霜
иней налетел на цветущие поля — приуныл цветок*
Тук-тук-тук-тук-тук-тук… Ветка клёна тяжело покачнулась, прошелестев по створкам, и снова застучала в перегородку — настойчиво, громко; вдалеке жалобно вскрикнула ночная птица и вновь всё замерло. Снаружи, верно, очень красиво: чёрное, по-настоящему бездонное небо с россыпью блестящей пыльцы, что люди зовут звёздами, и затканный тончайшим узором снега спящий город. Кейджи прикрыл глаза, чтобы вызвать прекраснейший из видов в памяти, старательно удерживая подрагивающие пальцы на сведённых коленях, не хватало ещё, чтобы его слабость заметил кто-нибудь другой. — Значит, они поссорились и прирезали друг друга? — напряжённый голос даймё больно ударил по ушам, слышащим тонкую мелодию спрятавшегося между створок сверчка. Кейджи послушно кивнул, потом замер в церемонном поклоне, надеясь переждать бурю. — И сердца тоже друг другу выдрали? — от резкого хлопка ладони о татами пришлось поднять голову. Даймё зло таращил красные воспалённые глаза, всем своим видом обещая долгую и мучительную смерть. — Тссс… — зашептал бохати, осторожно оглаживая кончиками пальцев взбурленную мышцами спину. — Ты же уже спрашивал, Ива-чан. Всё спрашивал: и про сердца, и про жестоко убиенных стражников, и не менее жестоко растерзанных носильщиков, и… — Цыц, Тоору! — даймё раздражённо отодвинулся, сбрасывая с себя руки любовника, правда от предложенной тут же чашки с сакэ не отказался. Выпил излишне скоро, опрокинув горячую жидкость одним махом, и, резко отставив в сторону, снова уставился на Кейджи. Будто не верил ни единому слову. Кейджи осторожно выдохнул, слюны набился полный рот, будто он всё ещё держал те одуряюще пахнущие сердца в руках. Ладонь так и проминалась тёплой тяжестью, щекотало вдоль линий жизни потёками густой крови. Таких — яростных, сочных, щедрых, не встречалось ему за долгие годы скитаний среди людей и даже кайма тьмы, укоренившаяся в плоти Куроо, совсем не портила её, придавая другой, более резкий вкус, не уступавший по неукротимости и силе ясному, чистому свету Бокуто. — Так что, Кейджи? — даймё, вновь потеряв терпение, громко хлопнул в ладони. — Да, господин, всё случилось именно так, — Кейджи наклонился к самим татами, неловко облизывая ссохшиеся губы. Липкая пустота скрутила живот, закружились под сжатыми веками чёрные снежинки — голодно. — Извините за доставленное беспокойство. Просвистел над головой длинный рукав, мазнув по шее. Кейджи замер, невольно пригибая голову ещё ниже, но Тоору так и не ударил, лишь раздражённо фыркнул, тяжело, будто ноги тоже не держат, осел на пол. — Да сколько можно об этом говорить! Ведь всю зиму только и делаешь, что расспрашиваешь его! — вновь застучало: часто-часто, будто снаружи кто-то рвался, и Кейджи не сразу понял, что это веер в руках Тоору. Тягостной пеленой расплылось молчание, изредка прерываемое треском искр в жаровне. Уже совсем затекли и ноги, и склонённая шея, но он так и вглядывался в переплетение соломинок в татами, слишком уж душно ложились чужие взгляды, слишком неровно шелестели одежды, задевая каждую натянутую в груди струну, что даже дышать теперь казалось обличительным. — Ты, Ива-чан, вообще к кому приходишь? — сорвался Тоору, грохоча опустевшей посудой выразительно громко. — К Кейджи? Да он на ногах не держится после похищения этими твоими самураями! Посмотри — стаял так, что скоро кимоно удавит! — Ладно, Тоору, не кричи мне в ухо. Пусть идёт к себе! — даймё устало отмахнулся рукой от насевшего любовника. — Простите, пожалуйста, мою бесполезность, — Кейджи задержался в проёме, украдкой оглядываясь: раскрасневшиеся щёки бохати говорили громче слов да и лицо даймё смягчилось, не потеряв при этом ни штриха мужественности, лишь расслабилась грозная складка на лбу, чуть поднялись углы рта, наполнились уставшие глаза тем особым светом, что озаряет любящих и любимых. Пальцы невольно сжались, сминая недоделанную коробочку-оригами, прихваченную из комнаты. — Что-то всё равно не сходится, — послышалось из-за тонкой перегородки, Кейджи прислонился к ней случайно, вовсе не из желания подслушать чужой разговор. Ноги и правда едва шевелились, отказывая в самые неподходящие моменты, и на частые укоры клиентов в неловкости приходилось теперь отвечать заискивающей улыбкой. За всё в этом мире приходится платить, и кому, как не Кейджи, добровольно вернувшемуся в клетку, не знать этого? — Ива-чан, прекрати уже думать об этом! Всё кончилось, понимаешь, кончилось! Твои дурные самураи прирезали половину клиентов моего домика из ревности и сами сдохли, как и положено собакам, в грязи! — глухо рассыпались по татами черепки, вспучилась грозными тенями бумажная перегородка. Кейджи оттолкнулся от неё, стискивая губами тошнотворный комок. — Тоору! — Что Тоору? Да он кричит по ночам, будто его заживо едят! — Неужели, тебе его жалко? — смех у даймё вышел натужный и скрипучий, Кейджи оттолкнулся от стены ещё раз, но не сдвинулся и на шаг. Ему бы сердца — хоть мелкого и пустого, но в ближайшие дни. — Вот ещё! Ничего и не жалко. Клиентам он такой, прозрачный, только больше нравится… Шум возни сменился страстными вздохами и стонами, щёки у Кейджи вспыхнули жаром, и ноги, наконец, оторвались, ещё неловко и тяжело, но с каждым шагом словно наливались силой и звонкий беззаботный смех вскоре остался за спиной. В комнате резвился ветер, небрежно раздувая угли по жаровне. Кейджи раздвинул створки сильнее, подставляя резким порывам горящее краской лицо. Губы смёрзлись инеем, запечатывая стон, забились в груди острокрылые бабочки-шикигами, царапая изнутри рёбра. Кейджи стиснул в комок кимоно, но боль не унималась, раздирала нутро всё сильнее, заставляя вновь и вновь вспоминать, как бестолково падали в стоптанные листья пустые оболочки тех, кто смотрел на него так же — жадно, неотрывно, влюблённо. Плечи накрыло теплом, будто руками. Он оглянулся, едва удерживая рвущуюся радостью улыбку — никого. Лишь клубы тьмы свились в углу в подобие силуэта, но быстро вспыхнули алым, будто сгорая, и стаяли в пыль. Забились между пальцев перепутанные красные нити, разрезая тонкую чувствительную кожу в кровь. Кейджи бы бросить их, отпустить, развеять вслед погребальному пеплу да только вросли они уже в самую плоть пульсирующими венами и с каждой бессонной ночью полнились чем-то жгущим. — Кейджи-сан, к тебе пришли! — позвали из-за створок. Кейджи отдёрнул пояс и нечаянную, мягкую улыбку. Клиентов в последнее время прибавилось, он уже и забыл, когда коротал ночь в уединение, но все они оказывались одинаково скучными и бледными: ни яркого проблеска в жадных глазах, ни сильного стука в порожних телах. Липкие касания чужих холодных рук, завистливо-восхищённый шорох пустых ненужных слов отдавались противной дрожью, отпечатываясь слишком глубоко, и Кейджи порой казалось, что неистовый цую, утащивший в плен мучительно сладких объятий, случился слишком давно, а может быть и не с ним. Одинаковой чередой потянулись серые стёртые дни, между тощих ликов луны промчались бесцветные стылые ночи, и даже небо, так низко склонившиеся над крышами, что можно дотронуться, больше не звало, будто забыло, словно не помнило, как не помнил теперь сам Кейджи, как звучит его имя из других, будто бы очень нужных, губ. Инеем, белым-белым, нежным, сжигающим, легли поцелуи нелюбимых, стирая-вымывая краски с украденных дней. Чем беспамятство не благословение богов? — чётки впивались в ладони, как просил Кейджи старших, но чёрные бабочки-духи возвращались с кровавой добычей всё чаще, взращивая вместе с надеждой страх. Ловить чужие сердца в паутину прозрачных пальцев стало совсем легко. Кейджи хватало нескольких безразличных по сути касаний, не рук даже — бездны, той самой: голодной, пустой, ненасытной, обманчиво прекрасной, манящей людские сердца, как мотыльков пламя костра или фонаря, но вся их любовь, до последней грязной капли, больше не согревала, сцеживаясь силой в совсем другие сосуды. Просто Кейджи решил, что ему нужны новые шики,* и нашёлся в чаще Аокигахары с этой стороны великой Фудзи. Пальцы так и не привыкли к другим шрамам. Тонко звякнула тронутая инеем струна сямисена, обрывая стремительный полёт песни. — Прошу прощения, господин, — спина зазвенела ещё пронзительнее, складываясь едва ли не пополам. — Он просто волнуется, да, Кейджи-чан?! — Тоору ласково ткнул лицом в жёсткий пол, подпихивая для верности коленом. — Завтра за ним прибудут из самого дворца! — рассмеялся совсем не зло, даже гордо, ещё громче запричитал, что теперь совсем разорится. За стучащими створками глухо прошлёпали шаги, потом всё стихло. Кейджи равнодушно поднялся, собираться в дорогу совсем не хотелось. — Смотри, какие подарки прислали для тебя! — бохати ворвался ярким облаком взметнувшихся тканей. Следом, в щель створок, потянулось тепло курений. Кейджи явственно чувствовал в нём прогорклость погребального пепла, но даже не поморщился. — Смотри же, какая красота! — бохати, раздражённый невниманием, вновь потянулся рукой. — Да, господин, — Кейджи покорно опустил глаза, словно рассматривая рисунок кимоно — губы нестерпимо жгло предчувствием богатого угощения. Скоро-скоро кровавой стеной онукэ придёт в императорский дворец цую! Тонкие потёки гаснущего солнца, стекающие в густой туман непроходимых чащ, блеснули под закрытыми веками; ноздри дёрнулись от запаха прелой листвы и плоти, рот — от привкуса соли. — Кейджи! Хлестнуло голосом, как ударом, но Кейджи давно наловчился так стискивать зубы, чтобы не дрогнул ни мускул, что уж говорить о постыдных вскриках или стонах, надёжно укрытых за неприступной линией выровненных губ. — Вы пришли проститься, Иваизуми-сама? — Кейджи оглянулся, где-то в конце коридора послышался довольный голос Тоору. Даймё так и не зашёл в комнату, сверлил тяжёлым оценивающим взглядом, каким верно окидывал противника в додзё, может быть, достойного врага, и Кейджи под этим взглядом выпрямился, тоже поднимая глаза. Вдруг понял: с десяток бумажных перегородок, отделяющих их от ничего не подозревающих людей, не остановит — даймё убьёт. Задрожало всё внутри, а ведь Кейджи думал, что не боится смерти. Даймё резко выдохнул, будто решился, и выпустил из сжатого кулака мячик. Синий-синий, как само извечное небо, тэмари прокатился по татами, утыкаясь в колено. — Надеюсь больше никогда не увидеть тебя, — мелькнула в потемневших глазах злость, только не на Кейджи — на самого себя, но всё же остро всколыхнулась в груди обида, что подобрался даймё так близко к отгадке, а может, что выпутался из липкой сети собственных желаний, так и не увязнув красивым ярким сердцем в наваждении призрачной любви. — Как пожелаете, господин, — Кейджи склонился в глубоком поклоне, так даже удобнее, не видно, как рот треснул ухмылкой. Тень, прилипшую к даймё, он чувствовал и в человеческом облике, а значит не осталось тому и пары часов вдыхать яд бутона ямабуки, так глубоко пустившего душащие корни в грудь. Немного жаль — такое сильное сердце зазря сгниёт в пузырящейся луже. Стукнулись за сгорбленной спиной фусума и почти сразу в плечо вонзились острые птичьи когти, а возле ног заклубилась шипящая тьма, оборачиваясь настороженной кошачьей мордой. Шикигами!* — Кейджи забыл вдохнуть, так и сидел, замерев, много-много тягучих сладостью минут, боясь, что так долго взращиваемые духи вновь рассыпятся блеклыми тенями, но приятная тяжесть их тел не исчезала, а вкусный запах обагрённых кровью клинков лишь усилился. — Уху? — сова повернула голову набок, таращась большими круглыми глазами. — Фррр! — отозвался чёрный кот, лениво толкая лапой лежащий рядом тэмари. — Потерпите. Всего с сотню сердец осталось, — едва слышно, словно себе, прошептал Кейджи, неловко оглаживая жёсткие растрёпанные перья и гладкую шерсть. Ладони вскоре защипало, в жёлтых отсветах напольного фонаря блеснул узор линий — иней. Такой же ледяной коркой разросся вдоль лунной дорожки. Сова резко взметнулась кверху, настырно забилась в окно. — Куда это вы собрались, Бокуто-сан? Холодом перебрало все рёбра, Кейджи потянулся за накидкой, но так и не нашёл её на положенном месте. — Уху! — взъерошенная птица заметалась между стен, комната мгновенно сжалась до комка копошащихся теней. — Спасать даймё? Предыдущая жизнь так вас ничему и не научила? — губы, язык, глотку жгло смехом, как угольками, Кейджи едва не подавился им, пока добрался до сёдзи. — Охо-хо! — взметнулась в беспросветную высь сова, тихо-тихо стало, будто всё в этом бренном мире замёрзло в лёд. — А вы куда, Куроо-сан? — в лениво раззявленной пасти кота грезилась знакомая нахальная ухмылка. Кейджи прыснул в скомканный рукав совсем как обычный мальчишка. — Что значит присмотреть, чтобы он не испачкал перья? — прибавил в тон строгости, но наглая зверюга лишь потянулась, грациозно выгибаясь в спине, и настойчиво царапнула перегородку. — Тогда и за своими лапами присмотрите. И за временем. Возвращайтесь до рассвета, нам рано уезжать! — Кейджи притворно вздохнул и повалился на футон, прижимая потрёпанный мячик к самым губам. Невелик вроде подарок, а сорвалась пустота в груди, будто настоящее сердце. Тепло, словно в прореху створок лилась не снежная ночь, а летний зной. Но до чего же непослушны новые шикигами! Пожалуй, — губы неловко раздвинулись в глупой улыбке, — он ещё долго их не съест, может быть — никогда. Лунами — полными, чистыми, сверкнули вдруг сверху хищные глаза, зябкой моросью прошлись по пальцам грязные лапы. Потянуло втоптанной в землю кровью. Кейджи не спеша сдвинул сёдзи, чувствуя, как тяжело забился в висках пульс. Перед самыми глазами взметнулись гибкие звериные тени. Поползло с плеч подхваченное когтями по-летнему яркое кимоно, обнажая припорошенные инеем крылья-лопатки. Царапины на них будут зудеть всю долгую дорогу до Киото. Цую — влажный, душный, дурманящий, накроет безумием в положенный срок.