Дыхание мотыльков

羽

      Мерный плеск среди заунывной песни дождя Куроо скорее почувствовал, чем расслышал, и только обернувшись, понял что это были шаги — лёгкие, почти невесомые, знакомые, они разбередили сгнившее нутро нечаянной надеждой, и пальцы вновь вцепились в мокрое хаори друга, вздёргивая огрузневшее тело кверху.       — Бокуто-сан… — всхлипнуло за спиной.       Куроо вновь обернулся. Огонёк фонаря дрогнул в прозрачной руке, впиваясь множеством острых бликов-дождинок, следом с бескровных губ сорвался протяжный хрип, раздирая всю грудь жуткой болью. Кейджи, казавшийся до этого лишь переплетением смутных теней, покачнулся, расплёскивая лужу гэта, и тяжело осел туда же, прямо в бурлящую мутную воду, сбегающую длинными ручейками куда-то дальше, вниз, во тьму, может быть в самое пекло Дзигоку, потому что от нахлынувшего сзади жара волосы встали дыбом. Куроо вдавило коленями в грязь, сгибая в глубоком поклоне.       — Прости… Кейджи, прости!       Забило противной липкой дрожью, жар не отступал, прокатывался волнами по взмокшей спине, высушивая одежду, ноги же словно расплавились, приросли к одному месту; осталось лишь жадно ловить в отсветах слабого огня трепет ресниц и губ, таких близких и в то же время недосягаемых.       — Прости-прости-прости… — собственный шёпот слился с гулом капели, осколок луны выглянул на один лишь вдох и тут же скрылся за зыбью низких облаков, устыдившись увиденного. Да Куроо и сам бы уже закрыл глаза; правая, никогда раньше не подводившая, рука втыкала обнажённый клинок, но тот упорно соскальзывал с оголённого живота, оставляя лишь неровные царапины, не желая, видимо, пачкаться такой гнилой кровью. Лопатки запекло совсем сильно, заставляя вскочить, передёрнуть плечами, по горячей коже заструились холодные капли, возвращая ясность голове и взгляду.       Лицо Кейджи, вскинутое в мольбе к извечному небу, разрезало щелью оскаленного рта.       — Помогите мне, Куроо-сан, — он протянул руку, как протягивают утопающему жердь или палку, и Куроо ухватился за неё так же отчаянно, будто тонул. Да он и тонул — в дожде, боли, безнадёжности, и теперь стискивал фарфоровые пальцы до хруста, то ли удерживая, то ли удерживаясь. Тёмные глаза Кейджи мутно блеснули в лучах падающего фонаря, тот растрескался в щепки под напряжёнными ногами, но ни одному из них больше не было нужды в свете, губы слились в горьком поцелуе, руки сцепились, судорожно переплетаясь пальцами, и всё вокруг исчезло, стаяло, поглотилось рваным болезненным пульсом — одним на двоих.       Или троих?       Спина заныла тяжестью живого тепла, защекотало шею, щёку дыханием, мазнуло по бедру рукоятью катаны. Куроо силился открыть глаза или сдвинуть руку, чтобы если не увидеть, так хоть нащупать, убедиться, что друг за спиной не призрак, а всё происходящее не сон, но Кейджи вжимался туже, сильнее, сминая глухой стук сердца в вязкую тишину; губами, жадными, злыми, впивался до крови, отчаянно вгоняя ногти до самых рёбер.       Стукнулась вдали полуночная колотушка, разрывая марево наваждения. Куроо отшатнулся, старательно отводя взгляд от смазанного рта Кейджи, но тот стаскивало обратно, снова и снова, пока слишком длинные и острые клыки не мелькнули в отсвете луны достаточно явно.       — Откуда ты здесь взялся, Кейджи? — Куроо должен был спросить это раньше, много раньше, чем Бокуто затискал их обоих в своих медвежьих объятиях.       — Мой паланкин несли по соседней улице, — ни просвета в запорошенных цую глазах. В Кейджи вновь не осталось ни единого штриха заинтересованности и куда только делась вся та буря чувств? Неужели, Куроо привиделось? Всё это — смерть Бокуто, а может и Некомата-сенсея, те страшные прогулки по ночному Эдо, биение неостывшего сердца в ладонях, треск раздираемых мышц и хруст костей, неужели лишь сон, наваждение, морок?       Куроо всё отдал, лишь бы очнуться от этого кошмара.       — Так и всё? — Кейджи улыбнулся, и было в этой улыбке что-то нечеловеческое, что-то очень страшное, болезненное, необъяснимо пугающее. Безразличие — Куроо понял, поймав искрящийся счастьем взгляд друга. Тот смотрел на Кейджи, прижимая к своей щеке его бледную вялую ладонь, и тоже улыбался — широко, щедро, солнечно. Катана ревниво зазвенела в заскорузлой руке.       — Нет, — дождь застучал по вскинутому кверху лицу, заливая глотку. Куроо глотал его целую вечность, но клокочущую внутри обиду так просто не потушить. — Тебя бы я не отдал.       Плечи Кейджи дёрнулись, он неловко завозился в объятиях Бокуто, но лица так и не показал, спрятал, кажется, ещё глубже в складках капитанского хаори.       — О чём это вы? — вдруг встрепенулся Бокуто. — Пора уходить, — и не дожидаясь ответа зашагал в сторону восточных ворот. Кагэма пошёл за ним, ни разу не оглянувшись на факелы, мечущиеся в другом конце улицы, а ведь там явно искали его.       Зонт, оброненный, видимо, Кейджи, сиротливо белел в луже. Куроо почему-то вспомнил о Кенме, в дождь тот всегда держался очень близко, хватаясь за край одежды.       — Ты промок, — он не удержался, прошёлся шершавыми пальцами по дёрнувшейся щеке, раскрывая одновременно поднятый зонт.       — Немного, — Кейджи едва шевельнул белесыми губами и прибавил шаг, догоняя Бокуто. Взметнулись следом влажные тени, вытягиваясь на ходу округлыми крыльями, Куроо поймал одну и долго растирал между пальцев ароматную пыльцу.       Извечное небо вскоре замолчало, воздух быстро посвежел, сковывая вымокшее тело холодом. Куроо так и шлёпал голыми ногами позади всех, напряжённо ловя каждое движение, каждый звук, но приблизиться отчего-то не решался. Возле самых ворот Бокуто резко остановился, вскидывая вверх кулак — сжалось в груди тоской. Он ушёл один, беззаботно насвистывая незамысловатый мотив, а Куроо видел совсем другого Бокуто: мальчишку с вечно взъерошенными волосами и мозолями от катаны, мальчишку, назвавшего однажды другом и ведь не за какую-то заслугу, а просто так, и тот мальчишка тоже вскидывал кверху кулак, выходя один против троих.       — Это какой-то ваш тайный знак?       Куроо пришлось изрядно сосредоточиться, чтобы понять вопрос, но тёмная удаляющаяся фигура всё равно казалась десятилетним Бокуто, бегущим раскинув руки, словно обнимая весь мир.       — Да. Это значит — беру всех на себя.       Кейджи, зябко дующий на одеревеневшие пальцы, замер, Куроо невольно потянулся к нему: укрыть бы, согреть бы, не отпускать бы, но тяжело захлопали всколыхнутые ветром рукава, словно готовые к полёту крылья.       Противно захлюпало между рёбер и в ладонях.       — Хей! — расхохоталась вдали тьма. — Путь свободен!       Поверженных стражников Кейджи брезгливо перешагнул, Куроо посчитал, упиваясь странным удовлетворением, будто угнездившаяся между рёбер вина стала легче.       Они долго шли по высеребренной лунным светом дороге, пока перед глазами не выросла громадина Фудзи. Бокуто радостно вскрикнул, пустившись в немыслимый танец, какие обычно выдавал после тяжёлых битв, увлекая за собой Кейджи. Тот, неловко раскрасневшийся после длительной ходьбы, и не отбивался, но впервые Куроо не видел в нём той болезненной покорности и отрешённости, что всегда, хоть бледной тенью, сквозила в движениях и словах в чайном домике.       Захлопал беззвучно конец пояса, расправляясь в цветастое крыло.       Куроо, так и плётшийся позади всех, оглянулся. Вдалеке вспыхивали огни факелов, но тишина разливалась сплошной пеленой, ластясь к самым ногам и как он не прислушивался, но звуков приближающейся погони так и не распознал. Всё вокруг — и тёмные, бездонные поля, и светлеющая лужами дорога, и вычерченная резкими тенями гора, казалось ненастоящим, мёртвым. Ни шорохов хищных птиц, ни гула ветра, даже собственные шаги гасли в грязи, хотя должны бы хлюпать и шлёпать. Передёрнуло потом, скользнувшим вдоль цепи позвонков липкой струёй.       Аокигахара* тяжело задышала провалами чащи, маня призрачной безмятежностью, но только глухой не слышал о смертельности её красот. Кто привёл их сюда? Бокуто? Кейджи? Или тяжесть его, Куроо, кармы?       — Куроо-сан! — вдруг позвал Кейджи. Куроо в его голосе пригрезился страх, но белое лицо застыло в обычном равнодушии, только в тутовых глазах, кажущихся теперь совсем огромными, бились блики.       Будто слёзы.       — Куроо-сан!       Куроо слушал бы, как его зовёт Кейджи, вечность, долгую неторопливую вечность, но замызганный нечаянной радостью взгляд выхватил грузно навалившегося на чужое плечо друга.       — Котаро! Брат! Ты как? — Куроо подскочил, подхватывая под руки с другой стороны. На высушенном пергаментом лице рассыпались холодные капли, стаявшие в нити губы дёрнулись в жалком подобии былой улыбки, глаза, бешено вращающиеся под белесыми веками, так и не открылись.       — Всё хорошо. Не стоит беспокоиться.       — Давай отдохнём, — Куроо не стал ждать ответа, для друга подобное предложение сродни удара в спину и он, конечно же, будет возмущённо отказываться, даже обижаться. Бокуто действительно раздражённо заворчал, отпихиваясь и от него, и от Кейджи, но руки ослабли настолько, что едва шевелились. Они вдвоём уложили тяжёлое неповоротливое тело под ближайшей сосной, удерживая, навалившись сверху, пока Бокуто не забылся тревожным сном. Куроо всматривался в смазанные тенями черты лица, вслушивался в неровное частое дыхание, тщетно ощупывал под всё ещё влажной одеждой затянувшуюся рану и не верил, не мог поверить, что ему придётся увидеть смерть друга дважды.       Да лучше бы он сам сдох!       Кейджи присел рядом, вытянувшись в идеальной сёдза, так же ровно стянул губы, застыл прекрасным изваянием, изящной вазой, видеть которую в этом призрачном лесу не только странно — больно. Больно! — Куроо согнуло, так сжало в груди, будто схлопнулось проклятое сердце и теперь пустота распирает, выламывая рёбра.       — Дальше я пойду с тем из вас, кто достанет сердце другого, — Кейджи резко поднялся, зашелестело на ветру кимоно. Куроо послышался птичий клёкот, он тоже поднялся, тщетно прочищая горло, но так и не смог выдавить из себя ни слова, только клацал рвущейся из рук катаной, не в силах ни гордо отказаться, ни согласиться. Бокуто под ногами тяжело вздохнул и открыл глаза.       Когда он успел обнажить свой клинок, откуда взялись силы в только что умирающем теле, Куроо не понимал, но времени на раздумья уже не осталось. Бокуто ловко теснил между бесконечно-длинными стволами деревьев, атакуя уверенно и напористо, будто они и не в лесу даже, а в додзё, и стоит оглядеться, и зашумят вокруг одобрительными криками парни из отряда, восхищённо захлопает в ладони Лев, буркнет завистливо Кётани. Куроо и огляделся — среди корявых веток мелькнула сгорбленная фигура Кенмы. Во рту набилось сладкой слюны, вкус печёного яблока расцвёл на сбитых губах ухмылкой.       Рассыпался звоном лязг скрещенных клинков. Полными лунами вспыхнули глаза друга — двойной цукими.       — Агррр! — раскатилось яростное эхо по замершему лесу. Бокуто прыгнул, разя безумно счастливой улыбкой. Куроо так и пялился на эту улыбку, на ряд ровных зубов, тонкие, яркие губы, смех, затаившийся в провалах мёртвых уже глазниц, пока дрожала рука, насаживая на остриё вакидзаси, пока хрустели под неуклюжими пальцами ломаемые рёбра, пока хлюпала в ране тёплая сладкая кровь, пока сердце — сильное, большое, щедрое, билось в грязных ладонях.       Чёрные крылья застили на миг глаза, рассыпавшись затхлым тленом.       Бокуто снова вздохнул, жадно провёл по губам языком, тусклые, застывшие безжизненной гладью глаза уставились в светлеющее небо. Куроо знал, что терзает его, что терзает их обоих — это жажда, невыносимая, неутолимая жажда, приглушить которую может лишь дыхание мотылька.       Но то незримое, лёгкое, тает в огненных лепестках, рассыпаясь ядовитым пеплом.       — Тецу! Позаботься о нём…       Лопнуло — кровавым пузырём неугасимая улыбка, раздирающим воем глотка, первым снегом извечное небо. Кейджи так и остался недвижим, лишь сцепил крепче пальцы, будто сердце Бокуто ему и не нужно.       Хрустнуло под дрожащей ногой, будто костью, заметался в голове, животе, стянутой болью груди горячечный пульс. Куроо пытался вдохнуть, но противно-вязкий воздух застревал в сорванном горле, кривые уродливые деревья тянулись лапами крючковатых ветвей, цеплялись за прорехи одежды, задерживали, тянули к себе и каждый шаг давался труднее, ноги деревенели, скрипели такой же шершавой корой, о которую сдирались щёки.       А Кейджи стоял всё так же неподвижно и вроде бы близко, казалось протяни руку и поймаешь полощущийся рукав. Только пальцы хватали звенящий тишиной воздух, а мокрые щёки кагэма расцветали рассветом всё ярче, вот уже и верхушки синих сосен окрасились алым.       Сердце друга оттягивало руку, Куроо остановился и рухнул среди взбурленных корней замшелого дерева. Солнце, бесстыдно всходящее без Бокуто, растеклось мягкими лучами вдоль хребтов Фудзи.       — Ты не человек, Кейджи? — кровь, сочащаяся из горячей плоти толчками, пробивала новые линии на ладони. Куроо стало спокойно, где-то в глубине себя он знал ответ уже давно, просто хотел убедиться, что значит для Кейджи достаточно много, чтобы не солгать.       — Не человек, — Кейджи слегка качнулся, словно не решаясь подойти. — Такого не стоит любить, — отвёл вспыхнувшие глаза в сторону, но Куроо уже увидел в них и себя, и Бокуто, и безбрежную высь не расчерченного клеткой неба, и…       …и окроплённые густой кровью губы, и острия белых клыков, разрывающие ещё живое, бьющееся сердце.       — Стоит! — любить такого стоит целой жизни и даже не одной, и Куроо отдал бы каждую из череды перерождений за один лишь миг раскрытых в полёте крыльев, так и трепещущих едва очерченными контурами за согнутыми плечами Кейджи.       — Вы видите то, что ходите видеть — не меня, — Кейджи улыбнулся, но теперь это была совсем другая улыбка, выхолощенная тоской она озарила неподвижное кукольное лицо истинной неувядающей красотой.       — Тебя, Кейджи, тебя. Ты плачешь о Бокуто. Это красиво. Это правильно.       Кейджи неверяще провёл по щекам, с ещё большим удивлением рассматривал капли на пальцах. Куроо же впитывал каждый штрих оживших черт, неловкий излом губ, блеск в глазах, дрожь кадыка под прокрашенной лучами коже, пока не взметнулись крыльями потрёпанные рукава кимоно. Кейджи спрятался за поблёкшей рядом с его великолепием тканью.       Рассмеялся так звонко, что заложило уши.       — А вы, Куроо-сан, подарите мне своё сердце? — впился серьёзным бездушным взглядом, зло ощерив звериные клыки.       Как не подарить? Вакидзаси вошёл под углом, вскрывая грудную клетку, и вырвать трепещущий в прорехе рёбер комок оказалось совсем не трудно. Грязно-красный кусок плоти истекал зловонной слизью, ручеёк алой крови прыснул из задетой ногтем ссадины, растекаясь по саднящей ладони. Сердце у Куроо оказалось с гнильцой, не то что у Бокуто — большое, сочное, горячее, а такое и собаки в голодную зиму трогать не станут, что уж говорить о Кейджи!       — Пожалуйста, отдайте его мне, Куроо-сан! — Кейджи, весь вытянутый струной сямисена, подался вперёд, жадно провожая взглядом каждую срывающуюся вниз каплю.       Защекотало в горле смехом, из раскрытого рта вспорхнула бабочка — чёрная-чёрная, блестящая, будто расплывшаяся капля туши. Следить за её полётом было странно радостно, а когда она с размаху ударилась об плечо Кейджи, растекаясь по ткани рисунком, стало легче дышать, будто скинул тяжёлую ношу с горба.       Все странности и происшествия вдруг сложились в полную картину, и то скребущее страшное чувство голода отступило, оставив лишь жажду прикосновений, лишь необходимость быть нужным, лишь желание остаться незабытым.       Верхушки сосен неприветливо качнулись, следом закружился диск солнца. Куроо упал, вспарывая локтями раскисшую в грязь землю. Руки потянулись вверх, но безвольно обвисли, не выдержав тяжести сжимаемых сердец.       Хризантема-оригами, неурочно выпавшая из-за пояса, жалостливо поникла впитавшими кровь лепестками.       — Вы не виноваты, Куроо-сан, — Кейджи опустился рядом, медленно провёл пальцами по губам, позволяя лизнуть их. — Они сами отдавали мне свои сердца. И Бокуто-сан давно отдал, — сердце, даже вырванное, забилось чаще от одного лишь благосклонного взгляда. — Мне оно нужнее, правда нужнее, поверьте…       Куроо и верил; благодарности богам за тот дурацкий спор, что привёл его в чайный домик Ойкавы, срывались торопливым шёпотом, он боялся не успеть, ещё так много жарких, горчащих, жалящих слов роились внутри, что верно не хватило бы и вечности, чтобы все пересказать. Он замолчал, вцепившись склизкими пальцами в костлявое запястье, отозвавшееся тут же ластящимся пульсом.       Слова, как сухие, покорёженные неумолимым временем листья, давно унесло ветром, но ток чужой крови так сильно и часто толкающийся в остывшие пальцы оказался много правдивее и стянутых намертво губ, и беспросветных глаз, и душного неловкого молчания, застывшего в самом воздухе.       Куроо разжал пальцы, отпуская.       Ведь умереть вот так, отдав самое нужное любимому, пусть и не человеку, хорошо, правильно, нет нужды ни в сожалениях, ни в просьбах. Легко, легко, Куроо стало так легко, что он мог бы взлететь и без крыльев, лишь бы ветер разогнался среди облаков. Теплом расползлась дыра в груди, и совсем не от крови, просто его руки наконец-то очистились, и обет, данный другу-брату, выполнен, они умерли, как и обещали друг другу, в один день, остался лишь затхлый привкус тревоги, терзающий ссохшийся язык.       Куроо обещал Бокуто кое-что ещё.       — Кейджи! — он позволил себе последнюю сладость этого мира — позвать по имени. — С тобой всё будет хорошо?       — Да, Куроо-сан, — Кейджи вновь склонился над самым лицом. — Не беспокойтесь. Тоору-сан недолюбливает монахов и вместо мантр над чётками шепчет только имя даймё.       Мысли о даймё неприятно хлестнули виной, следом сдавило горло хлынувшей с новой силой кровью. Ладонь, зажимающую постыдный стон боли, защипало.       — А если даймё умрёт?       — Все когда-нибудь умирают.       — И ты?       — И я, — Кейджи передёрнул плечами, совсем коротко, но так яростно, будто хотел бы уже умереть, но не может.       Куроо позвал бы его с собой, с ними, ведь там, в садах вечной жизни Токоё, наверняка нашлось бы место для всех троих, но разве не кощунственно лишать этот бренный мир такой безупречной красоты лишь из жалких человеческих желаний?       — С тобой точно всё хорошо будет? А то меня Бокуто в следующей жизни упрёками замучит, — последний вдох дался с трудом, Куроо задержал его, чтобы услышать ответ. Лицо склонённого Кейджи давно подёрнулось влажной зыбью, расплывшись слепящими контурами, но под закрытыми веками его лик оставался чётким и ясным, как в день их встречи.       — Да, Куроо-сама.       Мазнуло сладостью пиона по самым губам.       — Умрите уже, пожалуйста. Меня вашим взглядом жжёт, — срывающий шёпот угас в поцелуе, Куроо стиснул рукой его затылок, прижимая к себе.       Дыхание мотыльков нежное, невесомое, призрачное — счастлив тот, кто испил его хоть раз. Куроо не жалел, больше ни о чём не жалел, и теперь, чувствуя как тает с последними тяжёлыми каплями жизнь, улыбался — легко и радостно, ведь с его окровавленных рук взлетал, трепеща на ветру тонкими кожистыми крыльями, невиданный мотылёк.       Какого другого счастья можно желать среди бесконечного потока бесцветных дней, сезонов, жизней, истекающих так же невыносимо скоро, как и кровь из распоротого живота или груди, и забываемых неизбежно навсегда, как и разрывающее горло имя?       — Лети! — Куроо крикнул вместо вдоха, отталкивая сведёнными пальцами рьяно бьющееся сердце.       Извечное небо лопнуло ворохом колючих снежинок, стирая уродливую картину безбожного мира в новый чистый лист.