— Какие ещё вопросы?
Присев рядом, Бэкхён стал смотреть на маленькое окошко напротив, через которое едва пробирались солнечные лучи. И душа его желала, чтобы окошко в сознании Чана так же пропустило свет и осветило все самые тёмные уголки, чтобы ничего не осталось в тени.
— Ты беспокоен. И это мешает, понимаешь? Потому ты обязан рассказать всё, что до сих пор терзает.
— Не вижу смысла наматывать здесь сопли на кулак. Тебе ведь и так всё известно.
— Известно. Но ты должен сказать это вслух.
— Должен… Обязан… Я всю жизнь был кому-то и что-то должен. Хватит! — он гневно посмотрел на Бэкхёна. Но тот и не дернулся, выдержав на себе гнетущий взгляд. Более того — он сделал аналогично. И Чан отступил. Понял, что бессилен в данном положении. — Я тебе ничего не должен.
— Себе, Чанёль. Мы приходим в этот мир одни и уходим тоже одни. Ты прав, — он улыбнулся, — все наши «я должен» перед кем-либо, на самом-то деле иллюзия. Люди из твоего окружения — лишь спутники, не более. Кто-то из них по своей воле становится учителем, кто-то — лишь мимолетным видением. Так что никому мы ничего не должны, Чан. Лишь себе. Кроме, разумеется, того, что входит в наши обязанности. Моя, например, — проводить души. А сейчас и помочь одному блудному сыну вернуться к отцу. — Он смягчился. Голос обрел бархатный оттенок, и гнев, на миг охвативший Чанёля, стал понемногу отступать.
«Прости», — слова извинений прозвучали в голове у заключенного, но так и не сорвались с искусанных губ. И не сорвутся более, но Бэкхён уловил их так же четко, как слышал свои мысли — ему хватило лишь взгляда на побледневшее лицо и сжатые в тонкую линию губы.
— Спрашивай, — плотина была прорвана, и Бэкхён был рад тому, что не пришлось нарушить свое обещание, вновь внедряясь в чужую голову. Но также он был взволнован, не зная, как лучше начать, мечась, ища подход. С какой стороны подойди к волнующему вопросу? Как поступить? Ведь не известно, как всё может обернуться. И неведение хрупкой рукой сжало шею, запирая слова внутри. — Ну…
— Кхм, — прочистил горло, — когда-то я знал одного человека — он был умен, успешен, любим… И однажды мне довелось увидеть его в отчаянии. Он сказал, что нет человека более несчастного во всем мире. Знаешь, я тогда ничего не понял, но когда спросил: «в чем же твоё горе?», забавно, но услышал в ответ «Я застрял, представляешь, не сдвинулся ни на метр с ранних лет!» Он объяснил это аллегорией: «камень, который я думал, что тащил на вершину всю свою жизнь, со временем превратился в скалу, погребенную глубоко в земной почве. Мне казалось, я добился всего. Но, как оказалось, тянул этот камень всего лишь во времена своей юности. А потом застрял. Погряз в детской боли и обидах, о которых, думалось, успел позабыть. Но они держали меня так крепко и незаметно, что создавалась иллюзия, будто бы я иду.»
Боль, полученная в детстве, сковывала душу того человека, Чанёль. И тогда я понял, насколько это страшно — быть заложником прошлых обид, с которыми уже, возможно, поздно расставаться. Порой, это бывает даже невозможно.
Лицо Чанёля хмурилось и ставало всё мрачнее и мрачнее. Ненавистная для Бэкхёна складка между бровей подопечного никак не хотела разлаживаться — боль не желала уходить. Но начало издалека оказалось верным.
— Твоя мать, Чанёль. Она ведь является неотъемлемой частью твоего детства, — его глаза обратились к парню, нервно потирающему кончики пальцев.
— Я любил её… Так что ты ошибся.
— Почему в прошедшем времени?
— Она умерла, ты…
— Не стоит хоронить живых, Пак Чанёль! Ты похоронил её для себя, не более, — пущенная стрела попала прямо в цель, прямиком в красную точку, что ритмично выстукивала жизнь. Проткнутая, она заклокотала сильнее, обливаясь собственными соками. И более нет пути назад.
— Я любил её, ясно?
— Тогда что за ненависть в душе? — он заметил, как кулаки сжались, как зубы стиснулись, как складка стала ещё глубже. И как ненависть блестит в карих детских глазах.
— Любил…
— В прошлом.
— Она отказалась от меня!
— Ложь. Эта женщина подарила тебе жизнь. И растила одна.
— И отняла у меня отца, — первая слеза была бесшумно брошена. И сердце сжалось в тиски, и боль стала обнажаться.
— Чанёль, твоя мать дала тебе возможность ходить по земле, за шкирку вытаскивала из цепких лап опасностей, в которые ты попадал. Не забывайся! Эта бедная женщина не заслужила ненависти от единственного сына. Ты не видишь всего несчастья, охватившего её. Не убивай чувствами! Если полагаешь, что она не чувствует всей твоей обиды, скрытой за улыбкой, то ты глуп, — слезы тихо катились вниз. Их пытались сдержать, но что-то беспощадно выталкивало потоки наружу. И хоть парень сидел почти неподвижно, тихо дышал, застыв, внутри него бурлил смешанный поток, а сердце стучало созвучно с ропотом копыт диких степных лошадей, вольных и неудержимых, бегущих наравне с ветром. Темп бешеный, опасный!
«Необузданный!»
— Ты любишь, Чан. И потому не можешь ненавидеть.
— Но я ненавижу… При каждой встрече готов был вцепиться в шею руками, кричать, ломать изнутри, душить, только бы не видеть, насколько она сильная! Хотел наказать за то, что никогда не позволяла себе быть женщиной — хрупкой и ранимой; за то, что я не мог помочь, даже видя проблему. Не позволяла себе казаться беззащитной… И каждый день я казнил себя за свою слабость, — он говорил это и, кажется, не замечал текущих по щекам слёз, Бэкхёна, смотрящего на него с такой досадой и пониманием, которого он в жизни не ощущал. Перед собой он видел только лицо той самой женщины, которую был не в силах спасти, и потому желал погубить. — Мне хотелось сломать, а затем приголубить и пожалеть, вытереть слёзы и успокоить — стать опорой. А она лишила этой возможности, даже малейшего шанса не оставила. Глупая…
***
— Мама, сделать Вам чаю? — тот вечер был на удивление теплым и мягким, с тонким запахом распустившихся в саду белоснежных азалий.* Чан поливал цветы, наблюдая, как они благоухают красотой под его руками, выросшие на кровавых слезах, пролитых юным мальчиком. Мальчиком, который о них заботился вплоть до этого момента.
— Нет, не нужно.
— Тогда, быть может, успокоительного?
— Я выгляжу встревоженной? — женщина, сидя в беседке, не отрывала взгляда от полотна, на котором вырисовывались нечеткие контуры диких нежных роз. Она поставила холст на колени и лишь изредка переводила взор, сверяясь с натурой. Азалии она никогда не любила. Терпела лишь ради сына, кропотливо заботившегося о них. Отвратительные цветы!
— Я подумал…
— Слишком много думаешь, Чанёль. Если тебя одолевает беспокойство — ты знаешь где у нас аптечка. Не переноси свои чувства на меня. Твой отец самостоятельно принял решение, и я не могу противиться его воли, — рука дернулась, и женщина огорченно вздохнула. — На сегодня хватит.
— Мама! Не стоит терпеть ради меня, поплачьте.
— Спокойной ночи, — она ушла, не поцеловав уже взрослого ребенка перед сном. Холодная и черствая, мнимо сильная, знающая о том, что родной сын, так по-старомодному проявляющий уважение, готов сейчас сорваться с цепи и буквально вцепиться в неё чуть ли не зубами, отбросив к чертям всё воспитание. Она поспешила уйти и запереться в свой комнате, даже забыв снять густой макияж, нанесенный легкой рукой. А на утро вновь убежала на работу, не знающую поблажек и жалости, оставив смятую постель и побитого ребенка.
Чанёль в раздумьях ходил по пустому дому, чувствуя себя чужим в этих стенах, и свободным за ними. Он собрал все свои вещи в маленькую черную сумку и в последний раз закинул в стирку мамино постельное белье, напрочь перепачканное растекшейся от слез коричневой тушью, что так подходила к светлым глазам. Он давно купил ей новую — водостойкую, но случай отдать всё никак не подворачивался. И вот он, подходящий момент. Положив напоследок подарок на кровать, Чанёль забросил сумку на плечо и тихо закрыл за собой входную дверь, оставив ключи у кустов азалии.
***
— Я бросил её, Бэкхён. Сбежал, как трус, отобрал смысл жить. Представляешь, а она живёт, держится ещё. Даже за цветами моими следит, — голос звучал утробно, хрипло, как у умирающего. Бессильно. — Ненавижу… Порой я приходил к дому и смотрел на неё: сидит, хрупкая, рисует. Даже не позвонила ни разу, не просила одуматься. А знаешь, — он смахнул слёзы рукой, — думаю, по её зову я бы тут же примчался обратно. Но нет…
— Хорошо, что не сломалась, Чан. Знаешь, мужчину можно сравнить с травой: он растет, растет вверх, потом ломается и находит в себе силы вновь тянуться к солнцу. И так бесконечно. Мужчина может бесчисленное количество раз падать и вновь подниматься — в этом его сила. А вот женщина подобна дереву: она будет стоять под нажимом стихийных бедствий, держаться, может, где-то надломится с треском, и все равно стоит. Но однажды дерево может сломаться и упасть. Думаешь, ему удастся вновь подняться? Нет, увы. После падения уже не восстановится. Потому-то падшие женщины так страшны, — Бэкхён склонил набок голову, пытаясь заглянуть в глаза, скрытые за ширмой влажных от воды волос — вторая бутылка пошла в ход. — Слышал же, говорят, женский алкоголизм не лечится? Для столь чувствительного существа подобный крах является сродни приговора.
— К чему это ты? Она не пьет.
— И слава Богу, Чанёль, — ангел встретился с по-детски круглыми, заплаканными глазами, вокруг которых кожа покрылась красными пятнышками от соленых слёз. Они смотрели так напугано, что всё тонкое тело Бэкхёна пронзили мурашки, оставляя чувство покалывания в кончиках пальцев. Он поднял перед лицом руки и потирал подушечки, дабы отогнать нахлынувшее ощущение, но печально-тревожное выражение лица Чанёля выводило его из равновесия, выбивало почву из-под ног, по которой он и не ходил вовсе. Контраст личности показался ему настолько резким, что на миг создалось ощущение присутствия в Чане кого-то ещё. И только со временем Бэкхён понял, что этот кто-то — никто иной, как заключенный во взрослом теле ребенок, жаждущий погреться около семейного очага, в окружении ласки и тепла.
«Преступниками не рождаются. Ими становятся не-любимые** люди.»
Чувство тяжести есть, и он внезапно пожелал пригреть у себя под сердцем это побитое создание, приголубить и дать ему опору, которой тот не смог стать сам. И руки Бэкхёна вот так вот безвольно потянулись к склоненной к земле голове, погладили волосы, зацепив уши, прошлись по щекам, вытирая влажные дорожки, и спустились к шее. Чуть надавив, ангел-смерти уложил трясущегося, шмыгающего носом человека себе на колени, и тот без сопротивлений свернулся на боку, как дитя, маленькое такое, мирное дитя, беспокойно посапывающее от кошмаров. Бэкхён запустил пальцы в черные отросшие волосы и стал легонько поглаживать, мурлыкая колыбельную, которую когда-то напевал младенцу ангел-хранитель. Никто бы и подумать не мог, что вестник смерти будет убаюкивать на себе живого человека, который столь беспечно отрекся от своих игр и прижался
к нему всем телом. И грелся
его теплом. И грелся
его любовью. И все равно, что у них осталось меньше трёх дней — сейчас это не имеет никакого значения.
