Долгая дорога домой

Просыпаться на звуки газонокосилки за окном, лая собаки в прихожей и шума душевой на втором этаже. Просыпаться почти к полудню, когда остывает постель, а рядом никого нет. Комнату заполняют яркие лучи солнца, с кухни тянет кофе и тостами, а ты протираешь веки и медленно выдыхаешь, желая только одного – попытаться проснуться собой из прошлого, когда-то давно, несколько лет назад. Это стало почти привычкой, месяц ли, два. Именно тогда, когда Мидориме Шинтаро всучили этот огромный отпуск после защиты очередной диссертации о новых свойствах генетического кода. Или год назад, когда Мидорима нашел свои старые фотографии в учебнике по анатомии за третий курс. Или года три назад, когда Мидорима боролся с нестерпимым желанием всё бросить и уехать, но ставшие родными, но не любимыми, глаза молили об обратном, а груз контракта давил на плечи. Или в тот самый первый день, когда всё полетело к чертям. Вместо того чтобы спуститься на звук, вместо того чтобы привычно подняться с кровати, посмотреть на время и побранить себя за подъем в столь поздний час, хочется заснуть вновь, - и это удивляет. Мидорима прикасается к груди и задается вопросом, отчего ему так трудно дышать и почему у него внутри столь невыносимая пустота. Глубокий размеренный выдох, и это похоже на всепоглощающее чувство скорби при утрате: пустота разъедает, не оставляя ничего, а абсолютно любые мысли почему-то всё приходят к мыслям о том, как другой человек из прошлого-настоящего смеялся, щурясь на солнце, подавал мяч на баскетбольной площадке, чуть фальшиво напевал любимые песни на английском, когда думал, что никто его не слышит. Мидориме не хочется даже одеваться. Ему не хочется заправлять постельное бельё, идти в ванную, спускаться к позднему завтраку и садиться за работу всей жизни в своём кабинете. Он закрывает глаза. Ему, если быть совсем честным, вовсе не хочется проживать этот ещё один июньский день. Вместо этого он думает. Вспоминает. Размышляет. Чувствует. Как и раньше, много лет назад, когда казалось, так будет вечно, навсегда, ведь не может же быть по-другому. Точно как и в те дни, когда ему были полные семнадцать, а эти мысли снова и снова повторялись по кругу. Они были его чёртовыми спутниками. И замыкались – каждая – на одном и том же человеке. На его товарище по команде, на его друге, на самом замечательном парне, которого он когда-либо знал. Или на том, как Такао охренительно целуется, а Мидорима даже не против. Хотя, блять, должен бы быть. И это стало каким-то хреновым откровением. Он поцеловал его в ответ, ощущая, как Такао плавится под его прикосновениями и судорожно выдыхает ему в приоткрытые губы. А внутри у Мидоримы что-то так громко орало, что, чёрт возьми, ничего нет, совсем ничего. Тогда зачем же он снова и снова тянулся за Такао, думал Шинтаро, словно за спасительным огнём, желая почувствовать на вкус его рот, почувствовать тепло его тела, прижимающегося к нему с открытым нараспашку сердцем. Мидорима вспоминал, как обнимал его, ощущая самое святое и трепетное спокойствие, какого и не ощущал никогда в помине. Каждым миллиметром своей кожи, чувствуя, как руки Такао гладили его по спине, а губы прижимались к пульсирующей венке на шее, в те минуты переливающей по его телу не кровь, совсем не кровь, а жидкий огонь, который вот-вот мог расплавить его изнутри. И Мидорима помнит, как чуть было не начал нести какой-то совершенно откровенный бред о том, как он бы хотел провести с ним ещё одно лето, вот такое же, но только вдвоем, где-нибудь на Окинаве. Заснять себе домик у моря, заниматься любовью и не выходить из комнаты до самого вечера, наслаждаясь присутствием друг друга, а потом вывалиться из дома на горячий песок и слушать, как волны, теплые волны души напевают о том, что так будет ещё очень долго. Что это не выветрится, как нелепая первая привязанность в младших классах или мимолётная мысль о том, какой большой размер груди у старосты из параллели. Мидорима стоял, прижимая к себе Казунари, и лихорадочно, почти что на ощупь, перебирал в уме его слова. Те самые слова, от которых горит шея, пылают скулы, губы немеют, чтобы ответить что-то, не начинающееся на «я тоже». Он же в любви ему признался. Не буквально, конечно же. В своём, только для него характерном, стиле. Он сказал эту фразу, которую хотелось запечатлеть на чувствительной коже сердца или рваными выдохами выцеловывать каждый иероглиф на его загорелых ключицах. И Шинтаро понял, что и он сам по гребаные уши в этом. И ничего уже не исправишь, не вытравишь это из себя, да он и не желал, не посмел бы. Потому что это было глубже, чем в груди. Глубже, чем под сердцем. Это было в нём. Слишком в нём. Где-то на уровне души. И Мидориме становилось до боли горько от того, что где-то глубоко в голове он боялся больше всего, чёрт возьми, боялся, но даже не осознавал этого страха, не поддавался его разрушительной силе, не подпускал его к своему рациональному восприятию однообразной действительности – он боялся остаться один. Не тогда, когда вокруг него его команда, члены которой уж точно не оставят тебя в покое, разрушая твои нервные клетки до основания, не за партией сёги в присутствии, вроде бы друга, Акаши Сейджуро, которому, в общем-то, наплевать на всех, кроме себя самого; не рядом с любимой младшей сестрёнкой Акари, вечно занятым отцом и устало улыбающейся матерью, каждый вечер пропадающей в студии на втором этаже, нет. Именно тогда, когда ты войдёшь во взрослую жизнь, отпустив своё прошлое, в котором ты вроде бы кому-то нужен, а сейчас, широко раскрывая глаза и делая первый шаг, осознаешь, что совершенно один. Что остаётся, кроме пустоты? Но то, что сейчас… Ты понимаешь, что что-то осколочное и пустое внутри тебя заполняется теплотой, и морские беснующиеся волны успокаиваются, переставая крошить ребра в пыль. С того самого первого дня, когда ты понимаешь, как тебе нестерпимо хочется поцеловать Такао Казунари, твоего напарника по игре, невыносимого засранца с острым языком и отменным, по его словам, чувством юмора. Когда ты наконец узнаешь какие у него чертовски умелые губы, тёплые ладони и мягкая кожа на спине или то, какой он на самом деле ревнивый, в один из повторяющихся безумных вечеров, когда Такао разрывал презерватив зубами, гладил внутреннюю сторону его бёдер, смеясь: «Шин-чан, ты видел, как Мацу-чан смотрела на тебя сегодня со второго ряда справа от центра? Просто пожирала глазами. А потом она передала мне любовное письмо для тебя. Знаешь, что я с ним сделал?». Ему было сраных восемнадцать, и он так безумно и трепетно потерялся во взгляде одних серых глаз. И это не то, что можно было объяснить словами. И это никак не убрать. Потому что его взгляд у тебя под кожей. Всегда. Смотрит он или не смотрит. А когда он заглядывает тебе в глаза, это стоит отдельных слов. Потому что когда он смотрит, так искренне и до ужаса влюблено, ты дохнешь. Но не говоришь ни слова. Молча даёшь ему увидеть всё, что чувствуешь сам. Молча позволяешь читать себя. А ему интересно. Ему всегда был интересен именно он, а ни какой-нибудь Аомине Дайки, ас поколения чудес, лучший из лучших, и Мидориму всегда удивляло, почему именно он. Почему не кто-либо другой. Почему такой несовершенный, наполовину сломанный человек, как он, заслужил столько внимания и любви. И каких-то пару световых лет назад ты ещё существовал. А вот тебя нет. И ты не можешь нажать на стоп, не можешь ударить по тормозам и сбавить скорость. Мидорима думает о том, как странно всё вышло. Как по-идиотски сложилось, в конце концов. До удушающей тяжести в лёгких и на языке. Когда в растерянности прижимаешь пальцы к рёбрам, как будто намереваясь раскрыть грудную клетку и посмотреть, что же это за пустота и как пустота может быть такой невыносимо тяжёлой. И ты до больного безумия хочешь прокрутить время назад, на годы, недели, дни, чтобы отодвинуть, закинуть этот день в самый дальний уголок галактик и никогда не прикасаться к нему. Никогда даже не думать об этом. Но он помнил, что рано или поздно ему предстоит уехать. И Такао тоже знал об этом, чёрт возьми, Мидорима сказал ему об этом почти в самом начале, но им было не до каких-то там слов «через несколько лет» или «когда мне исполнится двадцать один», дожить бы ещё до этого времени. У них его ещё много, думали они, столь много времени, когда хочется испить его до дна, наслаждаться каждой минутой. Вместе. Потому что так правильно. Но вот ты всего лишь на мгновение закрываешь глаза, теряясь в тепле родного тела и любимых объятий, как предательская дата швыряет тебе в лицо острую реальность обязательств. И что самое страшное: Такао почти что смирился. Он не спорил, не устраивал истерик, не принуждал себя к игре в молчанку, не прибегал к ультиматуму «либо я, либо штаты». Он просто улыбался, поддерживал до самого конца и улыбался так, как может только Такао Казунари, и целовал, целовал горячо и пламенно, в последний раз, в самый яркий последний охренный раз, прежде чем, коснувшись холодных небес, Мидорима оставил большую часть самого себя вместе с этим замечательным человеком. Охуительная история любви, не так ли? И вроде бы, на этом всё. Они, конечно, писали друг другу. И звонили. Год, два года. Такао оставалось учиться ещё года три в Тодайском университете искусств, и он каждый раз обещал, что приедет, приедет за засранцем Мидоримой и поимеет его прямо за кафедрой Чикагского университета на зависть молоденьким студенткам. А потом, как-то само по себе, переписки стали реже, разговоры раз в два дня не приносили удовлетворения, а жгучая потребность ощутить родное тепло вылилась в нечто неотвратимо-неправильное. Такао не приехал. Такао остался в Японии, стал профессиональным фотографом и по выходным подрабатывает на радио в Канагаве, рассказывая о музыке времен AC/DC. Мидорима получил докторскую. Мидорима стал известен в учёных кругах и заручился поддержкой спонсоров на создание лекарства от рака. У Мидоримы появилась девушка, которая до боли под кожей сердца напоминала ему Казунари. И глаза у неё такого же невыносимого цвета. Шинтаро просыпается и первым делом вспоминает, как Такао зевает по утрам и как именно стонет, хотя не должен был даже забывать об этом. О том, как он любил лежать на плече Мидоримы, а потом вдруг залезать на него и заговорщическим шепотом, с каким-то особенным золотистым пламенем в глазах произносить всё то, о чём он думает: «Мы обязательно должны что-то изменить в своей жизни», «Почему бы нам не уехать из этого города, вместе», «У меня такое ощущение, что в свои двадцать я ни черта не повзрослел» и – лучшая и странная из его фраз – «Я без тебя не смогу». Если вариации первых трех заставляли сердце биться чаще, то от последней становилось больно. Потому что они понимали, что так долго они не протянут. Потому что у Мидоримы были свои обязательства перед семьей. Потому что он чёртов, да, он знает, невыносимый ублюдок, который должен был отучиться за границей, чтобы его отец, который никогда не был доволен своим сыном, наконец-то признал, что его разработки в инновационной идее борьбы с раком не просто дешевая декламация на исписанных листах диссертаций в две сотни страниц. - Зачем тебе что-то ему доказывать, зачем тебе уезжать, зачем тебе менять наш мир, если ты и так уже изменил один… мой, - Такао хмурился, но как только Мидорима переводил на него удивлённый взгляд, поправляя очки, и открывал рот для очередного ответа, тот сразу растягивал губы в широкой улыбке: - Ладно, забей. О великий Мидорима Шинтаро, позвольте же вам отсосать. Когда станете послом ООН или министром здравоохранения Соединённых Штатов, надеюсь, позволите мне пригласить Вас на свидание?.. Мидорима скатывался на постель, прятал улыбку в сжатой ладони, смотря на улыбающегося Такао. На самом деле, думал Мидорима, Казунари понимал, что не сможет. - Завтракать будешь, соня? – заглядывает Анна. - Душ приму и спущусь, - обещает Шинтаро, опуская босые ноги на паркет и надевая очки. Мидорима наблюдает, как девушка ласково улыбается ему и выходит из комнаты, и почему-то вспоминает, что у Такао самое лучшее чувство юмора на свете. Но он никогда ему об этом не говорил. А ещё у него привычка не затыкаться ни на минуту. Даже когда тот разводил его руки в стороны, целуя между лопаток, а Мидорима чувствовал его запах, принадлежавший только ему одному, немного сладковатый, цитрусовый, жадно ловил каждое его слово, повторяя привычное «помолчи уже, вот что». А ещё у Казунари доброе сердце. Такое, по-настоящему. И красивые пальцы. И взгляд такой, чертовски понимающий, читающий насквозь, взгляд человека, который уже долгие годы идёт с тобой на равных, но всё равно восхищающийся. Мидорима ненавидит свою память за это, и ему хочется выть, сесть на дно душевой и прислониться виском к мокрому стеклу, ненавидя себя. Ненавидя себя за свой выбор. Ненавидя себя за то, что смог отпустить. Мидорима спускается на завтрак, отстранённо думая, что странно ощущать себя настолько опустошённым, когда ты сам выбрал именно этот путь, сам разрушил всё до гребаного основания. Мидорима знает, что это глупо: честно считать себя самым счастливым на свете, открывая рот, чтобы поцеловать свою будущую жену, и при этом не чувствовать трепета, который чувствовал просто от присутствия другого человека. Он понимает, что знал это давно, просто забыл, увяз по уши в работу и планы о том, где место для особенного человека только в потайных уголках сердца, но не рядом. Мидорима только не знает, как жить дальше. Не знает, как быть дальше, когда ни черта не видит, куда идти. Не знает, как вернуть всё обратно. Когда даже самое прекрасное небо Лос-Анджелеса, как называют его многие, не может соперничать со снежным небом зимнего Токио, так похожего на глаза одного особенного невыносимо любимого человека.