1960
Чайник на плите сердито засопел, с присвистом пустил густую струю пара через забытый на носике свисток. Под округлыми эмалированными боками забурлило, заклокотало. Ленинград, поднявшись из-за стола, поспешил выключить конфорку прежде, чем тот разразится оглушительным визгом. Чайник, глухо ворча, стал затихать. Пётр поймал кончиками пальцев неприятно нагревшуюся деревянную ручку, поднял её наверх, чтобы немного остыла. Раздавил на дне кружки дольку лимона, подумав, оторвал несколько листиков мяты с висящего под шкафчиком сушеного пучка. Наконец, открыл шкафчик и, взяв наугад одну из жестяных банок с причудливыми вензелями индийских письмен, присланных на Новый год Дели, покрутил её в поисках надписей по-английски. Наткнувшись на слово Darjeeling, он тут же вернул банку на место, не чувствуя в себе такой уверенности, чтобы заваривать в одиночку чай, называемый «чайным шампанским» и обещающий, согласно английскому тексту, «светлый напиток с утончённым мускатным, слегка терпким вкусом и цветочным ароматом» — пусть уж этим с утра займётся Москва. Ему хватит и ассама. Пётр добавил в кружку пол чайной ложки чая из второй банки, залил кипятком и, немного понаблюдав, как кружатся в воде чаинки и мятные листики, вернулся за стол и, поигрывая пером, перечитал строки начатого письма, освежая в памяти, что хотел написать Кронштадту. «Дорогой брат! Получил твоё письмо, спасибо. У нас, несмотря на перекрытие дорог и закрытие сообщения, всё вполне благополучно: из всего многомиллионного населения на карантине не больше 10 тыс. человек и, как нам сообщили из администрации, заболело всего несколько десятков. Словом, о здоровье Москвы можешь не переживать — хоть он и виделся лично с Кокорекиным, оспа ему не грозит. А мне и подавно. Я считал бы это невольное домашнее заключение подарком судьбы и двойным отпуском, если б здравоохранительные меры не вызывали у москвичей такого напряжения…» Абзац обрывался хромоногой буквой «я» — здесь закипел чайник. Ленинград, обмакнув перо в чернила, дорисовал букве «я» хвостик и продолжил: «и тревоги. Мне жаль их и жаль Мишу — ему тяжело даётся переносить переживания жителей. Первое время, пока ситуация лишь только обретала очертания, он был бодр и даже посмеивался над нашим положением: «Как новый год встретили, так и проводим». Но потом, когда все домашние дела оказались переделаны, а намека на окончание карантина так и не появилось, им стала овладевать скука и тоска. Это ведь только кажется, что сидеть в кабинете и корпеть над бумагами, не видя белого света, и сидеть в четырёх стенах дома — в сущности, одно и то же. Поверь мне, это вовсе не так.» Ленинград, вспомнив о чае, отложил перо, в два шага пересёк узкую кухню и, раскрутив ложечкой водоворот, зачерпнул на пробу. Довольный результатом, ополоснул ложку под струёй воды и, сунув её обратно в ящик, перенёс чай на стол, бережно поддерживая полную почти до краёв кружку под донышко. Вновь устроился на табурете, не без удовольствия ощущая, как отзывается теплом нагретое его же телом дерево, отпил из кружки и, вооружившись свежезаправленным пером, вернулся к письму. «Каждый доклад, каждая справка или записка, какой рутинной и незначительной она бы ни казалась, — это часть одного большого дела или процесса, имеющего подчас государственное значение. По себе знаю, как порой можно увлечься, решая какую-нибудь задачу, и как можно повернуть на 90, а порою и все 180 градусов чью-нибудь судьбу одним только документом. Целый мир в бумаге! Оттого не больно-то и рвёшься к тому, который за окном. А вот когда просиживаешь дома…» Пётр, задумавшись, пригубил чай. «Искушение неимоверное»? Не то… «Тягостно»? Да, пожалуй, именно что тягостно! Он тщательно выписал найденное слово и добавил, чтобы не звучать совсем уж драматично: «Вместе, конечно, веселее. Всегда есть, с кем поговорить. Играем в шахматы, «гуляем» на балконе. Прикормили синичек, они нам чирикают. Одна, самая шустрая, не боится даже садиться на руку или на плечо, прямо как попугайчик. Жаль, нельзя здесь же поставить мангал и запечь в золе картошку или пожарить сосиски — Москва такого на своём балконе, боюсь, не потерпит. Да и соседи могут подумать, что пожар…» «Ну вот», — помедлив, подумал Пётр, — «на этом и остановимся». Он мог бы рассказать Константину множество вещей — например, пересказать интересные дискуссии, что у них время от времени случались с Михаилом. Или поведать, как они в первые дни карантина устроили генеральную уборку, по масштабу и размаху вполне тянущую на звание генеральской, если не фельдмаршальской… Но эти совместные предприятия и продолжительные беседы содержали такое количество трогательных эпизодов, что делиться ими не хотелось даже с братом. Пусть лучше рассказывает сам. И Пётр, отступив от предыдущего абзаца на строку, написал: «Какие у тебя новости? Удалось съездить в увольнительную, как собирался?» Пробежал глазами по предложениям. Задался вопросом: «О чём бы ещё спросить?» Не придумав, смирился с тем, что письмо придётся дописывать завтра, на свежую голову, и потянулся за тряпицей, чтобы обтереть перо. Он как раз собирался отмыть водой присохшие у прорези остатки чернил, которые не смог оттереть на сухую, когда на плечи с нежной вкрадчивостью опустились горячие со сна руки. — Ты чего не спишь? — машинально накрыв правой рукой ладонь на левом плече, обернулся Пётр. Вечерняя метель убаюкала Москву на целый час раньше обычного, и он был уверен, что Миша видит уже десятый сон. — Что-то упало, — пояснил Михаил, — снег с крыши или сосулька… Было громко. — Бедный, — слегка сжав накрытую ладонь, посочувствовал Ленинград. Москва чуть дёрнул плечом, отвергая жалость, и слитно, будто исполняя сложную последовательность танца, скользнул в сторону, выдвинул из-под стола соседний табурет и, повернувшись, сел за стол боком, лицом к Петру, и подпёр рукой голову. — Кому пишешь? — Брату, — ответил Пётр. Миша приподнял уголки губ. — Которому из? — Косте. Москва, мелко кивнув, опустил глаза на ополовиненную кружку. — У него всё в порядке? — В полном, — заверил Ленинград и счёл своим долгом сообщить: — Чайник ещё горячий. — Вот за что я тебя люблю, так это за умение задать беседе правильное направление, — заявил Михаил и, крутанувшись на табурете в сторону кухонных шкафчиков, поднялся и раскрыл дверцу того, в котором хранились всевозможные чаи, сушеные травы и ягоды. — Ты меня не только за это любишь, — сам не зная, зачем, заметил Пётр. — Конечно, — подтвердил Москва и, склонив голову на бок, беспокойно покачался на носках вверх-вниз, явно теряясь с выбором. Замерев на подъёме, наклонил голову в другую сторону, помедлил ещё и, наконец, снял со второй полки пухлый льняной мешочек с пёстрыми завязочками. Мешочек, полный чая, крымских трав и мелких розовых бутончиков, тоскливо вздохнув и троекратно расцеловав Москву на прощание в щёки, подарила на вокзале Ялта. А потом, проделав то же самое с ним, Петром, подарила ему такой же мешочек, но уже с местным табаком. — Авось навеет сны о лете и море, — обронил Михаил, заваривая Ялтин чай. — А то морозец-с!.. — он зябко передёрнул плечами. — Мои жители с работы возвращаются под таким глубоким впечатлением, что я потом весь вечер согреться не могу. — То-то ты ночью в меня холодными ногами упираешься! — воскликнул Ленинград. Москва ничего не ответил, но заулыбался с крайним довольством. Пётр с деланным возмущением вздохнул. Вздох, выдавая его с головой, вышел совершенно счастливым.Бонус. 1960. Карантин
5 июня 2023 г. в 20:06
23 декабря 1959 года знаменитый советский художник-плакатист Алексей Кокорекин вернулся в Москву из двухнедельного турне по Индии. В аэропорту «Внуково» его встретили семья и знакомый «на колёсах», который подвёз их домой. Уже вечером Кокорекин почувствовал себя плохо, у него поднялась температура, начался сильный кашель, всё тело охватила острая боль. На следующий день художник побывал в поликлинике, где терапевт поставил ему диагноз «грипп». Состояние продолжало ухудшаться, 27 декабря Кокорекин был госпитализирован в палату с гриппозными пациентами Боткинской больницы и на третий день умер от отёка лёгких. На коже имелись чёрные корочки. При патологоанатомическом исследовании причина смерти не была выявлена. Около суток держался посмертный диагноз «чума под вопросом». На второй неделе 1960 года у нескольких пациентов Боткинской больницы появились схожие симптомы: лихорадка, сильный кашель, высыпания по телу. Биоматериал с кожей наиболее тяжёлого пациента направили для анализа в НИИ вакцин и сывороток (НИИВС). 15 января 1960 академик М. А. Морозов под микроскопом обнаружил в препарате пациента тельца Пашена — вирионы вируса натуральной оспы.
Сложности с постановкой диагноза были связаны с тем, что в Советском Союзе оспа была полностью ликвидирована в 1936 году, и большинство практикующих на тот момент врачей с ней никогда не сталкивалось. Зато когда болезнь была диагностирована, на недопущение эпидемии были брошены все силы.
В Москве отменили железнодорожное и авиационное сообщение, перекрыли автодороги. Боткинская больница была закрыта на карантин вместе со всеми больными и медработниками. Контакты Кокорекина были отслежены с момента его попадания на рейс «Аэрофлота» из Дели до последних дней. Были поимённо установлены не только друзья и знакомые, с которыми он был в контакте, но и таможенники встречавшей его смены, участковый врач и работники поликлиники. Все они также были отправлены на карантин. Одного из знакомых Кокорекина, отправившегося в Париж, решили снять с рейса «Аэрофлота», когда самолёт был в воздухе. Самолёт развернули, а опасного пассажира и всех, кто был на борту, отправили в карантин. Одна из знакомых Кокорекина преподавала в институте и принимала экзамены у студентов, из этого вуза в карантин сразу отправили сотни человек. Подарки, привезённые из Индии для жены и любовницы, были реализованы через комиссионные магазины на Шаболовке и Ленинском проспекте. Уже через сутки все посетители магазинов и покупатели экзотики были установлены, помещены в карантин, а проданные индийские сувениры были сожжены. В общей сложности меры затронули 9 342 контактёра.
Правительство распорядилось в экстренном порядке доставить оспенную вакцину для всеобщего прививания населения Москвы и Московской области. В течение трёх дней в распоряжение Московской городской санитарно-эпидемиологической станции было доставлено самолётами 10 млн доз противооспенной вакцины. К 27 января 1960 года против натуральной оспы провакцинировано было 6 187 690 человек. Это стало беспрецедентной в мире акцией по вакцинированию населения как по масштабам, так и по срокам.
С момента заноса инфекции в Москву до устранения вспышки прошло 44 дня, причём с начала организованной борьбы со вспышкой инфекции до её полной остановки — только 19 дней.