Styx (Run me out)

Вода льется снизу и сверху. Меня одергивают, просят не мешать проезду. Мимо проносится неотложка. Сердце сжимается, буквально. Мое сердце похоже на высушенное яблоко. Гог? Джордж? Где ты?! Офицер, только что ругающий мою нерасторопность, вдруг становится уступчивым и мягким. Можно подумать, он страдает раздвоением личности: плохой коп молчит, хороший сплетничает: — Один хорошо поджарился. Неинтересно. Верните плохого копа. Заткните хорошего. Пухлый палец указывает в сторону, в самую тень. Это не Джордж, всего лишь Рози. Рози с шестого этажа. С ее квартиры начался пожар, и теперь Рози бездомная. Она качает на руках сверток. Я запоздало понимаю: Это просто сверток, просто кусок ткани. Внутри никого нет. Тот, кто был внутри, исчез по-настоящему. Подошва кроссовок не просажена, а расплавлена. Словно я ходил по углям. От меня пахнет копотью и наконец-то не пахнет мокрой землей. Бритоголовый гигант спрашивает, помню ли я, что входит в мои обязанности. Он спрашивает, всем ли я доволен. Лицо бритоголового гиганта, моего босса, выражает ту степень озабоченности, которая присуща крокодилу во время поедания антилопы. Я почти не соображаю от духоты. Почти. В мои обязанности входит убирать тару, только пустую тару. Если бутылка лежит на полу, а внутри еще что-то плещется, я должен перелить то, что плещется, в общую канистру. Я не заморачиваюсь, это моя работа — не заморачиваться. Треть вторсырья не является алкогольным напитком. Догадайтесь, чем является треть вторсырья в общей канистре. Поморщитесь. Будьте осторожны. На самом деле я не сказал ни слова. Остроумный ответ прозвучал в моей голове. Иначе за одним потянется второе, а боссу ни к чему грязные подробности. Как обычно — я всем доволен. Два туалета, мужской и женский, хронически заняты. Кто-то снова подшутил: пустые кабинки закрыты изнутри. Три раза за вечер я обязан заглядывать под дверь. Если я не вижу ноги, я вежливо стучусь. Если никто не отвечает, я должен заглянуть через верх. Унизительная процедура занимает не больше получаса. Когда я возвращаюсь, зал снова полон. Под стойкой меня ждут давние друзья. Не заморачиваться, Эсбо. Не заморачиваться. Ты — зомби. Заполненные до краев емкости лучше брать в перчатках. Техника безопасности гласит: не прикасайтесь к биологическим жидкостям, и они вас не убьют. Перед тем, как взболтать чью-то биологическую жидкость, я оглядываюсь по сторонам. Нет, мне не жалко никого. Просто надо было убедиться. И это тоже своего рода техника безопасности. Даже самые реальные вещи могут оказаться чем-то совершенно иным. Лучше, чем они видятся. Хуже, чем они представляются. Под стойкой прячется «моя большая тайна». На стойке танцует одинокая девушка. Она размахивает руками, вертит бедрами — ее тело повсюду. Я прошу девушку слезть ради ее же безопасности. Один неверный шаг, всего один, никто не услышит, как ломаются шейные позвонки. Музыка громче смерти. Что угодно громче смерти. На девушке лиловое платье. Летнее, невесомое одеяние неумолимо ползет вниз. Я помню, как она танцевала в бежевом платье, бордовом платье, синем платье. Она и тогда меня не слушалась. От того, сколько Девушка-в-лиловом выпьет сегодня, и завтра, и послезавтра, зависит моя зарплата. Я не налью, если не попросит. Она просит, пухленькая розовощекая подружка невесты, просит меня: еще. Я иду на склад и тащу, специально для нее, ящик обычного пива. Ящик обычной водки. Бармен — друг. Люди настолько пьяны, что под конец не чувствуют вкуса, только тяжесть в желудке. С тем же успехом я мог бы подавать яблочный сок. Школьницы заваливаются под утро; знают, я не стану смотреть документы. Где их папы, где их мамы? Благовоспитанные доченьки похожи на шлюх. От маленьких девочек остались только глаза: остальное замазано тоналкой. Губы очерчены ярко-алой помадой, розовой помадой, черной помадой. Нарисованные рты кривоваты: губы слишком большие, или слишком маленькие, или их нет. Мне страшно, потому что дети не должны выглядеть как зомби. Как начинающая Клэр, как неупокоенная Сьюзен. Время от времени я вытаскиваю на свежий воздух особо отличившихся. Шикарные прически, созданные из чужих волос, из искусственных волос, остаются у меня в руках. Львиная грива превращается в крысиный хвостик. Я говорю девочке не на много младше меня, что все наладится. От девочки разит, как от ликероводочного. Она спрашивает, могу ли я прикрепить драгоценные локоны обратно. Все это входит в мою работу. Бармен — стилист. Пройдемся по списку. Накладные ресницы, накладные пряди, силиконовые вставки для увеличения груди. Силиконовые Золушки, как их еще назвать? Разноцветные майки рвутся. Платьишки облапаны незнакомцами. Платьишки испачканы и изорваны. Шортики, брючки, юбочки — спущены до колена. Бутылка охеренно дорогого шампанского летит на пол. Досадно, но кому-то из этих куколок придется платить за шампанское. Я делаю пометку в голове и иду за тряпкой. За сладко-соленой тряпкой. Что я ей только не вытирал. На этот раз стекла слишком много. Охранник, второй по бесполезности человек после меня, призывно машет руками. — Там парень какой-то, — говорит охранник, — разберись. Джордж? Я Молюсь, чтобы это был Кевин. Ни то, ни другое: в пять утра меня ищет правосудие. Человек в форме спрашивает: — Я не помешал? Он вытаскивает мятое удостоверение. С несолидной сладкой тряпки в моих руках стекает дорогое, охеренно дорогое шампанское. Человек в форме жалуется: — Вас невозможно застать дома. Меня нет дома. Джордж точно не откроет фараонам. Он с Кевином? Логично. Больно. Все сходится. На всякий случай я прикидываюсь дурачком: — Что-то случилось? Сейчас человек в форме спросит: «Что вам известно о пожаре в Чёрчхилл-эстейт?», а я ему отвечу: «Ну, это было так давно…» Или нет. Или он выдает невероятное: — Формальная процедура. Чтобы окончательно закрыть дело. Основной свидетель отказался от дачи показаний. Распишитесь. Я готов звонить сам себе и кричать в трубку: ты помнишь парня из газет, помнишь? Как его имя, парня, который тушил твой дом? А ты помнишь парня, чье имя так и не попало в прессу? Помнишь? Как его имя, парня, который поджёг твой дом? А ты помнишь парня, который работает в чертовом клубе и тратит себя непонятно на что? Любит непонятно кого? Как его имя? Как его имя… Жизненно важно, чтобы я ничегошеньки не вспоминал. Не пошел домой. Не полюбил живого Кевина сильней мертвого Джорджа. — Гог. — Да? — Где ты был? В ту ночь просаженных подошв и пустых свертков. — Где ты был?... В ту ночь, когда зазвонил телефон, а я не взял трубку. - ГДЕ?! Четверг, помнишь, я еще набрел на странный, почти заброшенный Дом… — Я был с тобой, Денни. — А где был я? Джордж смотрит снизу вверх. Счастливая улыбочка красноречивей слов. Улыбка бабочкой приземляется на вырезку триста сорок шесть. На гавайскую рубашку. На пожелтевшее свидетельство о смерти. — Где был я?... — Догадайся… Ох уж этот Джордж, непонятный, испуганный Джордж. Мы с ним когда-то не планировали взрослеть. Повзрослевши, решили не умирать. Умирая — вот логика! — я понадеялся, что будет не больно. Хотя бы не очень больно. Не так. Джордж смотрит светлыми глазами —я все еще люблю эти глаза. Люблю вечную безуминку, затаившуюся на дне расширенного зрачка. Джордж моргает, мешая мне рассматривать правду. Если бы руки Джорджа не держали канистру с бензином, любить было бы чуточку проще. Я уговариваю его сдаться, а он методично поливает меня горючим. Бодрым шагом обходит свои владения, не упуская ни сантиметра. Я не связан, чтобы вы понимали, к моей голове не приставлен пистолет. Я умоляю его сдаться, а не пощадить. Так-то. Таков мой эпилог, и ваш был бы ничуть не лучше. Закончив, Джордж берет мое лицо в ладони. Как будто позирует для тупой фотографии с солнцем. — Я не хочу этого делать. Ты же знаешь… Жить хочется. Расчетливый манипулятор больше не тень своего друга. Больше не сын. Больше не друг. Больше… больше ничто. Жить всем хочется, не всем можется. Канистра с булькающим звуком пророчит худший из исходов. Последние капли падают на черный от копоти пол. Шестой этаж скоро догорит, дотлеет, и я вместе с ним. Вместе с Джорджем из моей головы. Он как-то обмолвился, что сожжет меня заживо, если я попытаюсь уйти. Тогда я подумал, что буду жить вечно.