Тёмная река, туманные берега

Утро Петербурга началось с тихой радости: он смог внушить себе перед сном необходимость проснуться раньше и в самом деле проснулся. Оправдался и расчёт относительно Москвы: с поздней прогулки к Троицкому мосту они вернулись за полночь, и Михаилу изменила его привычка вставать ни свет ни заря. Вместо того чтобы развести спозаранку бурную деятельность, он спал, зарывшись от света под одеяло по самые уши — только разметавшиеся по подушке волосы и было видно. Пётр подавил желание поцеловать его в золотую макушку — этак Миша, чего доброго, проснётся. Потом. Всё потом. Он с величайшей осторожностью выбрался из постели и, не обуваясь, бесшумно прокрался босыми ногами до гардеробной. Дверь он с вечера оставил приоткрытой, чтобы не выдать себя звуком нажатой ручки. Шагнув туда, он обернулся. Шёлковый кокон одеяла был неподвижен. Удовлетворённо улыбнувшись, Петербург прикрыл за собой дверь. В годы, когда в моде была сквозная планировка, спальня была парадными покоями, а гардеробная представляла собой проходную комнату с креслами и столиками для карточных игр. Однако со временем Петра стало тяготить обилие парадных комнат. Сказывалась ли привитая Петром Алексеевичем жажда пользы или общая смена нравов, иметь столько неиспользуемых помещений в доме он не хотел и затеял перепланировку. Парадная спальня утратила свой разнузданный лоск и превратилась в спальню обыкновенную, а игровая — в гардеробную. Парадная гостиная, следующая за спальней, светлая и нежная, сохранила свою роль в качестве домашней, а гостиную, предшествовавшую гардеробной — строгую, отделанную панелями тёмного дерева и несколько заигрывающую с готическими мотивами, — Пётр переделал в свой кабинет. Таким образом, старая планировка позволяла попасть из гардеробной в любую часть дома, что было сейчас как нельзя кстати. Пройдя в кабинет, Петербург обнаружил посреди комнаты табурет с эмалированным тазиком, оставленный камердинером по его распоряжению. На письменном столе стоял кувшинчик для умывания и лежал свёрнутый в рулончик ручник. Рядом сметливый Вибер положил принадлежности для бритья, коробочку зубного порошка с мятным и гвоздичным маслом и флакон с одеколоном. Споро приведя себя в порядок, Пётр здесь же, в кабинете, переоделся и, сбрызнув напоследок шею и волосы одеколоном, вышел в галерею. В широкой арке, разделявшей залу на римскую и греческую половины, показались лакеи с инкрустированным столиком. Управлявший ими дворецкий суетился рядом, следя, чтобы слуги не задели ножками арочных колонн. — Чем это вы заняты, Григорий Палыч? — поинтересовался Петербург у дворецкого. Григорий Павлович почтительно склонил голову: — Исполняем указания Михаила Ивановича, ваше сиятельство. Подозвали-с меня вчера и велели приготовить сад к приёму. — И много указаний? — полюбопытствовал Пётр. Дворецкий на мгновение задумался. — Пунктов сорок, не считая замечаний по поводу блюд и вин. Я могу представить рукописный список, если желаете. — Не нужно, — качнул головой Петербург, — исполняйте, что велено. Да скажите… Колокольчиков приезжал? — Приезжал-с, — подтвердил дворецкий. — Я принял… то, что вы просили, и оставил старшей горничной. — Прекрасно, — улыбнулся Пётр.

***

Спустя полчаса Петербург обнаружил, что Москва всё же сменил позу — перевернулся на спину и раскинулся на подушках. Одеяло сбилось у него к груди, но свет, как оказалось, Мише вовсе не мешал. «Вот ведь загулял я тебя вчера», — с нежностью подумал Пётр и, подобравшись ближе, положил Москве на живот свою ношу. Михаил от прикосновения чуть вздрогнул и, открыв глаза, посмотрел сначала на Петра — взгляд из настороженного стал спокойным, а потом переместился к животу и наполнился удивлением, переходящим в радостное изумление. — Что это за прелесть?! — спросил он, приподнимаясь и садясь полулёжа. Петербург, улыбнувшись, убрал ладонь с холки щенка, которого придерживал из опасения, что тот поведёт себя слишком резво и, чего доброго, напугает Мишу спросонок своим копошением. — Твоя прелесть, — ответил он и присел на край кровати. Москва, тотчас потянувший руки к пушистому белому комочку, стрельнул в него глазами: — В честь чего? Сегодня ведь у тебя юбилей, а не у меня. — Ну, ты-то ни юбилеи, ни дни рождения не празднуешь… — ухватившись за любимый предмет полемики, беззлобно подначил Пётр, — вот и я решил, что буду дарить тебе подарки в свой день рождения. Чем не дата? Миша, закатив глаза, подтянул щенка ближе и почесал спинку. Болонка пришла от такой ласки в восторг и принялась лизать ему руки, чтобы засвидетельствовать, что отныне и впредь он — её самый любимый и самый дорогой человек. Смотрела чёрными глазками-бусинками и виляла хвостиком она при этом столь умильно, что Москва не удержал на лице скучающего скепсиса по поводу посвящённых ему празднеств и улыбнулся. Петербург, пользуясь моментом, склонился к нему и коснулся губами щеки. — Не вредничай. Улыбка тебе идёт больше. И добавил, прежде чем Михаил успеет как-нибудь съехидничать: — Лучший подарок мне на юбилей. После самого твоего присутствия, — оговорился он, — и того списочка, по которому сейчас весь дом ходуном ходит… в организованном порядке. Миша усмехнулся себе под нос. Пётр ткнулся лбом ему в висок, намекая, что отхихикаться не выйдет. Москва, почёсывая щенка за ушком, вздохнул — не столько смиренно, сколько умиротворённо, — и коснулся его губ своими. — Спасибо. — Пожалуйста, душа моя, — улыбнулся Петербург. — Будешь собачке имя выбирать — учитывай, что это сука. Михаил посмотрел на болонку. Та виляла хвостиком так, что Пётр почти всерьёз задался вопросом, может ли тот отвалиться от такого старания. Миша, напротив, развеселился: — Конечно, мы всё учтём. Да, сударыня? Болонка вновь принялась лизать ему пальцы. — Ну, ну, будет! — фыркнул Москва. — Я и сам умоюсь! «Спелись», — не без облегчения подумал Петербург. Он боялся, что собака Михаила не обрадует, а только разбередит тоску по его старому псу, Серому — очень уж долго Миша по тому грустил и отказывался даже слушать предложения кого-нибудь завести. Россия, узнав о его плане, заверил, что Москва, хоть и сентиментален, отходчив, и к новому любимцу прикипит ничуть не меньше, чем к прежнему — уговори только на зверушку поглядеть да подержать в руках хоть немного. И всё же у Петра оставались опасения — потому и выбрал маленькую, вертлявую болонку, совершенно ничем не похожую на крупного и солидного Серого. Положа руку на сердце, имела здесь место и личная корысть: с крохотной собачонкой Москва куда как легче и охотнее приедет к нему поездом, чем с кем-то большим. — Спасти тебя? — предложил он, понаблюдав, как Михаил справляется с собачьей любвеобильностью и, кажется, проигрывает. — Спаси! — согласился Миша и передал ему собачку. — Мне надобно умыться и посмотреть, в какую сторону дом ходуном-то ходит. Скоро гости приедут.