Соль

Aquilo — Human The Antlers — Kettering Солнце в закате играет с проседью в висках, всполохи серебра рассыпая по медово-золотой патоке, ложится на чистый лоб, путается в мимических стрелочках, от внешних уголков глаз к вискам расчерченных в улыбке, бронзовой патиной липнет к веснушчатым щекам обветренным и в короткой жестковатой щетине нет-нет, да высветлит флибустьерскую рыжину. Над террасой то и дело переливами звонкий детский хохот взрывается: мальчишка липнет к надёжному широченному плечу, с колен не сгонишь, ворот футболки растянул бесформенным эллипсом в попытках получше татуировку рассмотреть — как у папы, только интереснее — на полу, рядом с ножками плетёного кресла, позабытый квадрикоптер валяется вместе с пультом дистанционного управления. На удивление, надоела игрушка десятилетнему мальцу слишком быстро, да и кому нужен какой-то электроникой напичканный хлам, если родной дядя ему армейским ножом настоящий арбалет вырезал и подарил. Папа, разумеется, немедленно в зануду превратился, что без присмотра взрослых с ним играть запрещает, и увещеваниями никакими до насупленного ребёнка не достучаться; забрался на руки и бурчит вполголоса, жалуется под редкие веские упрёки: «Будь хорошим сыном, Джонни. Не перечь отцу», — да куда там. У этого сорвиголовы мелкого, кажется, с рождения только один авторитет. Смотрит Дэвид на них порой и ревнует. Докатился совсем. В жизни Дэйва с первых дней всякой «херни сверхъестественной» хватало с избытком. Не то чтобы Дэвид верил в потустороннее, но обстоятельства в конце концов заставили. У сиблингов постоянно случалось что-нибудь отвратное — от мелких житейских дрязг до серьёзных травм и увечий. Мать, когда он едва восемнадцать отметил, с собой покончила ни с того, ни с сего, а ведь была вполне уравновешенной и, вопреки не самой лёгкой бытности, даже счастливой женщиной. Отец довольно быстро умом тронулся, или Дэвид с сестрой так решили, что у того рассудок не выдержал: видеть начал то, чего больше никто не видел, голоса якобы слышал странные, звуки и шорохи. Ещё несколькими годами спустя брат, и без того пропащий, сгинул где-то в Азии, сестра погибла в автокатастрофе вместе с мужем и крошечной дочерью, и буквально через пару недель после этого отец… Дэвид был материалистом. В бога не верил, в колдовство, конечно, тоже. Преодолевал происходящее как и любой нормальный человек, со скорбью и гневом, странные неувязки принимал за страшные совпадения — это жизнь, и справедливости в ней искать бессмысленно. Из родного Далласа в Сиэтл перебрался, чтобы порвать с прошлым окончательно, пытался карьерой заниматься, но, хоть и не прозябал, особых успехов не достиг, как и на личном фронте, впрочем; серьёзных отношений завести не получалось, как он ни старался, краткосрочные интрижки быстро набили тошнотворную оскомину. А потом, немедля после того, как он тридцать три года отметил в одном из баров в немногочисленной компании едва знакомых коллег, и с ним чертовщина началась. Он изводился снами, содержание которых не помнил. Слышал, как зовёт его что-то из соседней комнаты совершенно пустой крошечной квартирки, что он снимал в даунтауне, видел, как практически на глазах пропадают вещи в неизвестном направлении, и по понятным причинам полагал, что сходит с ума. Почти смирился и пошёл к психиатру… оказавшемуся ещё более чокнутым, чем Дэвид. Док его выслушал, покачал головой, а в конце сеанса заявил, что перед тем, как всерьёз обсуждать предполагаемый диагноз, неплохо бы получить консультацию со стороны. У охотника на, мать его так, нечистую силу. И почему Дэйв, как изначально хотел, просто психом его не обозвал? Может, что-то в нём, спрятанное под рациональностью, осязало вмешательство какой-то сторонней сущности на себя и тех, кто некогда был ему дорог. Может, в отчаянии, не хотел верить в то, что обречён коротать отпущенный срок в стенах психиатрического отделения, и потому уцепился за это бредовое предложение, как за соломинку, трудно однозначно судить. Факт в том, что по номеру, от руки написанному на обороте визитки, он всё-таки позвонил, и меньше чем через сутки в дверь к нему постучался плечистый мужчина с колючим пронзительным взглядом. Гость выглядел вполне здравомыслящим и рассудительным, не похожим на гипертрофированный шаманско-экстрасенский образ, навязываемый TV. Никаких бубнов, треугольников, камер ночного видения и шапочек из фольги; напротив, он был даже… привлекателен. Кряжистый, уверенный в себе, немногословный. Лет тридцати восьми-сорока, максимум, и от него пахло ветром и бензином. И машинным маслом немного. Железом. После недолгого разговора вынул из внутреннего кармана куртки некий прибор, после активации немедленно взвывший дурниной, да так оглушительно, что владелец, пробормотав ёмкое «твоюмать», его чуть из рук от неожиданности не выронил. Прошёлся по небольшой гостиной, распахнул дверцы шкафчика, где хранились кое-какие родительские вещи, что Дэвид выкинуть пожалел, фотоальбомы в основном, достал из середины пачки потёртый толстый журнал, исписанный мелким почерком — по материнской линии вроде как бабкин дневник — и совсем невпопад поинтересовался, имеется ли у Дэвида в доме достаточно соли. Попросил принести. Сунул журнал в пакет, засыпал всей солью, что оставалась, и, сказав, что теперь Дэвида вряд ли какое-нибудь «загробное дерьмо» побеспокоит, собрался уйти. Денег не требовал. Дэвид, естественно, не уловил ровным счётом ничего из того, что творилось в его доме в течение тех двух часов, что этот чудик в нём присутствовал, но почему-то предложил ему вместе выпить вечером. Тот обернулся уже в пороге, смерил его пронизывающим взором навылет и с ироничной улыбкой ответил: «Почему бы и нет?». Занятная выдалась встреча, право. Ровным счётом ничего они друг о друге не знали, и оба не относились к тому роду людей, что склонны с первым встречным-поперечным о своей жизни откровенничать, но разговор лился сплошным потоком без муторных пауз и неловкого молчания; слова за окончания фраз цеплялись легко и непринужденно, беседа сплеталась словно частая рыболовная сеть из витой нити, кружевами окутывала, обвивалась вокруг небольшого, на двоих, столика в полутёмном уголке барного зала интимной паутиной, в которой они безвозвратно запутались на несколько часов, тянувшихся неспешной патокой, но пролетевших в мгновение ока. Дин говорил мало — это в нём Дэйва особенно цепляло — и больше слушал, и слушать умел в совершенстве: внимательно следил за Дэвидом сквозь лукаво-усталый прищур, не перебивая, время от времени ронял комментарии и в нужный момент вставлял уместные подсказки или задавал вопросы, тонко направляя общение в приятное русло. Дэйв всю свою жизнь считал категорически неприемлемым раскрываться перед едва знакомыми людьми нараспашку, держался в рамках приличий и не лез посторонним в душу, ведь так правильно, так принято — ревностно блюсти границы своего и чужого пространства… В этот вечер, рядом с этим мужчиной смехотворный социальный контракт сам собой растворился под наплывом шальной безнаказанной дерзости. Смелости, любопытства, азарта, чёрт ещё знает чего. Он беззастенчиво рассказывал о себе то, что просилось с языка, будто несколько последних лет только и ждал возможности выговориться, и не чувствовал ни стыда, ни страха, не боялся быть превратно понятым, не опасался, что своей беспрецедентной искренностью оттолкнет охотника, внимавшего ему столь сосредоточенно и непритворно. Порой, ненадолго утомляясь от изложения собственной бытности, он переключался на Дина и без малейшего стеснения интересовался настолько сокровенным, о каком вряд ли решился бы расспрашивать кого-то другого. Самое странное, что Дин отвечал. Случались моменты, когда он мягко давал понять, что не готов или не хочет обсуждать какую-либо тему, но то, в основном, касалось его… деятельности, а не личного, и не вызывало неловкости. Дэвид давно, а может, и вообще никогда прежде не ощущал подобного комфорта: неторопливо разбавляя тихое звучание голоса глотками скотча, под негромкий рок, льющийся из динамиков, он просто говорил и слушал, перемежал откровенность тонким флёром изящного флирта, наслаждался комплиментами, подчас столь завуалированными или, напротив, прямолинейными, что смакуя их, он впадал в истинное замешательство, а Дин тогда тепло, с хитринкой улыбался. Из бара они вышли далеко за полночь, и Дэвиду казалось, что Дина он знает, как минимум, всю свою жизнь. Ночь пела звездами и сонным трафиком, пелена небосклона сияла алмазной россыпью, в венах, вспениваясь химией, легкий хмель катализировал об настороженное влечение, и после долгого взгляда глаза в глаза, в звенящем безмолвии пронизывающего и пугающего, Дэйв, ошалев ва-банк, Дина вовлёк в глубокий поцелуй прямо под сконфуженно подмигивающей неоновой вывеской. Дэвиду в Дине нравилось всё. Как шероховато, подобно доминантной витой струне под сурдиной, звучит его низковатый и чуть сорванный голос, как молниеносно меняется от хищности до теплоты его живая богатая мимика. Как грубоватые ладони властно и уверенно ложатся на оплётку руля, и в бихромной радужке осенние акварели внезапно вспыхивают алыми отблесками чего-то поистине ужасающего. Дэвиду нравилась его манера держаться и говорить, веско словами обрамляя абрисы принципов, интуитивно угадываемых в нём вопреки отрешённой замкнутости, нравилась его пружинистая упругая походка. Дэйв взирал на него и с удивлением ловил себя на мысли, что охотник весь, сколько его предстаёт взору окружающих, привлекательный, в лучших традициях маскулинности фасад, под которым, в сущности, скрывается целый мир достоинств и недостатков, побед, поражений и утрат. Интрига, что, обрастая подробностями, не становилась проще, а лишь усложнялась, как дьявольский тессеракт, и её не хотелось разгадывать — только постичь эмпирически, не строить гипотез и не рационализировать, лишь соприкоснуться на ментально-физическом уровне, впитать в себя. Впустить в себя. Чего угодно он ожидал от Дина и, проклятье, вдруг понял, что к чему угодно готов, ибо инстинктами ощущал присутствие хищника, способного гореть и испепелять, агонию возводить в экзальтацию, но Дин… просто грел его собой, и упивался даримым теплом. Был внимательным и нежным. Щедрым!.. и непостижимо чутким, словно мысли читал напрямую в развёрзстом настежь рассудке. Он принимал доверие Дэвида с почтительным трепетом, оберегал своего мимолётного любовника как скала, в изножье укрывшая хрупкую поросль. Та ночь была, пожалуй, лучшей из всего, что с ним случалось. Утром Дин покинул Сиэтл, в багажнике своей раритетной импалы увозя ведьмин дневник, закованный в компактный свинцовый саркофаг. Не говорил, куда, не просил забыть — он вообще мало говорил, особенно, о себе. Пообещал лишь, что обязательно поможет, если у Дэвида вновь возникнут подобные проблемы, но проблем не возникало. Наоборот, стало легче дышать, будто охотник какой-то неподъёмный камень спихнул с груди своим недолгим присутствием в его существовании; пропали и сны, и шорохи, и голоса, и перестали происходить необъяснимые странности, и на службе дела пошли не в пример прошлому бодрее, и внезапно обнаружилось, что в двух кварталах от высотки, где Дэйв арендовал жильё, есть замечательная кофейня с очень симпатичным управляющим, с первой минуты знакомства оказывавшим статному высокому красавцу-журналисту знаки внимания. Дэвид по-прежнему не очень верил в потусторонние силы и пытался прислушаться к разуму, настойчиво нашёптывающему ему, что необходимо вычеркнуть тот день… и ту ночь из памяти, и наслаждаться наконец доселе неиспытанным ощущением свободы, подаренным ему улыбчиво-отрешённым блондином с отчётливым канзасским акцентом, усердно работал, навёрстывая упущенные годы молодости, ни шатко, ни валко вливался в новые отношения. А по языку шершаво каталась пресность. Словно соль, что Дин, ссыпав в пакет с пожелтевшей тетрадью, увёз с собой, была у Дэвида действительно последней, и больше ему не насладиться кисловато-солёным лаймом под шот текилы, не хрустеть попкорном в кинотеатре, со слизистой едкие кристаллики смывая колой, не познать горечи насыщенной океанической волны… Марк был неплох, придраться не к чему — успешен, интеллектуален, хорош в постели и ненавязчив, но однажды утром, после его ухода глотнув кофе, Дэвид взял в руки смартфон и выстучал по сенсорной клавиатуре номер с давно потерянной визитки, а когда по ту сторону эфира прозвучало короткое сонное «слушаю» шероховатым бархатистым баритоном, попросил приехать. Ни имени не назвал своего, ни причин. И Дин приехал. Изумительно-непередаваемое ощущение: угловатая скованность и усталость в одном флаконе, приправленная иррациональной завершённостью, несколько неуместной в сложившихся обстоятельствах, когда всё лишь ещё больше запуталось — и отчего тогда в груди разливалось утомлённое облегчение, словно что-то закончилось именно так, как и должно было закончиться? Дэвид поёжился и отпил бурбона, краем глаза наблюдая, как Дин стоит, опираясь спиной на стену, и покручивает в руках рокс, на треть наполненный темнеющим алкоголем. Дэйв ждал его. Не надеялся особо, что приедет, что буквально несколькими часами спустя появится на пороге его квартиры, столь же сдержанный и немногословный, как в прошлый раз, но ждал, запрещая себе даже думать о том, что скажет и как поведёт себя — чтобы не захлебнуться разочарованием, если окажется, что охотник… да не важно уже. Дин, вскинув бровь, глянул на него искоса, и Дэвид немедленно опустил взгляд, почувствовав острый укол неловкости; и какого чёрта, собственно?! Ввязался в очередную авантюру, как обычно, не подумав ни о причинах, ни о последствиях, и теперь в собственных парадоксах заплутал. Присутствие Дина заставляло его испытывать обволакивающую истому и взбудораженное замешательство, почти смущение, в солнечном сплетении пробуждающее шквал злого сарказма — не припозднился ли в невинную фиалку играть, если полгода назад перед ним, настолько же чуждым и чужим, ноги раздвигал с восторгом?.. — Ты ведь позвонил не потому что у тебя неприятности, — негромко произнёс Дин. — Нет. А ты приехал не потому что это твоя работа. — Нет, — подтвердил он и откинулся затылком на стену. Рукава его лёгкой кожаной куртки чуть слышно, с характерным шелестом поскрипывали, обтягивая широкие плечи при движении — этот звук заставлял Дэйва стискивать зубы и с трудом сдерживаться, чтобы не зажмуриться в предвкушении. — Где ты остановился? — спросил Дэвид. — Пока нигде. Вот так просто. Как далеко он находился в тот момент, когда Дэвид ему позвонил, как долго просидел за рулём, как часто превысил скорость на автобане, преодолевая мили до Сиэтла? Был ли занят и бросил ли какое-нибудь важное дело, сорвавшись в Вашингтон, возможно, с другого конца страны? Устал ли, голоден? Когда в последний раз нормально спал? Столько вопросов вспыхнуло в сознании, детонировав искрой до примитивизма простого ответа. — Останься у меня. — Сегодня?.. — Совсем, если захочешь, — перебил Дэвид и размашисто влил в горло остаток бурбона. Дин если и удивился, то виду не подал. Отставил свой нетронутый стакан и, помолчав с минуту, с полки витой этажерки снял бейдж, подписанный «Марк Уорреман, управляющий». — Ты уверен, что это понравится твоему бойфренду? — К чёрту Марка! — вспылил Дэйв и мгновенно остыл. Стёк в кресло, словно выжатый досуха их преисполненным звеняще-неправдоподобной искренностью и недомолвками беседой, с усилием провёл рукой по лицу и, накрыв ею губы, словно отчаянно стремился заставить себя замолчать, замер. — Всё к чёрту, — бесцветно добавил он. Дин аккуратно отложил бейджик обратно и недолго постоял, размышляя о чём-то, вполне вероятно, очень далёком от темы их разговора, а после приблизился к Дэвиду и устроился напротив, на краешке добротного кофейного столика, подался вперёд, без лишних церемоний и социальной шелухи к Дэйву в зону личного пространства вторгся. Навязал ему пронизывающий визуальный контакт, как нить от разума к разуму передающую всё самое значимое и единственно весомое. — Ты понимаешь, во что ввязываешься? Дэвид не ответил. В изнеможении смежив веки, покачал головой чуть заметно и двинулся вперёд, чтобы ткнуться в спрятанную под тёмной кожей куртки и тканью футболки ключицу лбом, прильнуть к ней в поиске священной тишины — такой, когда больше ничего не нужно говорить. На затылок ему, мягкими прикосновениями взъерошив волосы, легла шероховатая ладонь. — Не жди от меня обещаний. Дэвид кивнул. Ночь они снова провели вместе. Дэвид с упоением слизывал терпкую соль с веснушчатой кожи. После этого звонить ему уже не приходилось. Дин сам появлялся и исчезал, иногда на пару недель, иногда на пару месяцев, подчас появляясь на пороге квартиры Дэвида в настолько потрёпанном виде, что Дэйв ни малейшего желания не испытывал задавать вопросы. Так года полтора продолжалось, и, наверное, стало первой для Дэвида связью, вписывающейся в рамки длительных отношений. Дин тщательно держал свой мир подальше от него, оберегал его, как умел, но так или иначе, тёмная сторона, в которой охотник варился большую часть своей экзистенции, продавливала стены изоляции, выстроенные им вокруг любовника. Подробности, детали, любопытство, вмешательство чужой воли… вмешательство привязанности — всё это перевилось тугим клубком вокруг них обоих, сплело их воедино, вопреки осторожности и желаниям. То, что рано или поздно кто-нибудь решит воспользоваться Дэйвом против Дина, было неизбежным; Дэвид знал, что Дин это понимает, и Дин знал, что Дэвид знает, и, казалось бы, расстаться — самое логичное и верное решение, но Дину тогда исполнилось сорок два и, как он однажды признался Дэйву, он устал убегать от тех, кого любил, вместо того, чтобы оставаться рядом и научить защищаться. На ключице у Дэвида появилась идентичная татуировка. Он втайне считал это романтичным, а Дин ухмылялся, замечая, что партнёр, замечтавшись, поглаживает её кончиками пальцев, говорил, что Дэвид ведёт себя как сопливый тинейджер, и откровенно хихикал, когда тот обиженно негодовал, возражая, что разницы-то между ними всего семь лет. Удивительно как они понимали друг друга. Как слышали всё невысказанное и улавливали всё спрятанное, как комфортно и невозбранно им часами молчалось рядом, плечом к плечу на диване в полной тишине, как много слов, оказывается, передавалось от рассудка к сердцу, если ладонь поверх рёбер уложить, и как безмятежно вместе спалось. Подчас Дэвид взирал на него и задумывался, сколько должен был пройти человек, чтобы стать таким: замкнутым, но искренним, отрешённым и отзывчивым, беспристрастным судьёй, в мгновение ока воплощавшимся в жестокого линчевателя. Не спрашивал — ощущал, что слишком многое скрыто от него не от недоверия, а в болезненном отрицании или в веском и окончательном самопрощении, значения не имеет. Его не интересовало то, что сокрыто под панцирем, ибо он принимал Дина таким, каким тот перед ним представал, без исключений, и верил, что будет столь же безгранично и всецело принят Дином, порой созерцавшим его преисполненным тепла взглядом цвета опавшей осенней хвои. На сорок третий день рождения Дин повёз Дэвида с собой к, как выяснилось по пути, своему младшему брату и его семье. Встреча была презанятнейшая — Дин крепко обнял улыбающегося высоченного, выше, к слову, отнюдь не низкорослого Дэйва, мужчину, кивнул на Дэвида и, без лишних церемоний заявив: «Знакомься, это мой партнёр», отвлёкся на бойкого мальчишку, подпрыгивающего вокруг с явным намерением забраться обожаемому родственнику на плечи. Младший Винчестер с полминуты в полном замешательстве хлопал ресницами, проронил в ответ короткое «ясненько» и наконец удостоил гостя рукопожатием. Так Дэвида, очевидно, приняли в династию, что для Дина, насколько Дэвид успел узнать его за минувшие к тому моменту три года, приравнивалось едва ли не к официальной регистрации брака, да и к Сэму во внутреннем диалоге как-то легко и уютно приклеился термин «деверь», хотя вслух этого Дэвид, конечно, не произносил, и не потому что боялся быть превратно понятым — он с Дином вообще нихрена не боялся, если начистоту — а потому что не хотел навешивать ярлыки. Дин охотник. Дэвид его любовник. Сэм — юрисконсульт и счастливый глава семейства с двумя детьми и миловидной женой, несомненно, души не чаявшей в своём шкафоподобном, похожем на нескладного щенка лабрадора муже. Для него охота давно и бесповоротно осталась в прошлом, и ныне он вспоминал гиблое семейное дело, лишь пытаясь исподтишка давить на старшего брата, уговаривая и его наконец остепениться, и при этом, подлец-манипулятор, частенько многозначительно посматривал в сторону Дэвида, особенно, когда думал, что Дэвид не видит. Дэйв понимал причины подобного поведения, но бессмысленные потуги Сэма его только смешили. Да, теперь Дин реже брался за дела, не хватался за всякую мелочь в попытках убить время или себя; время от времени оседал дома на долгие месяцы, устраивался в мастерскую механиком или инструктором по стрельбе в один из тиров, но рано или поздно всё равно срывался, в любое время дня или ночи, иногда вместе с Дэвидом — ему род деятельности позволял заниматься статьями и дистанционно. В охоте его дыхание, его резон дышать, и без неё Дин останется собой, вероятно, но будет ли счастлив? Дэйв не желал проверять. Сумерки сгустились. Сонного и утомлённого играми сорванца у Дина осторожно забрала мать, и охотник, с теплотой глянув на Дэвида, спросил: — Поедем? Дэвид улыбнулся и кивнул. — Дался вам этот мотель, парни, — недовольно пробурчал Сэм. — Оставались бы у нас, дом большой… — Не, — протянул Дин и лукаво усмехнулся. — Спасибо за гостеприимство, Сэмми, но… нет. Мы завтра вернёмся, не гунди. Успеем ещё надоесть. — Глупости говоришь. Вас к нам раз в год по обещанию не дождёшься. — Ты хуже Элли куксишься, — подколол Дин, и Сэм надулся. Дэвид не удержался от смешка. — До завтра. Поцелуй от нас Амелию на прощание. Дэвиду нравится, что вечерами, после душа, Дин переодевается в широкие домашние штаны и футболки, лениво потягивает светлое пиво под бормотание телевизора или читает что-нибудь с экрана ноутбука. Последние пару лет ему приходится использовать очки для чтения — ворчит недовольно, но не пренебрегает, чтобы зрение не испортить окончательно, а может, ещё и потому, что Дэвид множество раз повторял, как его украшает этот облечённый стильной оправой аксессуар. Дэвиду нравится, когда Дин сосредоточенно скользит взглядом по строчкам и вдруг улыбается без объяснения причин, нравится, как он изредка массирует кончиками пальцев переносицу или потирает висок, отмеченный тонкой насечкой шрама. Нравится быть с ним, жить с ним, дышать одним воздухом, любоваться им — сильным и уверенным, с огненно-шалой искрой в глубине бездонных зрачков, но по-настоящему добрым, порой таким домашним, подчас настолько вольным, угадывать в нём его ментальную целостность и зрелость, сдержанное достоинство и гордость заматеревшего хищника, юного рассудком и мятежного. В такие моменты он неподдельно недоумевал, как существовал до него. Как мог просыпаться по утрам, ходить, говорить и называть это унылое прожигание времени жизнью — если не знал его. Дэйв почувствовал, как к скулам взметнулась волна румянца и наконец оттолкнулся от двери в ванную комнату, пошлёпал босыми ногами в спальню, сменить обмотанное вокруг бёдер полотенце на пижаму — поздно уже… а когда переоделся, почувствовал, что со спины вокруг торса обвились сильные руки, смыкая его в столь крепкие объятия, что он не выдержал и надсадно охнул. — Я тебе надоел, и ты решил меня придушить по тихой? — усмехнулся он, оборачиваясь. Дин нахмурился и, легонько подтолкнув его в грудь к стене, ответил: — Не шути так. — Да что с тобой такое? Что-то странное было в Дине. В его глазах словно портал в параллельное измерение разверзся, источая сияние чистого незамутнённого света, пронизанного обескураживающей сакральностью и почему-то немного печалью, оглушительного, ослепительного, настолько безукоризненно-первозданного, что от благоговейного трепета подгибались колени. Дин ладонями провёл по его плечам вверх, по шее вдоль мускулов, задержался над родинкой ненадолго, миновал челюсть и к скулам поднялся, по линии роста волос обвёл, прежде чем погрузить пальцы в тёмные густые кудри, и, чуть привстав на цыпочки, вовлечь в проникновенный глубокий поцелуй. Долгий и головокружительный, такой, от каких дыхание на вдохе где-то в районе солнечного сплетения перебивает начисто, и в висках пульсирует венка приливом крови, а потом, отстранившись, долго смотрел на него снизу вверх, лбом ко лбу прильнув. — Я люблю, Дэвид. Я очень тебя люблю. Дэйв ощутил, как по всему телу разбежался томный фриссон — от кончиков порозовевших ушей до босых стоп. Он не хотел, но, подобно подростку, застенчиво взгляд отвел и с трудом заставил себя не зажмуриться от восторга, почувствовав, как на щеках снова пылает смущённый румянец. — Знаю, я нечасто тебе это говорю. И ты не можешь представить, как много… — охотник будто несколько болезненно нахмурился, — как неописуемо много значишь для меня. — Ты не должен мне ничего говорить. — Должен, — покачал головой Дин. — Я не раз терял тех, кем дорожил, потому что не мог заставить себя быть искренним. Ты моё избавление. Мой Грааль. Если я потеряю тебя — от меня ничего не останется. Дэвид впервые в жизни испытал, что значит разрываться на субатомные частицы. В каждой извилине его мозга, в каждой искорке его сути вибрировали миллионы слов и звуков, криков, стонов, всхлипов и рыданий, и пречистых непорочных слёз капель, и хрустальный перезвон благословенного счастьем хохота, а он не мог, не находил способов выразить это и передать, и ничтожную беспомощность свою проклинал, и восхищался своей грандиозной ценностью для этого непостижимого человека. И потому молчал. Обнимал и молчал, позволяя себе, взрослому, под сорок лет мужчине, виснуть на широких надёжных плечах возлюбленного, вожделевшего его так категорично, и во взаимности всей душой вожделенного. Молчал, с вдруг повлажневших ресниц смаргивая чистую соль.