марабу

      Вчера они рубятся в настолки, сегодня рубят черепа, завтра — неизвестной переменной, где "рубить" определенно будет иметь свое место. Чанбин любит стабильность в жизни — своевременный оклад, закаты вечером и рассветы по утрам, Минхо, который глухим стуком втирает кости чужого носа в стол, и тот — и стол, и нос, — ползут волнами, сминаясь в гармошку. Первый немного трескающимся лаком, обнажающим дешевый пластиковый наполнитель, другой — кровью, криками и слезами; немного костями в ошметках красноватой слизи, соплями и мольбами. Руками, что хватаются за его кожаную куртку — её черный цвет портится багровым, — пятнами, остающимися мутными разводами. Чанбин хмыкает, делает пару вздохов.       Так ему советует психолог на еженедельных сеансах в пятницу: первый — глубокий вдох, чтобы почувствовать, как прохладный воздух подвала наполняет легкие, второй — замахнуться посильнее, чтобы с треском поделить на два опухшие, заплывшие в соплях скулы, помножить на десять сумму долга и разделить на ноль жизнь. Удар — хлюп — удар — выбитый зуб, затем — молчание, мычание и плач. Минхо за спиной хмыкает, зевает, скучает. Говорит: — Надо завязывать, — расточительно медленно задирает рукав, взглядом обводя тонкие резные стрелки за стеклом часового механизма. Оно блестит на его запястье, отливая золотом. — У нас еще один клиент до вечера.       Золотом отливает кровь на полу под слабым светом желтой лампочки, качающейся на одном проводе из угла в угол над ними, им же загорается страх в глазах человека в его ногах. Он снова пытается схватить Чанбина за его туфлю, ляпая её кашей из слюней и своего носа, что-то шепча. Вроде “прошу” или “пожалуйста, я найду деньги”, но не то, чтобы они это слушают. Только слышат, перебрасываются недвусмысленными взглядами, и Минхо, усмехнувшись, точным ударом ноги встречает челюсть — перетирание челюстного сустава, возможно, вывих, — громкий вскрик и тяжелая подошва его ботинка вдавливает чужую щеку в пол. — Деньги до вторника, — он говорит, — иначе без зубов в среду. +++       Среда — Чанбин отстирывает следы этих самых зубов от своей кожанки. Точнее — их корней, еще точнее — десен и их обрубков; когда металлическая балка встречается с кривым рядом из желтоватых тридцати одного, от них остается десять задних, и брызги на его одежде. Минхо говорит: — А я советовал взять сменку, — и его губы трогает одна из его усмешек. Самодовольная, но не такая, что ударить хочется. Не из тех, что он оставляет трупам, или их боссу в конце квартала, получая из его рук разные имена; что-то между тем, что играет на его лице, когда он оставляет миловидному официанту дополнительный чек, или когда они с Чанбином празднуют очередной успешно закрытый сезон.       Кожанка летит в мусорку под раковиной. Он купит новую — Чанбин думает, — старые вещи в любом случае не спасти, только выбросить; она немного грустно выглядит там внизу, смятая в железном баке рядом с кучей использованных бумажных полотенец, но: — В жизни так происходит, — говорит сам себе и недолго рассматривает себя в зеркало, прежде чем зайти в душевую кабину и смыть с себя остатки чужих тел и тяжелого рабочего дня. Сегодняшний — его худшая вариация: два должника утром, один выбитый долг, купюры в кишках — дедуля не захотел отдавать деньги сразу, только после двух бесед и одного контрольного феном в глотку, и сейчас старина линкольн однозначно нуждается в горячем душе. Они все в нем нуждаются, но в отличие от деда и того офисного клерка, проигравшего шесть миллион вон в покер, он может себе его позволить. Теплая вода приятно обнимает тело, приятнее, чем сопли-слюни и гнилые зубы, могильный холод.       Чанбин любит теплый душ также, как любит стабильность в жизни — своевременный оклад, закаты вечером и рассветы по утрам, регулярный секс и Минхо, разваливающийся в гостиной комнате своего номера отеля, блаженно прикрывший глаза, смотря в потолок. Зеркальный. В его памяти сохраняются несколько сотен голых тел, которые оно видит со дня своей установки, и на минуту Чанбин чувствует сожаление — двадцать лет вынуждено смотреть на дешевые порнографичные сцены изо ночи в ночь, вроде старых политиков и их молодых любовников, или офисных работников, что хотят на немного вынырнуть из череды серых будней, и их супругов, уставших от миссионерства и праведности отношений, в которых — дети в соседней комнате, головная боль и кредитные кандалы на цепи в пару десятков годов.       Он тоже мог бы таким быть: закончить универ, на последнем курсе жениться на симпатичной первокурснице, возможно — иностранке, работать в офисе и завести собаку; может — детей, может он бы был счастлив, раз в месяц приходя в бар и моля хостес провести с ним вечер; но Чанбин не любит сослагательного наклонения и всегда бьет наотмашь — собирает долги, не заводит собак, но заводит свой второй макларен, когда мальчик из “того нового модельного агентства, сэр, мы виделись на той вечеринке” просится к нему на пассажирское. Его все устраивает: он не знает, как оформлять налоговую смету, но знает, как оформить человека в гроб, и это — все, что имеет для него значение.       Минхо вертит в руках стакан далмора, его янтарные капли застывают на его губах, когда он кивает на стену: — Как думаешь, это Микеланджело или Рафаэль? Ручная копия или фотопечать?       Чанбин мажет взглядом на картину над камином. Два на полтора, она занимает большую часть стены, ограненная безвкусной позолоченной витиеватой рамкой; внизу её на кресте распят Иисус, сверху на голубом фоне около сотни людей в белых одеждах дерутся за воздух — и он отчасти видит в этом себя лет с семь назад, поступая в колледж; больше ничего не видит, Чанбин из полотен живописи вспоминает только то, где двое мужчин тянут друг к другу руки, и опускается на мягкие кушоны дивана.       Минхо же пристально рассматривает картину. За его головой — как и у их босса, — самурайская катана из пластика, купленная в сувенирном магазине возле аэропорта, закрепленная на аккуратной подставке над бортиком кровати. Он улыбается и поправляет свою мятую рубашку, на его лацканах — следы чьих-то зубов; когда его руки вынимают из свободных штанов телефон, Чанбин цепляет взглядом въевшиеся грязно-коричневые пятна ближе к локтям. Минхо никогда не старается от них отмыться: сразу пускает в расход, как его что-то не устраивает, и это не только об одежде. Он говорит ему вдруг: — В жизни всякое бывает, — и стучит пальцами по экрану телефона. Открывшееся окно подсвечивает его лицо фиолетово-розовым, как в том нео-нуаре, лакированный постер которого они недавно плавили кому-то на кожу, и в таких оттенках его улыбка на улице кажется чуть более мрачной, чем она есть, если бы она когда-либо была хоть немного похожа на горечь. Он оборачивается к нему, но Чанбин уже знает, что он спросит: — Девочку или мальчика? +++       У Минхо на губах — капли цвета меда, когда он хрипит через нос что-то вроде “войдите” на тихо раздавшийся стук в дверь, съезжает с обивки кресла чуть вниз и громко довольно выдыхает. На пороге застывает мальчишка, у него немного отекшее от усталости лицо и едва застегнутая до середины ветровка, накинутая на сетчатую футболку — канон и стандарт, другого и быть не может. Он неловко облизывает сухие пухлые губы также, как холодный ветер из приоткрытого окна кусает его худое тело, едва заметно дрожит. Трясущимися пальцами передает свою айди-карту, тонкий пластик со стертым шрифтом в графе фамилии и имени; под его ногтями застревает что-то темно-красное и немного сыплющееся белое — Чанбин не задает вопросов: он не лезет в его дела, и этот мальчик не лезет в их. Его глаза — немного пустые, темные-темные, медленно ловят фокус на окружающих предметах, он обводит взглядом картину на стене, прикроватную тумбочку — секундно задерживается на черном корпусе глока, но молчит. Достаточно симпатичный — Чанбин думает, — что-то среднее между теми, кому не трогают лицо, и теми, кто умирает в темных подвалах в объективах камер. Парню на вид не больше двадцати трех — кожа, нетронутая морщинами, — и не меньше восемнадцати — нижнее веко пересекают несколько мимических морщин. Пережженные блондинистые волосы царапают его замазанные тональным кремом щеки, просвечивая их бледный цвет. Он выдержано гнет рот в подобие улыбки, в её угле — небольшая беловатая язва и трещина. — Я — Хенджин. Можно в душ?       Минхо кивает в сторону ванной комнаты, не оглядываясь. Чанбин в какой-то момент хмурится: убрал ли он коробку с вырванными ногтями в ящик под раковиной или сегодня ночью ему снова придется слышать крики и вопли — но из-за двери доносится только приглушенный стук капель воды о пол душевой кабины; он пожимает плечами — это хорошо, наверное, сейчас никто из них не в настроении разбираться с жертвами обстоятельств и тонкой душевной организации; а ещё у Хенджина приятное лицо, и будет отвратительно обидно раскрашивать его в безжизненно серый. У него мутноватый, но умный взгляд — он понимает, с какими людьми лучше не общаться, как нужно улыбаться и до скольки гулять, — и не будь жизнь чередой грязи и боли, возможно, Чанбин думает, он бы сейчас учился в Сеульском и гулял по Каннаму со своими друзьями.       Но вместо этого — Хенджин выходит из душа в белом махровом банном халате и с его губ срывается облегченный выдох. Облегченный — потому что пол теплый, а вода горячая, и в контексте тяжелого дня это ощущается как что-то приятное. Он шлепает босыми ступнями по полу, оставляя после себя мокрый след, капли воды с его волос стекают по шее на грудь, застревая в выемках выпирающих ключиц. Хенджин — сплошной парадокс, как Чанбину кажется: выглядит уверенно и отчаянно; как студент, которого он потрошит в пятницу, и при этом как самая настоящая блядь, и не то, что это никак в нем не отзывается.       Отзывается и откликается: по ощущениям — стягивающимся огнем в паху, в реальности — натягивающейся тканью джинс, встающим членом, железная застежка неприятно на него давит. Они оба это видят, недолго переглядываются — напротив взгляд, ничем ни удивленный, немного слишком спокойный — и Чанбин кивает на свою ширинку.       Есть что-то монотонное в том, как Хенджин натягивает на лицо неестественную улыбку и падает на колени, разводя их шире — завтра они будут алые, как сейчас его искусанные губы, и те, и те будут саднить, и будут царапины-ссадины, и от этой мысли стояк твердеет сильнее, — его руки быстро справляются с замком и стягивают вниз штаны вместе с бельем, освобождая член. Он — твердый и толстый, с венами, обвивающими его основание, и головкой, влажно поблескивающей от предэякулята, оказывается в кольце его тонких пальцев. Они, холодные, контрастом бьют по ощущениям, и Чанбина заметно неприятно дергает. Он легко шлепает по чужой голове, отталкивая. — Без рук.       Хенджин сразу же сцепляет их за спиной, смотря снизу-вверх, не сводя взгляда. В нем — партия в победителей и побежденных, в которой он участвует уже пару-тройку лет и знает все правила: опустить глаза в пол — чтобы не злить, позволять и подчиняться. Он виновато изгибает брови и подставляет голову, так, как привык делать, но Чанбин слишком давно работает с людьми, чтобы знать — в нем извинений ровно столько же, сколько стыда. Это его заводит и в этом они и похожи — они оба хорошо выполняют свою работу.       Ладонью по влажным спутанным волосам, их больно раздирая, пропуская через пальцы, Чанбин его гладит, прежде чем собрать несколько прядей в кулак, сжимая: не так сильно, чтобы больно до слез, но и не безболезненно; наклоняет его голову над членом и проводит головкой по приоткрытым губам, размазывая семя. Хенджин на это только открывает рот шире и высовывает язык, пытаясь коснуться его кончиком. Играет и притворяется. — Малыш, не делай мне неприятно, и я не сделаю тебе, — договор, который они заключают; сделка.       Он на это кивает, и в этом кивке прижимается к члену впритык, целует его влажно и мокро, прежде чем обхватить губами и всосать с хлюпом внутрь. Головка проскальзывает в теплый рот, прижимая язык к нижней десне, и Чанбин громко выдыхает всей грудью, кладя руку парню на макушку. Хенджин медленно качает головой, расслабляя горло, постепенно вбирает все больше и больше в рот. Его горячее дыхание опаляет лобок, когда член упирается в заднюю стенку его горла, дергается внутри — Чанбин все еще играется с прядями на его затылке, наблюдая за быстро склеивающимися от слез ресницами и слюной, смешанной с семенем, вязкой и тягучей каплей стекающей из уголков губ. Один из них — тот, что с трещиной, — расходится вновь; наверное, немного жжет, но Хенджин не подает вида. Только гортанно урчит, пуская по члену вибрации, от которых ощущения — до звезд перед глазами, — берет член до упора, и тот придавливает его корень языка, проскальзывая еще более внутрь рта.       Чанбин сжимает кулак на его затылке и утыкает носом в пах, слышит где-то изнутри скулеж вперемешку со всхлипами. На секунду становится стыдно — за волосы, что он едва не снимает скальпом, — но горячая глотка заходится судорогой и Хенджин мычит, сжимая член ртом; он тяжело дышит через нос, когда Чанбин двигает его головой взад и вперед, не давая возможности отстраниться, несколько раз особенно глубоко толкаясь и царапая горло. Он чувствует, как его ведет, и кончает, изливаясь в рот.       Хенджин ощущает чужую сперму во рту и давит рвотный рефлекс, её сглатывает. Его не тошнит, когда капли попадают на язык или зубы, самое неприятное — когда они щекочут язычок или верхнее горло, тогда верхняя часть лица гореть начинает, в попытках подавить спазм. Он старается проморгаться и прийти в себя, но голову кружит слишком сильно — он думает: та последняя, с кривой засечкой посередине, была явно лишней, когда член, все еще в его рту, пару раз дергается слабыми брызгами, прежде чем его обмякает, — и оседает на пол, пытаясь восстановить дыхание.       Чанбин оглядывает тело на полу — растрепавшиеся волосы, их отросшие на сантиметр корни, слюна, тонкой ниточкой свисающая с мокрых, липких губ, вместо воды теперь капающая на его грудь, — и ощущает, как низ живота снова стягивается в узел: Хенджину идут воспаленные, опухшие губы, красные коленки и внешний вид из категории выше положенного рейтинга. Он на полу похож на одного из тех, кто был изображен на картине позади него, и от этого сравнения Чанбин едва удерживает себя на месте: у него, говорит себе, есть принципы — не трогать детей и давать людям отдышаться, прийти в себя; не важно, когда и где — здесь, разделяя постели, или вырывая ногти в подсобке, но он их придерживается.       Минхо — не очень.       Он в целом мало отличается терпеливостью: сползает со своего кресла и быстро подходит к Хенджину. Его свободные штаны показательно топорщатся в паху, на них расплывается небольшое пятнышко, когда он с силой, до красных следов сжимает узкий подбородок, вынуждая поднять голову наверх — Чанбин не осуждает: когда Хенджин смотрит снизу вверх, от возбуждения снова спирает дыхание. Не только от того, как чужие колени болезненно разъезжаются, со скрипом по плиточному полу, но и от того, как он заталкивает язык за щеку, в глазах его — демоны играют по его воле. Минхо выпускает тяжелый выдох и говорит: — Мне надоел этот халат, — опускает руки на воротник и сдергивает его вниз с чужих плеч.       Ткань падает на пол, Хенджин не сопротивляется. Ни тому, как по его груди ведут рукой, изучая, ни тому, как подходят ближе и заставляют вновь сесть на колени. Он не успевает проморгаться и прийти в себя — это Чанбин понимает по неровно вздымающейся груди, — как перед его лицом оказывается большой, влажный, истекающий естественной смазкой член, который предостерегающе мажет его по щеке, когда Минхо резко наматывает желтоватый блонд на кулак и дергает. Хенджин шипит — его переносицу расчерчивают мимические морщины, когда он хмурится от вспышки боли, — но покорно открывает рот и заглатывает член внутрь, начиная двигать головой вперед и назад.       Чанбин смотрит на его тело. Оно, худое, и оттого — неровностями в мышцах, гусиной кожей от холода. Рельеф его дрожащих ног, тонкая бледная кожа, натянутая на выпирающие тазовые кости, ямки на бедрах, тенями страшно западающие внутрь. Он любит страшное — для кого-то пугающее, для него — увлекающее; увлекающее также, как ему нравится вид торчащих позвонков и капли пота, стекающей под светлыми волосами; то, как неестественно широко открыт рот Хенджина, и как из его углов стекает липкая слюна. Все, что он слышит — хлюпы и стоны вперемешку с тяжелым дыханием Минхо.       Чанбин чувствует, как его собственный член касается его футболки на животе, её марая, и он касается его рукой, беря в кольцо и делая несколько медленных движений ею вверх и вниз. Вверх — зеркальный потолок, обнаженная спина, неаккуратное тату на пояснице, прописью что-то на латыни и расплывающимися чернилами, вниз — Хенджин, его влажный взгляд и не менее мокрые губы в кольцо; его дрожащие пальцы на полу, максимально неудобно вывернутые.       Минхо дает ему возможность отстраниться, в то время как сам запрокидывает голову назад — на потолок намеренно не смотрит, вслепую наматывая пряди чужих волос на сгибы фаланг. Хенджин касается влажного твердого члена кончиком языка и ведет им по головке, затем — по длине, вырисовывая узоры поверх рисунков вен; его несдержанные горячие выдохи щекочут чувствительную кожу паха. Он скользит мокрыми губами по члену, заглатывая глубже, а затем выпускает его из рта и слизывает по его поверхности вязкую смазку, поддевая крайнюю плоть. Минхо гладит его по макушке, растрепывает волосы, вдоль линии челюсти ведет рукой и мягко чешет подбородок как какой-то собаке — он бы сказал «хороший мальчик», но неопределенно молчит, когда Хенджин целует головку члена и нажимает языком на уретру; смотрит внимательно наверх в ожидании, пропускает за щеку.       Минхо надоедают такие игры — он в целом не любитель нежностей, — поэтому снова цепляет в кулак светлые волосы на затылке, обездвиживая голову, и несколько раз быстро толкается в чужой рот.       Чанбин в два шага оказывается позади Хенджина, опускаясь на колени, чтобы дотянуться руками до его спины. Кожа на ней — следы ушедших дней, кое-где ссадины, неравномерные пятна въевшихся под кожу пинков судьбы. Заживающие укусы, просвечивающиеся позвонки — восьмой сверху немного косит в сторону, — кожа на плечах шершавая и в маленьких прыщиках. Чанбину нет до этого дела; он ведет по бедрам рукой, их мягкость очерчивается острой линией тазовых костей, взглядом мажет вдоль позвоночника, впадающего в оттененную теплым светом ложбинку, под которой чернеют непонятные буквы на латыни, вбитые под кожу. На некоторых из них краска уходит в некрасивый, выгоревший зеленый — Чанбин пожимает плечами: «в принципе, ожидаемо», — и опускает руку ниже.       Между ягодиц у Хенджина сверкает розовый фианит в окантовке дешевого металла; по его краям, на нежной коже блестит маслянистая смазка, ее пачкающая. Она неровно размазывается от ануса до его члена, пробка выходит на немного, когда Минхо спереди толкается на всю длину, и втягивается обратно чуть после. Чанбин не удерживает себя от того, чтобы вытащить ее с объемным чавкающим чпоком — и тело под рукой заходится волнами, мычанием и всхлипами.       Он вспоминает свою мысль до этого и в голове сам с собой соглашается — Хенджин действительно хорошо выполняет свою работу: его задница скользит под ладонями от смазки — без отдушки и дешевых ароматов, — растянутое кольцо тугих мышц призывно сжимается и разжимается, приглашая внутрь. Он знает, что делает: чувствует руки на тазовых косточках и отставляет задницу, прогибаясь в спине и еще больше раскрываясь.       Чанбин раскатывает презерватив по члену, запястьем стирая с живота семя, и пристраивает головку ко входу. Он входит резко, одним толчком, шлепаясь о бедра пахом, и Хенджин в его руках заходится дрожью и что-то скулит. Внутри него — горячо и узко, он старательно сжимает Чанбина внутри себя, и также старательно насаживается ртом на член Минхо, пытается раскачаться в едином ритме, давится слюной. Чанбин не особо на это обращает внимание: перед глазами застывает мутная пелена удовольствия, он чувствует, как от него сводит икры и тянет живот, когда слышит громкие стоны-крики, а тело под ним по температуре едва ли не обжигает. Он прикрывает глаза и быстро толкается — до липких шлепков их двух тел.       Чанбин не особо старается позаботиться о других — думает больше о себе, чем о ком-либо другом, и ощущает себя меньше в комнате отеля, чем в раю, но тело в его руках трясет слишком сильно — он видит, как Хенджин тянет руку к своему члену, теперь опираясь на ковер только одной, и начинает быстро и грубо себе дрочить; Чанбин немного сползает вниз и проникает внутрь под другим углом — касаясь простаты, — Хенджин резко дергается и вскрикивает — больше немо мычит, давясь членом. Минхо кончает, вжимая его лицо в своей пах — лобковые волосы царапают его нежную кожу, — изливаясь ему в глотку. Сперма заполняет рот и он рефлекторно пытается отстраниться, но хватка на затылке слишком сильная.       Хенджин выглядит грязным и сладким одновременно. Не таким, что приторно-сахарно, скрипяще на зубах, а в идеальной пропорции сладости и горечи. Его лодыжки не тонкие и изящные, как у девушки в ту пятницу, разворот его плеч не хрупкий и не маленький, его волосы не похожи на шелк, но Чанбину хочется ближе: коснуться кожи, вдохнуть соленовато-неприятный запах пота на его мокром затылке, почувствовать испарину на его спине своей грудью.       Он прижимает его задницу сильнее к себе, продолжая глубоко двигаться в его тело — удары кожа о кожу, — старается снова проехаться по той точке, которую задевает ранее — сам не зная зачем. Внизу живота печет, огнем разливается и тянется будто узлом и, когда Хенджин кончает на свою руку и жесткий ворс ковра, судорожно и неконтролируемо сжимаясь, ноги Чанбина теряют свою силу, идут волнами приятной дрожи, заворачивающийся водоворотом ощущений ниже пояса; из головы как-то пропадает весь сегодняшний день, вместо крови и мяса перед глазами застывает влага приятно загорелой спины и темнеющие углы комнаты. Чужие щиколотки и длинные сухие волосы, комками спутавшиеся на затылке, темнеющие корни; слюни на влажных губах, блестящие в теплом свете настенной лампы глаза с зрачками чуть больше нормы.       Его член дергается еще раз, и он кончает с громким стоном, не вынимая. Хенджин опадает на пол, рука на лицо, внутренняя сторона локтя на нос, скрываясь от окружающего мира; линия его лопаток сходится вместе и расходится от тяжелого дыхания, у этого нет четкого ритма. Чанбин выбрасывает латекс куда-то в сторону, Минхо отходит наполнить свой стакан заново. Какое-то время они молчат.       Молчание — кряхтение, шум за дверью, стук стекла бутылки о стекло; небо за окном даже близко не черное и не темно-синее. Оранжевое, подсвеченное выпускаемыми газоотходами заводов и фонарями автострад; он думает — разочарование.       Как картина — фотопечать и даже не попытки реплики; как дешевый пластик катаны на стене; это если бы они попытались, но у них не вышло, тогда бы, возможно, это что-то и значило, но сослагательные наклонения — это всегда то, чего не было.       Что было — Хенджин пытался. Чанбин заглядывает в его глаза, мутные и на ходу закрывающиеся, когда тот встает на трясущиеся ноги, и это в них видит — попытки и старания, остатки каких-то целей и путей; это в нем и цепляет, как ему кажется. +++       Чуть позже они переносятся на кровать.       Минхо нежно поглаживает Хенджина по пояснице, другой рукой надавливая на его плечи, вынуждая лечь на кровать и отставить задницу.       Он слушается и поддается — игры, в которые они играют, — медленно облизывает и кусает сухие губы, своим тяжелым горячим дыханием вытягивает из них влагу. Он не смотрит никуда и одновременно с этим будто пялится только на Чанбина, сидящего перед собой; его взгляд-омут — большим ожогом на коже и парадоксами в действительности — вызывает смесь желания и жалости, особенно когда он опускается на кровати чуть ближе к нему, чтобы влажной мокрой дорожкой покрыть кожу бедра поцелуями, одновременно с этим скользя одной ладонью выше и обхватывая пальцами в кольцо его снова твердый член. Обычно Чанбин не любит такие разводы — когда вместо рта только потные скользкие пальцы, — но перед ним застывает полусонный взгляд с медленно закатывающимися глазами, и он ничего не предпринимает. Смотрит на красивое лицо и заломы на коже от лежания на мятой простыни; на размазанную косметику, след от тона, оставшийся на наволочке; синяки под глазами, зеленоватыми венами под ними. Смотрит и ничего не говорит — только чувствует, как рука Хенджина лениво двигается вверх и вниз, большим пальцем поддевая крайнюю плоть и обводя по контуру головку.       Он скулит и шире разводит ноги, подставляет бедра, когда Минхо пристраивается сзади. Весь и полностью — как кукла, во всех ее значениях, прячет лицо в сгибе локтя.       Минхо входит медленно и более плавно, чем до этого. Наклоняется, кусает его возле ключицы — немного сильнее, чем стоит, чтобы почувствовать чужой вкус, сладко-соленый, — срывает с чужих губ несдержанный неосознанный вскрик. От этого Хенджин резко сбрасывает с себя всю сонливость и от неожиданности сжимает основание члена Чанбина чуть сильнее, чем нужно, отчего в животе снова дергает жаром.       Минхо прижимает Хенджина спиной к своей груди, заставляя выгнуться, едва не ломая себе спину, когда вынуждает его опуститься полностью; его волосы закрывают лицо, но Чанбин слышит немного напряженный всхлип, видит мокро блестящие глаза, опускает взгляд, и с его губ срывается громкий стон. На каждом толчке Минхо кожа на животе Хенджина натягивается изнутри силуэтом скользящего внутри члена. Его очертания — каждый толчок, — видно слишком отчетливо, и Чанбин снова чувствует расползающийся вверх по телу жар.       Это выглядит больно; больно и возбуждающе одновременно — больше второе, чем первое, и собственное тело начинает ощущаться ватой в подступающем оргазме.       Хенджин забывает как дышать, бессмысленно глядит перед собой, тянет свою ладонь вниз и касается разгоряченной кожи. Движение внутри ощущается противоестественно, пугающе, но вместо преимущественной боли от проникновения под таким углом он ощущает только как Минхо проезжается по простате.       Он сжимается вокруг его члена больше непроизвольно, чем намеренно, когда перед глазами все темнеет от каждого движения; он стонет, его голос — высокий звонкий тенор, — когда Минхо входит слишком глубоко. Сочащийся смазкой член оставляет липкие следы между его ягодицами, попадает на бедра; Хенджин старается в темпе двигать свободной рукой, чувствуя, как от каждого толчка внутри себя мелко дрожит и сбивается с ритма. Не то, чтобы Чанбину этого не хватает — он ощущает, что готов кончить от одного вида.       Хенджин бледный и достаточно худой — выглядит так, будто сейчас сломается пополам; его кожа обжигает и плавится каждой клеточкой тела, тает от прикосновений. Он растирает смазку на распухшей головке члена Чанбина, когда каким-то образом наклоняется и вбирает ее в рот, такой же горячий и влажный, как и он сам полностью.       Минхо то ускоряется, то замедляется, иногда полностью выходит и размазывает белесые разводы по внутренней стороне бедра Хенджина и входу; одним размашистым движением входит, липким шлепком ударяясь своим тазом о его ягодицы. Хенджин сжимается, дрожит, выгибается в спине и зажмуривается, не выпуская член ни из рта, ни из задницы, и в момент, когда Чанбин и Минхо, сменив темп, толкаются одновременно, из чужих глаз брызгают слезы и он, сильно задрожав, кончает, пачкая постель. Не успевает отойти: с его губ срывается вскрик, он тяжело и шумно дышит через нос, пока толчки становятся еще резче и — постепенно — быстрее.       Чанбину становится этого слишком много — чужое раскрасневшееся лицо, опухшие красные губы, маленькая треснувшая язва в их углу, затуманенный взгляд и широкие зрачки, прилипшие ко лбу пшеничные пряди волос; горячий влажный рот и язык. Внизу живота закипает невыносимое желание разрядки.       Хенджин несколько раз слишком глубоко заглатывает член, дергаясь в такт толчкам Минхо, когда Чанбин изливается ему в рот и — частично — на лицо. Белой слизью на коже — как глазурь — он стирает ее внешней стороной запястья и слизывает со своей руки; пытается выглядеть сладко-сахарно, но его рука дрожит и его голос хрипит, пытаясь сдержать стоны.       Вжав его задницу в свой пах, Минхо кончает, сильно сжимая чужие бедра — темнеющими синяками завтра, — и протяжно стонет, медленно выходя из Хенджина; его член несколько раз дергается, марая семенем спину и ноги — шершавое и позвонок чуть в сторону, — пальцами растирая горячую сперму по коже.       Хенджин сжимается в их руках, сразу обмякает, без сил падая на простыни и тяжело дышит, весь в следах прошедшей ночи. Его лицо встречается с мягкостью кровати быстрее, чем у Чанбина получается отдышаться, а у Минхо — на прямых ногах дойти до своего стакана и снова заполнить его янтарем.       Он думает, рассматривая отсутствие звезд на небе и россыпь родинок на чужом животе: — Ночь долгая и короткая одновременно. +++       Минхо уходит еще два часа назад; Минхо — это занятость каждый день и своевременно выполняемая работа, контроль и идеально составленный план каждого дня. Он предпочитает не тратить время впустую и тихо закрывает за собой дверь.       Тратить время впустую — Чанбин еще некоторое время проводит в номере отеля: рассматривает стены, зеркальный потолок. Наблюдает, как рассветное солнце через заляпанное, мутное оконное стекло пытается пролезть внутрь.       Наблюдает, как руки Хенджина скрываются в бесконечной путанице грязных простыней, он, полностью нагой, засыпает, развалившись на двухместной кровати — его грудь тихо вздымается вверх и вниз, умиротворенная и ничем не потревоженная. По внутренней стороне бедра и на жилистых мышцах живота засыхает сперма, у рта — его слюни на сухих губах; волосы, разметавшиеся по подушке; лучи света через форточку облизывают его уставшую кожу: горячими поцелуями вдоль реберной клетки и багровеющих укусов.       Чанбин думает — он не выглядит мерзко, как обычно выглядят люди после ночей с ним и Минхо; в Хенджине есть что-то такое, что он не может понять, что делает его безупречно красивым в безупречной отвратительности жизни; абсолютная невинность и абсолютная грязь судьбы. Безмятежное в своем сне тело. Уходя, он накидывает на него покрывало и оставляет восемьсот тысяч вон.       Восемьсот тысяч вон — это миллион двести. +++       Чанбин любит стабильность в жизни — своевременный оклад, закаты вечером и рассветы по утрам. На следующий день он смотрит на алеющее у линии горизонта небо — вспоминаются такие же алые колени Хенджина, стертые об пол, или ошметки мяса, застрявшие в замке куртки; в этом есть что-то красивое и ужасное одновременно — как ему кажется, — ровно как в той картине, что висит над камином: прекрасное и отвратительное, живое и мертвое, — но Чанбин в этом не особо разбирается. Он делает затяжку — первый глубокий вдох, задержка дыхания, психолог в пятницу — и думает, что Хенджин бы определенно в этом разбирался. В живописи и искусстве, знал бы название того полотна — определенно произносил бы его с придыханием, больше жизни в кусок холста вдыхая, — читал бы какую-нибудь британскую альтернативную литературу или американский попсовый постмодерн, но Чанбин не любит сослагательные наклонения. Он тушит сигарету, выдыхает в прозрачный утренний воздух мутный табачный дым и собирается на работу.