Мне проще сердце вырвать из груди, увы, чем вырвать прошлое из сердца. Я не боюсь навек во тьму уйти, я лишь боюсь, что там, в конце пути, от одиночества уже не отогреться. (с) Д.Л.
Дрова в камине едва потрескивали, и язычки пламени, подрагивая, суетливо ежились, словно промёрзший воздух дома был им тоже не по вкусу. Брагинский с озадаченным видом перевернул несколько головешек, но особо без толку – огонь никак не желал разгораться в полную силу. – Почему так холодно? Бог видит, я не хотел казаться ему ворчливым, но мороз в доме стоял просто ужасающий, а у меня из одежды только больничная простыня… – Потому что уйти-то, мы все ушли, – неодобрительно покачал головой Россия, – а вот входную дверь за собой хотя бы прикрыть… Глаза невольно слипались, и я бы, наверное, обессилено провалился в сон, если бы не этот зверский холод. – А почему мы здесь? Брагинский, наконец, отбросив бесполезные попытки разжечь огонь, обернулся, и я даже сквозь сумерки смог разглядеть отпечаток усталости на его лице. – Ты пока в бессознательном состоянии находился, бредил сильно – он грустно улыбнулся, – всё просил, чтобы тебя домой отвезли, говорил, что тебе плохо очень, но дома станет непременно лучше. Меня передёрнуло от отвращения к себе – будет ли когда-нибудь уже предел моей слабости и моему унижению? – Поэтому ты принёс меня сюда? – Да. – Ты мог умереть по дороге! То, что я сейчас плохо соображаю, ещё не значит, что я не представляю себе масштаб едва не случившейся трагедии: после тяжёлой операции, после того, как я вытягивал из него силы на заклинание, он тащит нас обоих на другую часть континента!.. Брагинский, поднявшись, подошёл к окну и провёл ладонью вдоль створок рамы, силясь определить, плотно ли они закрыты. – У тебя есть что-нибудь из одежды?.. Хотя, нет, – я запнулся, – сначала нам нужно поговорить, потому что я в любой момент могу снова вырубиться. А мне важно… я хочу получить ответ. Россия нерешительно кивнул и молча сел рядом. – Ты сегодня сказал одну такую вещь, которая сбила меня с толку, – я нервно перевёл дыхание, пытаясь подобрать нужные слова. – Я хочу знать, что заставило тебя, точнее, под каким фактором… или… – Артур, – Иван прервал мои беспомощные попытки сформулировать вопрос, – просто прими к сведенью, раз уж у нас не получилось стереть воспоминания: я не буду досаждать тебе своими чувствами, не путай меня с Америкой. Я хотел было возразить, что это совсем не то, что меня беспокоит, но вместо этого зашёлся в приступе кашля. Что может быть прекраснее бронхита при сломанных ребрах? – Подожди, я принесу теплое одеяло. Сил отговаривать его не было, поэтому я просто требовательно вцепился в рукав его рубашки. – Ты делаешь себе только хуже, – теперь ему уже не удалось скрыть волнение в голосе, – тебе нужно просто выспаться, давай отложим разговор на завтра? Я отрицательно покачал головой, пытаясь восстановить дыхание, и ему оставалось только тяжело вздохнуть, накинуть на меня край пледа, расстеленного на диване, и подвинуться чуть ближе. Россия медлил, подбирая слова, и я даже успел немного раскаяться в том, что так грубо прижал его к стене со своими вопросами. – Изначально у меня сложилось о тебе мнение, как о личности очень чёрствой… принципиальной местами, но это скорее в требованиях к другим, а как к себе – так полная вседозволенность. Одни твои имперские замашки того времени спокойно могли переплюнуть Гилберта, поэтому, когда ты обратился ко мне с просьбой касающейся Америки, сказать, что я был удивлён, значит ничего не сказать. Альфред тогда уже успел мне нажаловаться на то, что он для тебя лишь ресурс для выкачивания денег, и я ему верил... ровно до встречи с тобой. Мне очень хотелось бы, чтобы вы поговорили, обсудили всё один на один, но ты бы меня не простил, если бы я рассказал всё Джонсу… а сам Альфред просто бы не поверил. Поэтому я тогда промолчал, а потом ещё долго жалел об этом. Время шло, и я мог наблюдать, как после распада семьи в тебе исчезают остатки всего человечного. В какие-то отдельные моменты этот процесс достигал своего пика… Мы ведь с тобой помним, что такое явление как «концлагерь» было придумано не в Германии, да? Я бы мог поспорить с этим. Мог бы сказать, что политика никогда не знала слова «гуманизм», что десятки тысяч детей, умерших от голода, это тоже своеобразная плата за «светлое будущее твоего народа», и, что один на один можно было бы обойтись без лицемерия… Только разве можно спорить со страной, которая даже в чужих прегрешениях готова увидеть собственную вину? – Ты любил прежнего Артура, так? – Россия едва заметно кивнул. – Так какого чёрта ты признался в любви нынешнему?! Спустя полтысячелетия, там же во мне от объекта твоих чувств даже названия не осталось! В груди всё оцепенело. Что-то тоскливое, беспомощное зацарапалось на дне души – есть в прошлом вещи, которые и вправду лучше не тревожить. – Так я и не собирался, – как-то слишком поспешно и немного отчаянно заверил меня Иван, – просто так получилось, что я полюбил тебя снова… то есть на те же грабли, второй раз, но я же не специально!.. – Прости? – я странным образом растерялся. – Когда я вчера пытался тебя убить, – совсем тихо, почти шепотом, начал он, – ты всего на пару минут, но сумел перехватить контроль над моим сердцем, и оно смогло ощутить твои эмоции. Твой страх за меня, желание защитить Альфреда… твою ненависть к самому себе, за то, что вынудил нас оказаться в такой ситуации. Я стоял, прижимая к себе твоё искалеченное тело, и понимал, что, наверное, никогда в жизни так сильно ни в кого не влюблялся. И знал бы ты, какой силы ужас я тогда испытал! Я смотрел в его невероятно красивые глаза и никак не мог понять – разве в жизни такое бывает? Огонь постепенно разгорелся, и в помещении стало уже значительно теплее, хотя, быть может, у меня просто поднималась температура. Нужно было что-то сказать, расставить все точки, наконец, чтобы он не думал, что можно вот так ляпнуть про «любовь», а потом ещё полтысячелетия молчать, как ни в чём не бывало!.. Что-нибудь очень искреннее, но ненавязчивое, чтобы Россия не посчитал, будто бы мне совсем всё равно, но при этом и не так, чтобы казалось, что я сразу поверил в его слова... – А я и вправду плохо готовлю, – поймав недоумённый взгляд, я немного стушевался, – так что если вдруг… ну, придётся меня кормить, то знай – я люблю всё острое.***
Бывает в жизни каждого человека такое состояние, когда ты ощущаешь себя счастливым, даже не осознавая до конца, в чём же именно причина твоего счастья. Например, в детстве, когда лежишь на своей кровати, только что проснувшись, и слышишь, как на кухне тихонько гремят посудой, готовясь к приходу гостей. И на сердце такое томительное предвкушение праздника, подарков, сладостей, что хочется, чтобы этот момент никогда не кончался. У нас, стран, нет таких воспоминаний, и хотя за остальных всё-таки не ручаюсь, но за себя – запросто, потому что из детства-то толком ничего не запомнилось, и, может быть, даже – к лучшему. Но теперь, здесь и сейчас, я могу сказать, что понимаю это тихое неосознанное счастье. По-весеннему яркое солнце уже заливало собой комнату, и в этих потоках света виднелось мельтешение редких пылинок. Помнилось, что заснул я вчера всё-таки на диване у камина, и только надеюсь, что не посередине разговора, иначе перед Иваном совсем уж неловко бы вышло. Комната, в которой я оказался, была, судя по всему, гостевой: никакого признака личных вещей, и только рубашка и джинсы, одиноко лежащие на стуле. Мне явно не по размеру, но через призму парадоксально хорошего настроения и эта неприятность казалась чем-то абсолютно неважным. Нужно было принять душ, да и вообще, привести себя в порядок. Я бы этим и занялся, если бы не голос России, доносившийся откуда-то снизу. В результате любопытство перевесило; завернув края рукавов, чтобы не мешались, я на цыпочках вышел в коридор и осторожно принялся спускаться по лестнице на первый этаж. Иван обнаружился в комнате, которую я в своё время окрестил библиотекой. От прежнего хаоса в ней практически не осталось следа, и все книги в большинстве своём уже покоились на местах. – …но, в конце концов, не столь важно, как моё сердце оказалось внутри вашей страны, – Россия, не замечая меня, продолжал мерить шагами комнату, – у вас, людей, бывает культурный обмен, бывает обмен мнениями… у нас стран, вот, бывает сердечный обмен, что сразу наезжать-то так? Иван, переложив сотовый к другому уху, продолжил свой маршрут теперь уже в обратном направлении. – …и нет, Артур не вернётся ни «сию секунду», ни завтра, а если будет стоять на такой позиции – и не через неделю! Прислонившись щекой к косяку, я с любопытством наблюдал за ним. Говорил Россия на английском с весьма заметным славянским акцентом, но, господи, как же красиво это звучало! – …я попробую передать ему ваши слова, – голос русского сочился наигранным сочувствием и скукой, – конечно, сомнительно, что он станет меня слушать… вы же его прекрасно знаете… Но я постараюсь приложить все усилия, во имя наших хороших отношений, клянусь собственным мавзолеем… ой, то есть, не собственным, конечно, но вы же поняли каким, да?.. Тут Россия соизволил заметить меня. Глаза русского на мгновение остекленели, а затем выражение его лица приняло такой досадливый вид, как будто бы я поймал Брагинского за кражей варенья. – Да-да, до свидания, – поторопился распрощаться он, – непременно… обязательно, и вам того же! Телефон был столь же поспешно спрятан в карман. – С добрым утром, а тебя тут весь мир уже ищет! – Иван виновато улыбнулся. – Там, кажется, в подвале окно «хлопает»… пойду, проверю что ли… Но проскочить мимо меня я ему не позволил, загородив проход. – Что там говорят мои ненаглядные министры? – Ничего особенного, – Россия, подойдя вплотную, запустил пальцы в мои и без того растрёпанные волосы, – попросили, чтобы ты мог пожить у меня немного… ну, пока дом твой отстраивают… Я конечно, сразу сказал, что ты будешь недоволен их решением, а они – «ты попробуй его уговорить, ну, пожалуйста!..» Я невольно улыбнулся, представляя себе подобную картину, и позволил себя обнять. Иррациональность всего происходящего дурманила голову не хуже крепкого алкоголя. Интересно, когда я через много-много лет буду вспоминать эти мгновения, будет ли мне за себя стыдно, или напротив – буду считать их одними из самых счастливых? – Я же говорил, что окошко «хлопает», – тихо пробормотал Иван, как-то странно смотря мне за спину. Я обернулся, чтобы тут же встретиться с ошалелым взглядом Альфреда Джонса. Так мы и стояли. Америка с каким-то священным ужасом взирал на нас двоих, а мы вместо того чтобы смутиться и хотя бы попытаться принять более-менее приличную позу, так же беззвучно смотрели на него. – А через дверь было слишком сложно, да? – вяло поинтересовался Брагинский, ни к кому конкретно не обращаясь. Я же просто уткнулся ему в плечо и затрясся от беззвучного смеха: – Ты знаешь, Вань, у него же… нет, серьёзно – талант всплывать в самых неловких ситуациях! – Я тут просто решил зайти, – начал было оправдываться Джонс, но Россия его сразу же прервал: – Остальные где? – Я один! Иван с сомнением покачал головой и тяжело вздохнул. – Пойду встречу гостей, что ли, – он едва коснулся губами моей щеки, наверное, получая просто невероятное удовольствие от эмоций, отразившихся на лице Америки, – присмотришь за своим оболтусом, ладно? Я обречённо кивнул. Альфред посторонился, пропуская Россию, а затем, дождавшись, когда шаги стихнут, накинулся с вопросами: – Он тебе ничего не сделал? Как ты себя чувствуешь? …Подумать только, если бы не этот назойливый американец, я бы сейчас мог спокойно отправиться принимать душ. – Где ты был этой ночью?! Я весь извёлся. Я едва поморщился. Вот что-то не припоминаю, чтобы разрешал ему разговаривать со мной таким тоном, но, положим, сделаю вид, что не заметил: – Здесь. – Ты же ранен! – Америка возмущённо всплеснул руками, – ты должен находиться в больнице под присмотром врачей! – Начнём с того, – я холодно улыбнулся, сложив руки на груди, – что я никому ничего не должен – это раз. Второе, перед тем, как вторгаться на территорию частной собственности, вам следует спросить разрешение у хозяина… очень жаль, молодой человек, что ваши воспитатели в своё время не объяснили вам основные принципы правового государства. – Издеваешься? – немного помолчав, тихо поинтересовался он. – Отнюдь, – я равнодушно пожал плечами, – а теперь, если ты не против, я оставлю тебя на попечение вон тому дивану. У меня на ближайшее время есть планы… Я попытался было выйти из комнаты, но Америка отчаянно вцепился в мою руку. – Артур, пожалуйста, я только, я отниму у тебя только две минуты… а потом уйду, вот честное слово, уйду! Я, порядком уже доведённый его фамильярностью, хотел было огрызнуться, что не пойти ли ему далеко и надолго уже сейчас, но что-то меня остановило. Америка волновался. Нет, не так – он почти паниковал, и я чувствовал, как нервно подрагивают его пальцы, сжимающие мою руку. Какое-то необъяснимое чувство дежавю снизошло вдруг на меня. – Хорошо, – я благосклонно кивнул и, пройдя до кресла, спокойно опустился в него, – у вас молодой человек, две минуты, а потом вы прекращаете испытывать русское гостеприимство своим присутствием. Альфред на моё перемещение даже не повернул головы. – Ты встречаешься с Россией? – Это то, что тебя сейчас волнует больше всего? – я испытал некое подобие разочарования. – Нет, но… это тоже! – Джонс подошёл к креслу напротив, но сесть отчего-то не решился. – Ты вчера сказал такую вещь… в общем, что ты просил Ивана, чтобы он поддержал меня, когда я воевал за независимость. Я спокойно выдержал его взгляд. – Тебе послышалось, такого, конечно, не было… да и с чего бы? Я, по-твоему, похож на страну, которая предала бы интересы своего народа? – я непринужденно рассмеялся, – это полный бред! – Да, действительно… – он слабо улыбнулся, – незачем… ты бы не стал… – Теперь всё? – Да, прости, пожалуйста… за беспокойство, – он уже почти дошёл до дверного проёма, когда вдруг развернулся, – хотя, нет, последний вопрос всё-таки остался. Но ведь время ещё не истекло, значит спросить можно, да? Я задумчиво покосился на настенные часы. – Спрашивай. – Ты меня любил? – Что? – я ошарашено оторвал взгляд от циферблата. – В каком смысле? Джонс смотрел на меня слишком серьёзно для очередной идиотской шутки. – Когда-нибудь, – совсем тихо повторил он, – любил? Хотя бы немного! – Что за странные вопросы у вас сегодня, молодой человек?.. Америку буквально трясло. – Ты так обнимаешь русского, как будто бы обнимать других тебе в привычку… как будто бы для тебя это нормально! – Америка истерично рассмеялся, – ...но почему-то, когда мы ещё были семьёй, ты никогда не обнимал меня! Никогда, ни разу в жизни!.. Я бы мог сказать, что времена и нравы изменились… разве нет? А толку? Вместо того, чтобы что-то говорить, я просто безучастно наблюдал, как у одной из сильнейших держав мира случается банальная истерика. Это на самом деле страшно, когда существо, прожившие не одно столетие и видевшее множество смертей, плачет, как маленький ребёнок, размазывая по лицу слёзы. – …Я верю, что ты мог просить русского помочь мне со свободой! – Джонс давился всхлипами, как и словами, – плевать тебе на интересы народа – не так уж и сильно пострадают!.. Зато ты избавился от своенравного подростка, с которым тебе, о боже, приходилось изображать семью!.. Какие страшные сутки. Как будто бы всё то, что копилось у нас веками, в один момент прорвалось. …Но нужно же что-то делать? В идеале – пристыдить за недостойное поведение, напомнить о чувстве гордости… но он, наверное, и сам всё это прекрасно понимает. – …остался здесь ночевать!.. Спокойно, как само собой, разумеется… А сколько раз за последнее столетие я просил остаться переночевать у меня дома?! Так нет, непозволительно, «о нас, Альфред, дурно подумают», «это спровоцирует сплетни», «ты о себе слишком много мнишь!», хотя… хотя, – Америка начал задыхаться от нехватки воздуха, – хотя я, в отличие от Ивана… никогда бы не стал… не подумал бы даже… Я устало прикрыл глаза. Если быть честным, то не один Америка сегодня потерял лицо, кто-то «имени меня» тоже изрядно «расклеился», и что? Только вот со мной был Иван. Нужно только встать… нужно только пересилить себя и подойти к нему. – Ладно-ладно, – я крепко обхватил его за плечи, прижимая к себе и чувствуя, как бешено колотится сердце, – ну, чёрствая я личность, но... кто же от такого недоразумения добровольно бы отказался, а?