Последний Мститель

Ночь длинна и черна, и скрежещет на зубах песком. К его вкусу быстро привыкаешь и перестаёшь замечать, потому что он повсюду. Кроме песка и крови здесь, в общем-то, больше ничего и нет, как на арене для корриды. Цивилизация отступила перед лицом войны, бежала в мирные города. Разве что ветер поёт песнь пустыни, гуляя по изломанным скелетам зданий, играет с остатками рам и дверей, метёт по земле шуршащими вихрями. Он пытается убаюкать, он вкрадчив и монотонен, но призракам нет сна. Когда засыпать нельзя, помогают сигареты и фенотропил. Кофе тут мерзкий — растворимая дрянь в пакетах, пустышка. Когда его пьёшь, он тоже скрипит на зубах, и не бодрит, если не подключить недюжинное самовнушение. После дневной прожаренной духоты вечер опасен — дыхание становится легче, воздух немного свежее, пусть неизменно сух, и кажется, что можно закрыть глаза, вслушаться в песни ветра и задремать, не меняя позы. Но нельзя. Бартон лезет в карман армейских брюк, таким привычным отточенным движением, что даже жетоны на шее не звенят. Выдавливает из пластинки маленькую белую таблетку. Кладёт её на язык и запивает, буквально несколькими каплями драгоценной мутноватой воды, чтобы не оцарапать иссушенное горло. В прицеле всё ещё только ночь, только звёзды, и лишь где-то вдали поднимается и оседает зарево взрывов. Раньше дальние залпы заставляли Клинта вздрагивать, мерцая в сознании радостными хлопками фейерверков, но два артобстрела назад, когда он случайно оказался слишком близко, негромкие звуки исчезли и больше не вернулись. И хорошо. Стало тише, спокойнее, и даже как будто обострилось зрение. Можно, конечно, не услышать, как подкрадётся боевик, но так даже интереснее. Было веселее, когда шли бои. Было даже больше смысла. И смерть ходила ближе. Клинт облизывает сухие губы и вглядывается в прозрачно-песчаную ночь. Кроме крови и песка, здесь больше ничего нет. Он — матадор, и это — его коррида. *** Клинт здесь почти четыре месяца. Он безнадёжно испортил костюм в пятой или шестой стычке. Он не пользуется луком, оставив его и последние стрелы на особый случай. Теперь Бартон убивает из снайперской винтовки и носит пустынную форму армии США, цвета долбаного песка, чаще всего не по уставу — всем наплевать, его здесь никто не видит, а если кто и видит — то в первый и в последний раз. Слишком жарко, слишком душно. С наступлением лета он даже не всегда надевает майку, сжигает себя дочерна, привыкает к потемневшей обветренной коже. Сбритые при отправке в армию волосы отросли и выгорели, почти слившись с сединой. Голову печёт до солнечного удара, и спасает только снятая с убитого боевика трофейная арафатка, которую Клинт носит как бандану от рассвета до заката. На новой лёжке сохранилось треснувшее зеркало, и Бартон, бросая на него взгляд, каждый раз испытывает мрачное удовлетворение от того, что не узнаёт отражённого в нём человека. Там не Клинт Бартон — там кто-то похудевший, смуглый, с незнакомыми резкими складками между бровей и непривычно заострёнными чертами лица, прекрасно вписанный в местные интерьеры и пейзажи. Единственный его каприз — чисто бриться опасной бритвой, но и он происходит из сугубо прагматичных соображений. Пот и песок невыносимы. Они везде. Они всегда. Так их хоть немного меньше. Из всех средств связи у Клинта один служебный мобильный, который он проверяет раз в сутки. Его номера не знает никто из прошлой жизни. Никто, кроме командира, не отыщет его в барханах, и Бартон рад этому. Ведь никакой прошлой жизни нет. Никого больше нет. И Соколиного Глаза тоже нет. Есть только призрак маленькой сирийской деревушки на стратегическом рубеже, бесплотный хамелеон, хладнокровный, неуловимый и оставляющий за собой путаный кровавый след. Его никто не называет по имени, но оно выбито на металлическом жетоне — Клинтон Фрэнсис Бартон. То ли чтобы призрак не забыл своего человеческого имени, то ли чтобы смерть, придя за Клинтоном Фрэнсисом Бартоном, не перепутала и больше не забрала кого-то другого. *** Утро вступает в свои права, и солнце, расплываясь миражом, поднимается в безоблачном небе. После рассвета они никогда не приходят. Можно сниматься с поста. Клинт проверяет сообщения, повязывает на голову арафатку, набрасывает китель на голое тело, собирает рюкзак и уходит с огневой точки, петляя по исковерканным улицам деревни. Он выходит на открытое пространство лишь у большого глубокого колодца. Его не тронул ни один человек из тех, кто проходил через это место, только камень местами выщерблен. После того, как и без того хреновый водопровод был отключен, колодцы, обустроенные кем-то на века, стали главным стратегическим объектом. Бартону наплевать на все сокровища и полезные ископаемые, сокрытые в песках пустыни, он не политик и не Али-Баба. Но вот колодец он считает главным достоянием этих мест. Не будь его — удерживать оборону было бы невозможно. Плеска помятого ведра на дне почти не слышно. Клинт достаёт его, смотрит в мутную песчаную воду, налитую до краёв, и несёт в своё логово. Лёжки Бартон меняет раз в неделю, если никто не приходит в деревню. Эта ему даже нравится, и сниматься с неё всегда жаль. Окна выходят на улицу, он сразу забил их досками от шкафа, оставив маленькую «бойницу». Когда-то это была спальня, судя по низкой дешёвой широкой кровати, и она прекрасно сохранилась — у неё есть все четыре целых стены и не обваливаются куски потолка. Соседняя комната, детская, пострадала сильнее, и первое, что сделал Клинт — затолкал в ящики в тёмном подвале занесённые песком немногочисленные игрушки. С глаз долой, как говорится. Хозяева всё равно не вернутся за ними и не будут по ним плакать. Здесь есть керосинка, и, что удивительно, керосин, прохладный и глухой погреб, кое-какая посуда. Можно сносно жить, почти королевские условия, особенно в сравнении с домиком на другом конце деревни, в который Бартон собирается перебазироваться послезавтра. Клинт отвык материться, пытаясь очистить воду. Местной водой можно убить за один раз любой фильтр, наверное; можно процедить её через десять тысяч слоёв марли, но в ней всё равно будет попадаться песок, и она будет отдавать непонятной ржавчиной. Если вдруг совсем уж гадко — в неё можно насыпать того растворимого «кофе». Но чем дольше Бартон сидит в этой деревне, тем меньше у него претензий, и поэтому, уничтожив банку консервов, свой утренний стакан воды он выпивает почти с наслаждением, медленно, как элитный алкоголь. Он скидывает китель, экономно умывается, расшнуровывает ботинки, стаскивает их и бросает как попало, заваливаясь на кровать в штанах. Тело почему-то давно перестало ныть, привыкло ко всему, но ложиться на старенький матрас и расслабляться всё равно приятно до одурения. В комнате темно, но Клинт всё равно видит извилины растрескавшейся побелки, пялясь перед сном в потолок. Самое сложное теперь — заснуть, и сразу заснуть крепко. Без желания выпить весь фенотропил, выкурить все сигареты и выжрать весь кофе, высыпав его прямо в ведро, лишь бы не спать и не видеть снов. *** Сегодня Клинту везёт — он не видит ничего. Ему не снится заснеженный посёлок и пёстрые фейерверки, счастливая Лора, от которой пахнет глинтвейном, Наташа, обнимающая своего Джеймса. Ему не снится квартирка Сэма, где они пьют вино дружной компанией после удачной операции и на спор кидают через всю комнату в пустой аквариум пробки. Ему не снится спокойная и чистенькая Европа, где вкусный кофе и красивые рассветы над Дунаем. Ему не снятся их с Лорой дети, встречающие папу на пороге. *** Ему не снится телефонный звонок и автомобиль, летящий к дому по ночной трассе. Не снятся подонки, которых он находит в гостиной над изувеченным телом Лоры с перерезанным горлом. Не снится, как один из них всё же успевает сказать «Хайль». Не снятся связанные дети в пижамах, напуганные собственным отцом, который разрывает верёвки и попугайски твердит им, что всё будет хорошо, даже не смыв с рук кровь их матери и её убийц. Ему не снится, как он отвозит их, всех троих, к родителям и младшей сестре Лоры, и всю дорогу дети молчат, потому что боятся папу, и как он говорит в дверях, что больше никогда не приедет. Ради них. Ему не снится Ник Фьюри, которого он бьёт по лицу, бросая всё к чёртовой матери. Не снится Стив Роджерс, единственный из приятелей, кто ловит его и просит остаться. Не снится, как он раз за разом набирает номер Наташи Романофф, потому что впервые в жизни хочет порыдать на её плече, а не подставить своё, и она не берёт трубку. Не снится, как после шестнадцатой попытки мобильник вылетает из окна автомобиля на полном ходу. Не снится, как он сидит ночью на скамейке в парке, где в сказочно давние времена набрался наглости подкатить к милой темноволосой девушке, а та почему-то продиктовала ему настоящий номер телефона и назвала своё настоящее имя. Не снится привкус металла и пороха и палец, который бессилен нажать на курок. Не снится, как утром после этого он договаривается с собой и идёт заключать контракт на службу в Сирии. За год его непременно убьют, раз уж он не может сам. *** Бартон выныривает из чёрной блаженной пустоты небытия и в очередной раз отмечает, что не спать трое суток подряд — неплохой способ вымотаться так, чтобы не видеть снов. Может быть, благодаря этому даже получится не сойти с ума. О сохранении человеческого облика Клинт иллюзий не строит. Если бы Бартона спросили, против кого он воюет и зачем он это делает — он бы пожал плечами. Потом, конечно, сказал бы, что он истребляет террористов, борется за мир во всём мире, вспомнил бы ещё каких-нибудь слов, которые говорят люди, сочинил бы красивое «бла-бла-бла». Но сам он прекрасно знает одно. Ему уже всё равно, против кого воевать. Всё равно, за что. Он не помнит цели и больше не придаёт значения. Главное — воевать, он больше ничего не может. Да, он делит всех людей здесь на «своих» и «чужих», но это условное деление. «Своих» не бывает. Бартон не верит ни в каких «своих» после всего, что с ним случилось. Даже Романофф, с которой он восемь лет был в горе и радости, которой он помог обрести новую жизнь и которой верил, как себе, предала его, бросила. Она была единственной, к кому он хотел тогда пойти, единственной, кто ещё мог его остановить, как когда-то, и не единожды, он остановил её. Но Наташа не сделала этого, и Клинт, наверное, не простил бы её никогда. Если бы не затёр песком сам факт её существования, как и всё своё прошлое. *** Раньше Бартон лишь думал, что понимает, что такое — быть оружием. Но только тут он прочувствовал это. Механическая жизнь, отлаженная, почти бездумная, если войти в колею, безэмоциональный шутер, где не надо быть супергероем с кодексом чести. Ты просто встаёшь, если ещё жив, ополаскиваешься половиной ведра, чистишь зубы, чистишь винтовку, надеваешь ботинки, пьёшь ещё стакан воды, куришь одну сигарету и дальше действуешь по обстановке, подчиняясь простейшему разветвлённому алгоритму. В первые недели Клинт ещё жалел, что ему не вкололи какую-нибудь сыворотку, но организм неожиданно быстро сам перестроился на режим ночного охотника и адаптировался к беспощадным условиям выживания. Ещё где-то месяц он думал, что было бы здорово, если бы кто-то запрограммировал его на несколько волшебных слов, произнёс их, стёр память вместе с личностью и дальше просто отдавал приказы. Потом бои переместились дальше, ушли из деревни. Через день Бартон убил диверсанта и снял с него чёрно-белую арафатку с подмоченным кровью краем, потому что потерял свой головной убор. Ещё через два дня он похоронил за деревней напарника, оставленного с ним молодого весёлого парнишку, немного похожего на Пьетро, и с облегчением понял, что чувства куда-то исчезли. Тогда стало проще. *** Они приходят на закате. Клинт видит их из-за кухонных штор, разливая остатки воды по бутылкам. Раньше бы он услышал голоса на улице, но слух теперь был ненадёжным. Трое мужчин. Две женщины. Необычно рано. И многовато. Бартон чертыхается, завинчивает крышки бутылок, прячет их в рюкзак, очень тихо забирает из комнаты все немногочисленные вещи и уносит их в подвал. Потом он подтаскивает пыльный грязный коврик к краю люка, забирается в подпол сам и сквозь щель в досках перетаскивает половик, подцепив его шилом из складного ножа. Даже если они зайдут — не станут обыскивать дом так тщательно. Он не хочет умереть быстро, и эта мысль раз за разом, день за днём прокручивается в его голове. Он не заслуживает стремительной милосердной гибели. Если умирать — то лучше под пытками или корчась в муках после тяжёлого ранения. Может быть, откинуться от заражения крови тоже вариант. Если Клинту просто выбьет мозги шальная пуля, ему будет сложно на том свете встретиться с Лорой и посмотреть ей в глаза. Ей ведь не дали умереть легко. *** Бартон избавляется от своих мыслей лишь тогда, когда пол скрипит прямо над его головой. Из темноты тускло пялится поцарапанный пластиковый глаз плюшевой собаки, и от этого становится очень неуютно. Клинт переворачивает жетон, перечитывая собственное имя по кругу, и слушает разговоры наверху. Вообще-то в его рюкзаке болтается истрёпанный разговорник, и Бартон даже пытается на досуге учить вражий язык, но лучше всего помнятся неизменно ругательства. Он с трудом разбирает речь. Говорят женщина и мужчина. Женщина изъясняется плохо, глухо, с акцентом. Должно быть, очередная наложница-смертница, белокожая шлюха, новообращённая. Добыча из интернета, невесть как околдованная засланцами радикалов. Таких Бартон ненавидит особенно. Вся их роль сводится к тому, чтобы ублажать боевиков некоторое время, а потом с криками фанатичек приводить в действие пояса со взрывчаткой в мирных городах. Клинт терпеливо сжимает оружие, оставаясь спокойным даже тогда, когда понимает — именно этот дом решено выбрать для постоя. Пусть. На рассвете они тоже уснут, и тогда им не выйти. Бартон ждёт, когда все разойдутся, быстро делает несколько глотков воды и сидит почти неподвижно. В правой руке у него пистолет. Пальцами левой он гладит жетон, в тысячный раз изучая рельеф своего имени на ощупь. *** С той стороны, где детская, перед рассветом слышатся стоны на три голоса. Два из них мужские, третий — женский, но это не те голоса, что выбрали лёжку Бартона для своего постоя. Со стороны спальни не слышно ни звука. Сегодня солнце приходится встречать по часам, зато сон не идёт сам, без всякого допинга. Клинт дожидается абсолютной тишины, напрягая слух. Он даже не рискует надевать что-то кроме штанов и ботинок, в которых ушёл в подполье — он беззвучно терпит. Потом навинчивает на дуло глушитель и выбирается, стараясь быть не громче завываний ветра. Где-то в карманах — нож, опасная бритва и наручники. Не самые нужные вещи, но весьма ободряющие. Сначала он идёт в детскую, и даже не поводит бровью, переступая лежащую на полу чадру и видя, что между двух мускулистых тел обессиленно спит красивая длинноволосая обнажённая девушка. На её коже ещё блестят бисеринки влаги. Она явно арабских кровей, и Клинт перед тем, как сделать третий выстрел, думает, что его слух не так уж и плох — он ещё способен улавливать тихие голоса и их особенности. Остаются ещё двое в спальне. Плавно, по-кошачьи подходя к запертой двери, Клинт различает безмолвную возню и морщится. Ворваться и увидеть, как какая-нибудь молоденькая дура отсасывает бородатому экстремисту, в его планы на сегодня не входит, но деликатно стоять под дверью и ждать тоже не вариант. Бартон нажимает ручку, толкает дверь, взводит курок — и не стреляет. *** Полуодетый араб валится на пол, соскальзывая с кровати, оставляя широкий тёмный след. Живот над расстёгнутыми штанами вспорот, знакомо хлюпает, выворачиваясь внутренностями, пока тело оседает в неестественной позе. Он ещё хрипит разрезанным горлом, но это просто выходящий воздух — он мёртв. Всё в крови, и Клинт невольно сглатывает, прибавляя к густому запаху вкус песка. Так привычнее. Это приводит в равновесие, когда он целится в сидящую на кровати девушку в парандже. Он видит только её глаза, жирно подведённые чёрным, и влажно блестящий нож в руке. Даже во мраке заметно, что её кожа светлая, мало знакомая с палящим солнцем пустыни. Клинт так давно не говорил, что пауза затягивается, и он долго подбирает слова для допроса. Так долго, что девушка успевает положить нож и поднять окровавленные руки. — Кто ты такая? — наконец спрашивает Клинт, и собственный голос оказывается чужим и громким. Девушка опускает голову, вытирает руки о простыню, оставляя причудливые разводы, и начинает освобождаться от чёрных одежд. Она нетороплива, спокойна под дулом пистолета. Клинт видит длинные тренированные ноги, короткие светлые шорты, светлую рубашку с коротким рукавом. «Как будто, блядь, на сафари приехала», — мелькает у него в голове, и это не веселит, как могло бы веселить раньше. Он не сбивает прицела, когда она распускает тугой пучок волос и они падают на грудь неровными волнами. В темноте нельзя различить даже их цвет. Потом девушка поднимает на него глаза снова. — Я нашла тебя, Клинт, — улыбается она, и голос будто доносится сквозь толщу воды. Бартон едва не жмёт на курок, продолжая целиться ей в лоб. Но он всё-таки успевает опустить руку, и пуля, предназначенная Наташе Романофф, попадает в безвольное скомканное тело на полу. *** Наташа смотрит на Клинта, но он не говорит ни слова. Она улыбается, и губы её подрагивают, но Бартон продолжает стоять с каменным лицом. В комнате пахнет смертью, отчётливо и отвратительно, и только осознание этого, говорящее, что мир не перевернулся и всё на своих местах, сдерживает Клинта. Он молча выволакивает тело из комнаты, взяв его за руки, тащит по коридору, чертя по полу кровью, и оставляет в детской. Там он снова касается жетона, и пальцы читают: Клинтон Фрэнсис Бартон. Не помогает. Он стоит над четырьмя трупами, но отвращение испытывает не к ним и даже не к себе. Вернуться в комнату сложно, но приходится. Даже странно, что Романофф не потащилась за ним, плетя сказки о великой и всепобеждающей дружбе. Клинт знает, что любовь бывает, а вот в дружбу как раз играют. Все играли. Пока было весело и интересно. Пока было нужно. Романофф сидит на кровати, и её улыбка фальшива, и Бартон вдруг ненавидит себя за то, что понимает это до сих пор. — Зачем? — наконец спрашивает он. Плохо вытертые пальцы Наташи сжимаются на краю матраса, комкают задранную простыню. Она приоткрывает рот, хочет что-то сказать, потом губы опять смыкаются — как у рыбы, выброшенной на сушу. — Зачем? — Клинт подходит ближе, смотрит на неё сверху вниз. От её молчания внутри медленно раскручивается спираль фитиля. — Ты мне нужен, — выпаливает Наташа, поднимая подбородок. На её шее блестит цепочка со стрелой. Фитиль загорается внутри Клинта, и в иссохшей, выжженной груди потушить его нечем. *** «Нужен». Опять нужен. Кому? Зачем? Кого ебёт чужое горе, конечно же. Он ведь всё ясно сказал Фьюри, в доступнейших выражениях. Сбежал на край света, оборвал контакты, отправив детей в действительно безопасное место, пытаясь избавить их от последней угрозы — папаши-супергероя. Не менее ясно он всё сказал Роджерсу, и тот даже не нашёлся, что возразить, не доводя дело до мордобоя. Нужен. Конечно, опять прилетели инопланетяне, взбунтовались масоны, у «Гидры» отросла пара сотен лишних голов, у мистера Старка зачесалось эго, и на всю эту красоту собрались полюбоваться боги из Асгарда и черти из ада Данте. И когда он нужен — за ним, конечно, шлют Романофф. Хитрую сучку, которая влезет без мыла куда угодно, если ей надо. Хоть в самый секретный архив, хоть в душу. Маленькую рыжую тварь, которая знает его, Клинта, лучше, чем надо было. Человека, который сильнее всех нагадил ему в душу, пока ещё было, куда. Бартону хватает двадцати секунд, чтобы от этих быстрых лихорадочных мыслей фитиль прогорел и раздался взрыв. *** — Нужен? — переспрашивает Клинт стеклянно. Наташа кивает и закрывает глаза. Нет, она знает его не так хорошо. Хотя того, кого она знает, больше нет. Есть нумерованный солдат Клинтон Фрэнсис Бартон, а Романофф якшалась с героем Соколиным Глазом. Звон расстёгнутой пряжки армейского ремня звучит в тишине выстрелом, и Наташа непонимающе открывает глаза ровно в тот момент, когда Клинт резким слитным движением вытаскивает ремень из штанов, хлёстко и звонко задевая её щёку, и мгновенно перекидывает петлёй за шею девушки. Романофф не успевает ничего понять. Она хватается за ремень, но сейчас Клинт быстрее, сильнее и хладнокровнее. Он затягивает петлю, ставит колено на кровать и толкает Наташу, заваливая её на спину. Она падает, и Бартон вдруг испытывает непонятное наслаждение, видя, как её глаза открываются шире с немым вопросом, предвестником ужаса. Он надвигается на неё, ставит второе колено на матрас, предусмотрительно сжимая её бёдра между своих ног. Мало ли, вдруг опомнится? Ремень затягивается на шее, скрывает под собой проклятую цепочку и стрелу, его края вдавливаются в кожу. Наташа царапает его, издавая удивительно забавный свист, и Клинт склоняется над ней, убирая из-под ремня длинные волосы и наблюдая, как стремительно меняется выражение лица девушки. — Тогда ты тоже была мне нужна, — говорит он ей, почти у губ, и голос совсем незнакомый, севший от пьянящего волнения. Наташа хватает губами воздух, хрипит, косится на длинный конец ремня, намотанный в один оборот на кулак Клинта. Он молчит, глядя в её глаза и наблюдая, как из них уходит воля, больше не затягивает ремень, но держит, и держит крепко. Наконец Романофф перестаёт сопротивляться. Она дышит неслышно для Клинта, сдавленно и боязливо, как будто не хочет дышать. Что-то внутри Бартона пытается остановить его. В памяти обрывками вспыхивают яркие картинки из другого мира, мира не в песчаных тонах. Рассвет на мосту, кофе, ночной салон автомобиля, море. Наташа пытается подлезть пальцем под ремень, но Клинт вдруг разражается нездоровым смехом, и она окончательно перестаёт шевелиться. Тогда было нельзя. Теперь можно. Здесь и сейчас для Клинта больше нет никаких границ. Тут есть война, а за войной у него больше нет ничего. Есть только кровь и песок, и это значит, что должно пахнуть кровью и песком, а не Наташей Романофф. Это его арена и его коррида. А она сама виновата, что пришла. И Клинт дёргает ремень в сторону, заставляя её приподняться. *** У старых кроватей, напоминающих больничные койки, есть свои преимущества. Клинт едва ли думает о них, когда пристёгивает к спинке левую руку Наташи. Она больше не пытается освободиться, и Бартон перекладывает ремень в левую руку, сидя у неё на бёдрах. Подсознание зачем-то советует ему не рвать одежду, и он медленно расстёгивает рубашку на девушке и проводит пальцами по телу — от ремня до ремня, нащупывая между грудей, чуть выше перемычки белья, начало странной тонкой царапины, и она вибрирует под пальцами почти до низа живота. Клинт чувствует себя странно, как будто уже забыл, как выглядит женское тело, как к нему прикасаться, и поэтому он нетороплив. Наташа смотрит на него пусто и бессмысленно, так, как когда-то уже смотрела, но в прошлый раз этот взгляд будил жалость, а сейчас только сильнее разжигает ненависть. Она не реагирует, когда ладонь Клинта забирается под дорогой кружевной лифчик, сжимает грудь, пачкает белую ткань и белую кожу кровью. Она закрывает глаза, когда Бартон сдёргивает его вверх, к шее, и от этого становится легче. Легче действовать. Легче хотеть. Легче разрушить её и себя. Клинт отпускает ремень, но лишь для того, чтобы стянуть с неё шорты вместе с трусиками, и хватается за его конец с новой силой, когда его слуха касается сухой, будто тоже песчаный, вздох. Словно это сиплый сквозняк, пробравшийся в щели. Ремень снова плотно обхватывает шею девушки, и из-под его нижнего края виднеется наконечник стрелы с цепочкой. Клинт стягивает ремень и ловит себя на мысли, что любуется тем, как он впивается в шею под давлением, как выгибается Наташа, теряя собственное дыхание. Несколько минут его рука, почти чёрная в темноте на фоне бледной кожи, блуждает по её животу, запинаясь о царапину и шрам от пули, не подчиняясь сознанию. Клинт заворожён контрастом, но, едва решив спустить ладонь ниже, он встряхивает головой и тянет ремень в сторону снова, не говоря ничего. Наташа не понимает, и он сам переворачивает её, ставит на колени, натягивает ремень, заставляя прогнуть спину. Кисть в кольце наручника прокручивается гибко, неестественно, будто не успевая за остальной рукой. Волосы рассыпаются по спине, по плечам, перебегают вперёд, обнажая очертания лопаток. Всё это пульсирует в висках Клинта, растекается по напряжённому бессонному телу. Он проводит указательным пальцем правой руки по её позвоночнику, будто по изгибу лука, ведёт ниже, ещё чуть ниже, проникает внутрь. Слабо дёргает уголком губ и, уже нетерпеливо спустив штаны, широко лижет собственную ладонь. Много толка с этого нет — слишком мало воды, слишком жарко. Но Бартон всё равно входит, голодно, порывисто, зло, и ему тесно и сухо, и что-то сдавливает гортань, будто его тоже кто-то душит. Он хрипло усмехается, склонившись к уху безмолвной и покорной Наташи, и закрывает глаза, пытаясь привыкнуть, осознать, притерпеться. Может быть, даже почувствовать острее. Она безвольна и глуха, и первый сильный толчок остаётся неприятным, почти болезненным. В горле Клинта становится ещё теснее, и он усмехается снова, догадавшись, что это за ощущение. Конечно же, примерно так на его шее сомкнутся пальцы из вибраниума и вырвут нахрен кадык, если Джеймс об этом узнает. Наплевать. Надо сделать так, чтобы оно того стоило. Клинт склоняется ниже и касается губами правого плеча Наташи. К её коже прилипли вездесущие песчинки, она солёная от пота, и это правильно и нормально, и это подстёгивает, и хочется укусить её до крови, но Бартон не делает этого. Он целует её плечо, целует до боли, до кровоподтёка, и второе движение внутри неё не похоже на первое, а третье вдруг оказывается лёгким. Клинт уже не может остановиться или замедлиться. Он приподнимается, сжимает ладонь на упругом бедре и наматывает на кулак второй оборот ремня. Наташа не издаёт ни звука, и Бартона оглушает собственное дыхание и частый, болезненный скрип кровати. Всё кончается слишком быстро и пронзительно, когда Наташу вдруг начинает мелко и судорожно трясти под ним. Клинт даже не успевает понять, что это — истерика, агония или оргазм. *** Несколько секунд Клинт уверен, что убил её. Он даже переворачивает обмякшее тело снова, не слыша дыхания, и ослабляет ремень, но оставляет его на шее Наташи. Руки чувствуют реальность искажённо, и приходится склониться щекой к губам, чтобы ощутить слабый ток горячего воздуха. Бартон застёгивает штаны и пытается нащупать исчезнувшую из кармана пачку сигарет, но не видит, куда она упала, и зажигает керосинку. Сигареты находятся сразу, но закурить Клинт не может, потому что внезапно открывшаяся взгляду цветная картина в дрожащем свете взрывает его сознание, оглушает хлеще контузии, и он стоит, молча щёлкая зажигалкой. Наташа, едва дыша, лежит на кровавых несвежих простынях. Её левая рука, пристёгнутая к изголовью, расслабленно изогнута, и на свежей ссадине на запястье проступают алые капельки. Их слишком хорошо видно на светлой коже — как и румянец, как и расплывшийся чёрным макияж, как и тонкий розоватый почти заживший порез, который Бартон нащупал в темноте, и бледно-красные отпечатки его ладоней. Белый в багровых разводах кружевной лифчик косо сбит над грудью. На бёдрах больше влаги, чем во всей этой пустыне. Армейский грубый ремень всё ещё охватывает шею, но ослаблен, и под ним, чуть ниже багровой отметины, висит освобождённая цепочка со стрелой. Клинт вспоминает хрестоматийную картину, где высится гора черепов в пустыне, и вдруг понимает — никакой это не «Апофеоз войны», он выглядит вовсе не так. Если бы ему пришлось рисовать апофеоз войны, он бы изобразил Наташу. Здесь и сейчас. Горло вдруг сжимает снова, что-то колючее продирается в нос, но Клинт закладывает сигарету за ухо, отстёгивает Наташину руку, смотрит на капельки, блестящие в свете керосинки — и слизывает их. Только тогда он замечает на левом плече девушки свежее, плохо затянувшееся клеймо. Пятиконечную звезду. В голове Бартона мутится. Он оседает на пол, закуривает и молчит. Наташа за спиной не шевелится. Когда пальцы обжигает фильтр, Клинт понимает, что пальцы гладят именной жетон, а по щекам расточительно катятся слёзы.