Турецкая вязь

— Ты пишешь стихи? Рыжий кончик сигареты уперся в безымянный палец. Турок тихо зашипел и быстро стряхнул серый пепел, прилипший к смуглой коже. Развернулся, хмуро уставился на грека и слизнул с сухих губ крохи терпкого табака. — Писал. В молодости. И вообще, положи на место и не копайся больше в моих вещах… ишак. Снова отвернулся, зажав сигарету меж мозолистых пальцев, затягиваясь крепко и от души. Садык чуть раскрыл рот, струя светло-серого дыма скользнула по нижней губе, медленно тая и свиваясь кольцами в и без того прокуренном воздухе. Скрестив ноги и удобнее устраиваясь в кресле, чуть откинул голову назад, крутя в руке снятую минутой ранее маску. Вел себя Аднан на удивление спокойно, будто весь этот день только и делал, что бегал от Анкары до Стамбула и теперь у него не осталось сил на элементарную мимику или лишнее острое словцо. В комнате же царил приятный полумрак, а за окном нависло над сонной Аланьей малиновое, полыхающее закатом небо, окутывая молочно-розовыми облаками виднеющуюся вдалеке мечеть, кажущуюся совсем крошечной, будто глиняная фигурка на картонно-пластиковом макете города. — Романтик ты. — Заткнись. С каждым словом изо рта у него клочками вырывался сигаретный дым, лижущий прокуренные легкие Аднана, который, впрочем, не особо от этого и страдал. Геракл же, научившийся не обращать внимания на едкий и терпкий запах ядреного турецкого табака, стоял у перил светлого балкончика, постепенно остывавших после жаркого и солнечного дня. — Нет, неплохо. Даже… красиво. — Я же сказал тебе положить на место. — Тебе не нравится то, что ты писал, или не нравятся ситуации, которые тебя на это подтолкнули? Или мысли в твоей больной по юности голове? — Мне не нравится то, что ты копаешься в моих личных вещах и заходишь в комнаты, которые следует обходить стороной… — А я и не рылся, — Карпуси надавил большим пальцем на середину листка, равнодушно глядя на плавные линии турецкой вязи, складывающиеся с каждым новым изгибом в другое, новое слово, плавно попадавшее в ритм предыдущей строки, звучащее точной и отточенной рифмой. И так несколько четверостиший, да еще и на обратной стороне ровно столько же. Обычные чернила, даже немного выцветшие со временем. — Они лежали на полке под книгами. Я увидел одно слово, оно меня и заинтриговало. — Глазастый какой, — зло и раздраженно усмехнувшись, Садык снова повернулся к греку, зажал во рту сигарету, чуть пожевав губами, отчего пыль белого пепла снова посыпалась с тлеющего рыже-красного кончика. — Заметил клочок бумаги на самом верху… И какое же это слово? — «Месть». Дымом пропахли широкие шторы, схваченные толстым золотым шнурком с забавной блестящей кисточкой на конце. Пылающий круг солнца нырнул в облака, прорывая их воздушную завесу своими закатными и не такими палящими лучами. Море тихо лизало песчаный берег, а шума его даже не было слышно. К сожалению. — Первая строфа началась с него, — бумага тихо хрустнула под пальцами грека, осторожно расправлявшего мятые углы листка, будто ему и правда было какое-то дело до этих стихов и того, кто когда-то написал их. — Все, достаточно, — турок в два шага добрался до балкона и, протянув руку через крепкое плечо Геракла, выдернул исписанный вязью листок. Крошечные пятнышки чернил, расплывчатые и бледневшие светло-голубым цветом, почему-то бросились ему в глаза в самую первую очередь. — Теперь проваливай, засиделся уже. — Где твое восточное гостеприимство? — все так же флегматично спросил Карпуси, подпирая рукой чуть обгоревшую щеку. Слишком разморило его под турецким солнцем, уснул он надолго и не сказать, что остался недоволен. Жара ничуть не помешала ему, но вот проснулся он со странным и крайне неприятным ощущением той самой тошнотворной и липкой теплоты, а когда приложил руку к вьющимся густым волосам, удивился, что не обжегся. Щеки его, без преувеличений, пылали сейчас как у чахоточного, а в оливковых глазах, чуть прикрытых, блестело иное, совершенно незнакомое Садыку спокойствие. Не то, что обычно скользит в голосе и движениях Геракла, новое, непонятное. — Как долго ты прятал их от себя? — продолжил грек, плавно повернув чуть взлохмаченную голову. — Не твоего ума дела, — смяв в кулаке желтовато-белый листок, Садык быстро засунул его в карман мешковатых брюк, повернулся и упал на тахту, после чего демонстративно закинул босую ногу на одну из расшитых подушек, с такими же золотистыми кисточками, как и на шнурке, стягивающем шторы. — Ты бы порвал. Если бы правда хотел избавиться, — Карпуси повернулся лицом к развалившемуся на тахте турку, опираясь локтями о белые перила. Жара уходящего дня, сухая и утомляющая, с каждой минутой спадала, переходя в приятную и расслабляющую прохладу вечера. — С моими стихами делаю то, что хочу, — как можно беззаботнее ответил Садык, закидывая голову на лихо закрученный подлокотник и выдыхая сигаретный дым через ноздри, при этом глухо прочистив горло. Глаза он держал прикрытыми, будто уснет в ближайшее время и точно уж не проснется до следующего утра. Сегодня он был на удивление измученным, даже не язвил так часто и колко, разве что криво усмехался. Пришел он буквально полтора часа назад, скинул свои высокие сапоги у порога, от мелкой и липкой пыли превратившиеся из темно-черных в грязное-серые, феска с его головы вообще упала в самую последнюю очередь, лишь когда он освободил уставшее тело от плотной и жаркой одежды, да тоже бросил ее на ближайший стул. Темные волосы короткими завитками прилипли к смуглому лбу, тонкие губы потрескались, а фразу «Курить хочу» Садык повторял часто и неугомонно, в промежутках с тихим и даже немного недовольным ворчанием. Даже такой импульсивный старик может прийти, нет, устало ввалиться домой в полуживом и выжатом состоянии, но свидетелем этой сцены Геракл был всего лишь в третий-четвертый раз в своей жизни. — А я думал, что твой идеал — полногрудые турчанки, пахнущие медом и пряностями… — другой клочок бумаги очутился в руке грека, вновь занявшегося разглаживанием мятого листа. — Видимо, ошибся. Тут уже и не скажешь, что ты писал, с твоей натурой вообще не вяжется. От наглости грека у Садыка даже дыхание на секунду перехватило. В силу своего горячего характера раздражением он загорался моментально, да так, что всю скопившуюся за день усталость как рукой снимало. — Кислого сыра обожрался, плесень в мозг ударила?! — Не мой народ под седлом коня йогурт взбивал, — с тихой и едва заметной издевкой ответил Карпуси, хмуря брови и отводя руку со сложенным вдвое листом в сторону. Садык очередным резким движением попытался было вырывать кровную и слишком уж личную вещицу из рук Геракла, но тот ответил ему еще более неожиданно, нежели предсказуемое и банальное движение ладонью в противоположную сторону. — В багровом зное плавится закат, — и добавил, погодя немного, с таким же чуть нахмуренным выражением лица. — И у ступни журчит сребристое дыханье… — Если не закроешь свой поганый рот, я набью тебе его клочками этой же бумаги! — И дремлет в тишине потухший сад, тебя листвой закрыв, как изваянье. В конец взбешенный Садык дотянулся до листка, вырвал его грубо, даже на секунду оскалился, словно Карпуси задел его за самую болезненно тянущую и дрожащую струну, давно прижатую к грифу, чтобы не мешалась. — И мира сонного запретные дары… Аднан вдавил незаконченную сигарету в сложенный листок, быстро прошагал к двери, намереваясь молча покинуть комнату и дом в принципе, стараясь не обращать внимания на Геракла, вооружившегося его же, Садыка, строками, его словами и тенью когда-то пережитых и ласкавших чувств. Такой подлый и бесчеловечный бой, который он проиграл уже в ту минуту, когда эти записи попали в руки наглому и подлому греку, которого так внезапно потянуло покопаться в чужих переживаниях, давно скрытых, похороненных под слоем пыли, тысячей льнущих друг к другу забот, событий и воспоминаний. Но он продолжал, все так же опираясь о холодеющий белый камень: — Ты на алтарь бессмертья положила, под маревом кровавым Анкары ловя в кармин канувшие светила… Садык замер на секунду, повернулся, зло сверкнув глазами, в полумраке комнаты отдававшими тяжелым, болотно-зеленым оттенком, после чего буквально прошипел Карпуси что-то крайне оскорбительное. Стянул со спинки кресла темно-зеленую куртку, накинул на крепкие плечи, быстро влезая в рукава руками, звучно скользнула вверх молния, тихо стукнулась белая маска о поверхность стола, прежде чем скрыть глаза и верхнюю половину смуглого лица. — Просто скажи. О ком? — Геракл, чуть отодвигая связанную шнуром штору, вошел в комнату, ступая босыми широкими ступнями на пестрый ковер. — Не зря я в твою писанину же вчитывался. — О воняющей белилами европейке. — Врешь, — зевнул грек, прикрывая рот шероховатой и исцарапанной ладонью. — Да чтоб ты уже в Джаханнам со своими вопросами провалился, — резко оправляя капюшон, турок засунул в широкие карманы руки, в одной из которых сжимал испачканный сигаретным пеплом листок, да и вышел скорым шагом из дома, напоследок громко и демонстративно хлопнув дверью. Одновременно дал понять, что если вернется и увидит Геракла, что еще хуже, лежащим на его тахте, в лучших традициях башибузуков вцепится зубами в его глотку. — А мне понравилось, — грек только пожал плечами, вновь запуская пальцы в горячие и пахнущие солнцем волосы. Запах табака практически растаял в воздухе, и уже через минуту его окончательно выместил солено-острый аромат моря. Немного погодя, Карпуси запустил руку в карман своей перекинутой через перила куртки, доставая еще один листочек, сложенный вчетверо и хорошо отглаженный у каждого своего сгиба. Исписанный той же турецкой вязью, будто лихо разрисованный этими плавными линиями, рождавшими особый и скрытый от чужих глаз смысл чужого восприятия, чувства и, может быть, даже закрытого и заколоченного разочарования. — Никогда бы не поверил, что что-то подобное может быть написано… тобой.