Долгая дорога домой

- Ну что? Кто выиграл? - Пока никто, - отвечает Мидорима. Он поворачивается к девушке, чтобы взглянуть на её улыбающееся лицо, и возвращается к противостоянию на экране, где Кагами Тайга - двухметровый и совсем не изменившийся за все эти годы невыносимый балбес, - забивает очередной (Мидорима никогда не признает этого вслух) умопомрачительный данк Чикагской команде, притягивает Анну за талию к себе и целует в висок. - Знаешь, кто звонил сегодня утром? Ни за что не угадаешь, - Анна красивая, очень красивая. На ней короткое бирюзовое платье, так ладно подчёркивающее её стройную фигуру, и Мидорима чувствует, как лёгкая ткань скользит под его пальцами. Анна родилась в Японии в девяносто первом, жила в Нара, учила японский с раннего возраста, но когда ей исполнилось двенадцать, а её мать забеременела вторым ребёнком, отец решил увезти их к себе на родину. У Анны забавный мягкий акцент, когда она старается говорить с Мидоримой на японском, впрочем, что присуще почти каждому американцу, пусть она и американка лишь наполовину. Шинтаро улыбается и убирает прядь её каштановых волос за ухо. - Кто? - Твой друг. Говорит, ещё с университетских времен, в Японии. Эмм.. Такао Казунари. - Кто? – в горле пересыхает. Мидорима неожиданно чувствует себя обманутым. Нет, честное слово, она и во второй раз не произносит что-то вроде «Та часть тебя, из-за которой ты чувствуешь себя неполноценным». Она просто ещё раз произносит: «Такао Казунари». Чёрт возьми, а ещё Мидорима чувствует себя ненужным. Потому что, если он нахрен знает его домашний, пускай и игноря сотовый, почему же не позвонил ему вот так, как сейчас, немного раньше, хотя бы несколько месяцев назад. Наверняка номер домашнего рассказал ему этот придурок Кагами, что два или три раза приезжал к нему со своей очаровательной дочуркой, которая так похожа на своего неугомонного отца. Мидорима сглатывает. - И что он?.. - Он сказал, что ему будет очень приятно познакомиться с девушкой своего друга, ещё он сказал, что приехал в штаты месяц назад, спрашивал, как ты поживаешь и не утонул ли ты ещё в своих книжках, - Анна смеётся, - почему ты никогда мне о нём не рассказывал? Он очень приятный человек. Я пригласила его на ужин сегодня вечером, правда, предупредила, что ты, возможно, будешь занят. - И что он ответил? – честно старается не садиться так резко, отпуская её талию, не поправлять очки чуть дрожащими пальцами и не повышать голос, но у него всё равно не выходит. Как ни странно, Мидориму совсем не удивляет то, каким именно образом Такао решает вернуться в его жизнь спустя шесть лет после того прощания в аэропорту. Возможно потому, что он так долго прокручивал это событие в своей голове. Скорее, его удивляет собственная реакция. - Он ответил, что если ты занят, то он обещает поторопиться. Как можно было забыть? Как можно было действительно забыть, как это ярко: чувствовать, что становится душно от одного лишь произнесённого имени, и одёргивать футболку, прилипшую к груди. *** - Ух ты ж, Шин-чан, ничего себе ты вымахал, не узнал даже, - Такао не говорит «привет». Такао не говорит «я скучал по тебе» или же «почему ты перестал мне писать, сволочь такая». Такао стоит на пороге его дома, ослепительно улыбается Анне, открывшей ему дверь, и вновь встречается взглядом серых глаз с замершим на месте Шинтаро. – Ну ты и вырядился. Для кого, интересно? Первая реакция на его появление очень странная. И не имеет ничего общего с тем, чтобы обнять его. Хочется ему врезать, выпалить «дурак ты, Такао, вот что», как раньше, или звучно выматериться и уйти, потому что, не смотря на то, что за последние пару часов прокрутил в голове уже все возможные варианты этой встречи, нисколько он не был готов вот к такой идиллической картине. Это как из его самого желанного сна, в который верить становилось с каждым днём всё труднее и труднее. Такао Казунари стоит в его прихожей. В его доме в Штатах. В гребаном Лос-Анджелесе. Стоит так спокойно, улыбается так непринуждённо, будто они не виделись всего несколько дней вместо долгих семи лет. И как у него только сил хватает просто смотреть ему в глаза? У Такао почти не изменился голос, да и сам он почти не изменился: сидит себе в гостиной, гладит Нобеля по голове «Серьёзно? Ты назвал так собаку? Хотя чего я удивляюсь, удивительнее то, что ты вообще её завёл», в оранжевых спортивных шортах для бега и растянутой майке с логотипом какой-то рок группы восьмидесятых, которой, наверное, все лет двести. И выглядит охуительно. И выглядит так, словно вот-вот выйдет на баскетбольную площадку доигрывать последний решающий матч, вставая в зону распасовщиков, нахально улыбаясь и готовясь отдать ему стремительный пас. Как раньше. И Мидориме кажется, что этот дом, эту гостиную строили именно для вот этого человека. Как будто всё это время здесь чего-то не хватало, и вот, последний элемент мозаики на месте, картинка сложена, и на душе, не сильно, совсем немного, но становится легче. Самую малость. Мидорима поправляет воротник и ему кажется: весь Такао точно такой же, каким он и помнит его в своих воспоминаниях. Но Казунари, которого он видит перед собой, даже лучше, определённо, в тысячу раз лучше. - Для тебя, - отвечает вместо Шинтаро Анна, шутливо подмигивая. Господи, думает Мидорима, а она ведь почти такая же. И чувство такта у нее не лучше, чем у самого Казунари. Вот они разговорились, смеются над какими-то ее словами, пока Мидорима, найдя самообладание остаться на месте, делая задумчивый вид, подворачивает рукава выглаженной рубашки и приподнимает брови. - Кхм, может, всё-таки поужинаем, - хрипло тянет он. – Ты, наверное, устал с дороги, пока до нас добирался. - О да, я бы сейчас не отказался от двойной порции, - Казунари проходит мимо него, легонько толкая в плечо ладонью, и, чёрт возьми, в груди, как и раньше, что-то оглушительно переворачивается, - Шин-чан. За столом Мидорима не слышит и половины того, что говорит Такао. Тот сидит напротив и без умолку болтает с Анной, красноречиво пересказывая, кажется, всё, что произошло с ним в штатах. И рассказывает он об этом так, словно здесь, в Америке, он успел уже прожить сразу несколько жизней. До Мидоримы долетает только «ты знаешь, Мидорима на самом деле тем ещё чудиком был», «вид со Статуи Свободы потрясающий», «ты очень красивая, Анна-чан, Шин-чану повезло с тобой», «друг предложил мне поучаствовать в своём проекте, в Нью-Йоркской студии, и я не мог не упустить такого удачного шанса», а Мидорима только и может, что смотреть на него и не верить, что он находится прямо здесь. И чувствует то же самое. Чувствует, что он делает это, снова делает это с ним: превращает в глупого влюблённого подростка с яростно бьющимся сердцем, только стояка в штанах для полного счастья не хватает. Шинтаро не может разговаривать, не может есть. И не понимает, почему так происходит. Он только наливает себе воды со льдом в стакан и смотрит. Не моргая, смотрит, смотрит как Казунари с красивой, только ему присущей солнечной улыбкой, рассказывает о жизни, в которой его нет. Мидорима сам и не понял, когда его связь с Такао оборвалась. Мидорима и сам не понял, как прошли долгие-долгие годы упорной работы и спасённых жизней. Мидорима и сам не понял, когда ему исполнилось двадцать семь. Но он отчётливо понял, что любовь к Такао Казунари никуда не исчезла. Она только разгоралась раз от раза, подпитываемая воспоминаниями из прекрасного прошлого. И даже в самый беспросветный закат их редких переписок Такао продолжал писать ему по электронной почте, в сообщениях которой с воодушевлением рассказывал, что с ним произошло за день, с кем он, где он и что происходит. Но Мидориме не свойственно выражаться, а потому он стирал медленно набранное: «Я хочу очень-очень медленно сжечь лицо этому твоему приятелю Кисе, а потом выебать его огромным дилдо с надписью «Иди на хуй» и отправлял: «Рад за тебя». И как-то так получилось, что в мыслях стало только «Я скучаю, я скучаю, пожалуйста, я так хочу обнять тебя», рука сжимала телефон, в груди что-то обжигающе горело, а вот ответы получались всё более сухими. Но в один из апрельских вечеров Такао перестал писать. А Шинтаро не смог отыскать хотя бы один нормальный повод для них это исправить. - Шин! Наверное, он пропускает уже несколько вопросов, потому что Анна касается его руки и хмурится, а у Казунари и того больше – растерянный взгляд. - Ты никогда не говорил мне, что Такао играл с тобой в одной команде в старшей школе. - А… да, - Мидорима трёт ладонью подбородок и медленно выдыхает, - как-то разговор об этом не заходил. - Шин-чан всегда очень занятой, этого у него уж точно не отнять. Вот помню, пока норму мячей не выполнит, совсем забывал о моём существовании,- отшучивается Казунари, осторожно кладя вилку на домашний сервиз, подаренный матерью Анны, но всё равно получается слишком громко. – Уверен, ты не играл уже тысячу лет. - На позапрошлых выходных. - Чего? – Казунари смотрит на Мидориму, а в его взгляде слишком много своего, родного, слишком много «только для них двоих», потому Мидорима не может долго смотреть ему в глаза, отводит взгляд и тихо отвечает. - Решил покидать мяч, вот что. «Я просто вновь открыл тот школьный альбом и наткнулся на фотографии нашей команды. Сидел до утра, уставившись на старые снимки, словно сделанные только вчера, яркие, глянцевые, и одной из них была та, где нас двое. И, знаешь, я там стою рядом с тобой, и у меня там такое счастливое лицо, что тошно смотреть. Но я смотрел. Смотрел, пока не вспомнил всё до мельчайших деталей того дня. А потом, рано утром, ушёл на баскетбольную площадку, купив по дороге тяжёлый оранжевый мяч, по которому так изголодались пальцы» - хочется сказать Шинтаро, но он молчит, сглатывая сухость во рту. - Я тоже иногда играю, - Такао задумчиво смотрит в лицо Мидоримы, отпивает воды и обращается к Анне, - да что это я, о себе да о себе. Расскажите лучше, как у вас дела. Как Шин-чан? Наверное, нелегко тебе с ним приходится, он ведь такой сложный парень, упрямый до жути, и работает, наверное, сутки напролёт. Парни из команды всё интересуются, как дела у «нашего засранца Мидоримы», Мияджи-сан, Кимура-сан, они… - Никак у меня дела, - Мидорима хмурится и складывает руки на груди, откинувшись на спинку стула. Он чертовски не хотел, чтобы вышло грубо, но, видимо, весь вечер выходит именно так, потому что Анна поджимает губы, а Такао – Мидорима всё же научился его читать – прекрасно понимает, как своим присутствием его ранит. Почти убивает. Насквозь. И дышать, кажется, нечем. Хочется разорвать себе грудную клетку, не в силах заполнить пустоту, что разрасталась с каждым годом. Не в силах прямо сейчас притянуть Казунари к себе и впиться губами в его мягкие губы. Невозможно, но… - Ой, уже так поздно! Спасибо большое вам за ужин, просто потрясный! Но десерт в меня уже не влезет, простите. Я пойду, - он встаёт, но смягчает это резкое движение тем, что тепло улыбается. - Уже? Так рано? – Анна тут же спохватывается. – Даже не переночуешь у нас? Ты же без машины, не так ли? До Далласа рейсы хоть есть? - Всё в порядке, - Казунари смеётся, подхватывая рюкзак, и надевает его на загорелые плечи, - я поживу пока в отеле, а потом через два дня за мной… - Я тебя отвезу. Они вдвоем удивленно оборачиваются к Мидориме. - Нет, не нужно, - Такао говорит твёрдо, ещё крепче цепляясь пальцами в лямки своего огромного походного рюкзака. - Я тебя отвезу, - с невозмутимым спокойствием повторяет он. Мидорима тоже поднимается из-за стола и смотрит ему прямо в глаза. - Нет. - Да. - Не стоит, спасибо. - Стоит. Не за что. - Ты только сожжешь себе весь бензин и потратишься впустую. Это чертовски далеко. - Ни разу не был в Техасе. Хочу посмотреть на самый большой штат. - Ой, да чего там интересного, одни горячие техасские парни да мексиканцы. Не думаю, что ты этого уж так сильно хочешь. - Не говори в моём доме того, чего я хочу, Такао. - Ехать часов восемнадцать, если не больше. Да ты даже домой завтра не вернёшься… - Да успокойтесь вы, оба! - Анна удивлённо поднимает брови и смеётся с откровенно дурацкого спора. – Шин, езжай, вернёшься, когда вернёшься, вы же сто лет не виделись. Вам, думаю, стоит многое вспомнить. И поговорить тоже. Ты и с кабинета не выходишь своего с утра до ночи, я переживаю за тебя. Проветрись. - Вот видишь? – Мидорима должен посмотреть на неё, улыбнуться ей за поддержку, но он не отрывает взгляда зелёных глаз от растерянного Казунари. - Я… даже не знаю, если честно,- тот запускает руку в свои растрёпанные чёрные волосы, ероша их от затылка к макушке.– Тц. Ладно, Шин-чан, уболтал. Собирайся тогда… Я подожду на улице. *** Мидорима выходит спустя десять минут и ненадолго останавливается, глубоко вдыхая. Воздух влажный, пахнет морем и скошенной травой, и на удивление тихо для такого-то времени суток. Для такого огромного мегаполиса, как Лос-Анджелес. Для города ангелов, в котором самый настоящий ангел в эти минуты ждёт у гаража со спрятанными в карманы руками и пружинит с пятки на носок. Стоит почти спиной, ничем не выдавая, что заметил движение. Шинтаро облизал губы. Не лучшая идея ли сейчас, думает он, вернуться за фотоаппаратом и запечатлеть эту картину. Или, даже ещё лучше, научиться рисовать. Боже, как же он скучал по нему, как же он… - У вас всё хорошо? Мидорима медлит с коротким «да», всего несколько секунд, поправляя очки. Да, у него с Анной всё хорошо, даже слишком хорошо. Она поцеловала его на прощание и попросила вернуться пораньше, потому что будет скучать. «Нет», у него самого ни черта не хорошо. Но Такао спрашивает не об этом, он вообще сейчас до ужаса тихий и задумчивый. А у Мидоримы нет никакого желания ему рассказывать, что через месяц их свадьба, что все приглашения уже розданы, родственники приглашены, все гости дали своё согласие, ресторан уже выбран, и остаются лишь последние приготовления. Он не будет ему рассказывать, как Анна хочет двух детей – мальчика и девочку, имена которых она каждый вечер, в кровати перед сном, обсуждает вместе с Шинтаро. И, конечно же, он не будет рассказывать, как в эти самые вечера ему ужасно стыдно за то, что его мысли витают совсем не в этой комнате, не в этом доме, где-то на уровне галактик солнечных систем, приходящие к одной единственной, названной в честь одного очень важного человека. Человека, который понимающе кивает, пряча судорожный взгляд. - Это далеко, - выдыхает он. – Я и так знаю, что ты сама милосердность. И доброта. И что ты очень вежливый и всё-такое. Но я, правда, сам могу добраться. Шин-чан… - он наклоняет голову и проводит носком кроссовка по земле, то ли в замешательстве, как выразиться точнее, то ли… Мидорима не знает. Мидорима плавится, когда слышит до боли родное-уменьшительное. – Прости меня. Пожалуйста. - Тебе совершенно не за что... - За то, что заявился к тебе через столько лет, - перебивает его Казунари. - Я не затем прилетел в Штаты... не затем пришёл к тебе в дом, чтобы доставлять неприятности. Или неудобства. Или разрушать твою семейную жизнь. Если ты на самом деле не хочешь – я и слова не скажу. Мидорима вздыхает. Мидорима закатывает глаза и поднимает металлическую дверь. Два автомобиля – его и Анны, блестят в предзакатных сумерках, - Шинтаро бросает сумку на заднее сиденье своего, уже долгие годы объезженного Шевроле, знаком показывая Такао сесть на переднее. - Нет, ты точно натренировался, здесь, в Америке, натренировал своё чёртово упрямство и вывел его на новый тысячный уровень, - тот тянется к ремню, но замирает и переходит на изумлённый шёпот с лицом, как будто разгадал загадку возникновения человечества, - или это дополнение к такой очешуенной тачке? - Куда едем, Такао Казунари-сан? – Мидорима улыбается, и Казунари зачарованно ловит глазами его улыбку. Знал бы он, что Мидорима сейчас впервые за долгие годы улыбается так искренне. Шинтаро никогда не включает музыку в салоне. И, чёрт возьми, какая сейчас музыка, когда Такао Казунари, ходячее радио, сидит на переднем сидении его машины. С ума сойти. - В Токио, капитан Кирк, - и видя, как глаза Мидоримы наполняются жгучим сожалением, быстро выпаливает: - В Даллас, куда же ещё. На юг, - вздыхает и, опустив веки, прислоняется виском к окну, и почти шепчет, совсем тихо, – домой. Мидорима думает о том, что ему это просто снится. Что сейчас он спит, видит один и тот же потрясающий сон, а когда проснётся, пустота всё так же знакомо затянет его в темноту. Но он не просыпается. Мидорима не просыпается даже тогда, когда понимает, что не в силах оторвать взгляд от красивого профиля Казунари и его чёрной растрёпанной макушки, думая, как же он жил все эти годы без него. Мидорима выезжает на трассу, заполненную огнями машин, и чуть открывает окно, когда морской ветер наполняет его лёгкие сладкой солью.