"Прочь из моей головы!"

– Тебя что-то тревожит? Россия в ответ отрицательно покачал головой, но выглядело это как-то не особо убедительно, и он, должно быть, сам это понял. – Я, кажется, Америку очень сильно напугал, – немного подумав, со смущением признался русский, – показал себя, с самой, что ни на есть, пренеприятной стороны. – Да не только Америку… тут весь мир чуть за борт со страху не попрыгал!.. – рассмеялся я, но увидев, как побледнел Брагинский, тут же попытался исправиться, – но ты не переживай. К тебе всё равно все относятся, как и прежде… то есть, даже лучше, чем прежде… и совсем не потому, что они тебя боятся. Я замолчал, понимая, как всё это глупо звучит и уж тем более из моих уст. – Больно было? Я закусил губу, не зная, что и ответить… сказать, что переломанные рёбра – это ерунда, так всё равно не поверит, но и говорить правду как-то не хочется: у Брагинского в глазах столько сострадания и раскаяния, что хватило бы на трёх таких чёрствых меня. – Больно… ты просто даже не представляешь, как больно меня изгрызла твоя совесть! Не делай так больше, хорошо? Нам с ней, вот честное слово, в одном теле не ужиться. Он улыбнулся – едва-едва, но, как мне показалось, теперь это выглядело куда искреннее. – Артур, ты прости меня, если сможешь, я не должен был причинять тебе вреда, что бы мне там не казалось. В общем, я хочу, чтобы ты знал – я уже много лет не чувствовал себя так мерзко, как будто душу в грязи изваляли!.. Так, простишь? Я только кивнул, хотя внутри всё предательски сжалось: конечно, в грязи… Его сердце побывало в мутном потоке моих тёмных мыслей, как ему ещё себя ощущать? Как после посещения церкви, что ли? – …впрочем, ты только не подумай, будто бы я себя оправдываю, – торопливо добавил Иван, явно смутившись, – я очень чётко осознаю, что был не прав… Я почему-то вдруг подумал, что Иван ужасно красивый. Вот именно здесь и сейчас; растрёпанный, немного сбитый с толку, но такой настоящий и ничего не имеющий общего с тем Иваном, который пытался меня убить, хотя, казалось бы, одна и та же личность! – …тебе, конечно, хуже всех досталось, – продолжал «каяться» Брагинский, – если Альфред отделался лёгким испугом, то у тебя и ребра сломаны, и две операции на сердце подряд, и дом сгорел, и Джонс теперь в курсе твоих чувств, хотя, конечно, на мой взгляд ничего страшного… ну, подкорректирует это ему самооценку – полезно даже. – Прости, что ты сказал? – Ладно, с американской самооценкой я немного переборщил. Её-то уже ничего не исправит, но хотя бы поразмышляет над тем, что свобода, по сути, сама свалилась ему в руки… – Нет, я про дом. Россия растерянно посмотрел на меня, а потом болезненно поморщился: – Они не сказали тебе, да? Наверное, с полчаса у меня тут в палате разводили дискуссии на тему – говорить или нет, но, видимо, так и не решились… Артур, я, правда, не знаю, что произошло, ненамного раньше тебя в сознание пришёл, даже из-за чего, не могу предположить… но, может, проводка… Только Людвиг сказал, что ничего практически не осталось, так что, боюсь, что вся твоя библиотека… в общем, мне, правда, очень жаль. – Ясно… хорошо, что я этого не видел. Россия нервно закусил губу, с вопросом в глазах глядя на меня. – Это как огромный растопленный камин со всеми твоими воспоминаниями, – терпеливо пояснил я, – помнишь, что я тебе говорил о каминах? – Не смотреть в огонь, когда очень грустно? – Да, – прошептал я, едва улыбнувшись уголками губ, – знаешь, я сейчас понимаю, что нет ничего удивительного в том, что моего дома не стало… Представь себе, что существует некое разумное.... ну, пусть заклинание. Оно хранит дом от пожаров, наводнений, грабежа, протирает пыль в библиотеке и подкармливает домовых… И вот однажды хозяину этого дома потребовалось для своей защиты другое заклинание – не разумное, но мощное, эффектное, разрушительное!.. Только вот сил на такое нужно немерено, где их взять? Россия смотрел на меня очень внимательно, широко распахнув глаза и немного склонив голову в сторону. Он как-то очень серьёзно и с самым таинственным видом воспринимал всё услышанное, хотя я сам так и не до конца понимал, зачем рассказываю ему это. – Новое заклинание накладывается за счёт накопленных резервов старого, и в результате – когда хозяин призывает новое заклинание, старое просто истощается и исчезает. И вот, предположим… что его не стало. Поставим его смерть в вину хозяину дома, хотя это и неважно в данном рассказе. Упомянем только, что в подвале хранились различные химические препараты, некоторые из которых, были более чем легко воспламеняемы, и от возгорания их хранил разве что постоянный контроль того самого заклинания… Ты, Ваня, можешь представить, каким прекрасным топливом могло послужить моё бесценное собрание книг? Россия ничего не ответил, только устало прикрыл глаза, словно прислушиваясь к себе. – Мне только одно не ясно… Хозяин очень любил свой дом… и свою библиотеку, и кажется, будто бы сейчас он совсем не огорчён утратой. – Огорчён, – возразил я, широко улыбаясь, – он в отчаянии на самом деле, ты просто этого не замечаешь. Но знаешь, иногда от старых воспоминаний полезно избавляться. Это неизбежно, если, предположим, тебе необходимо забыть человека. – А кого хочешь забыть ты? Ответ сам собой рвался наружу, но я только плотнее сжал губы. Пришлось даже встать и бесцельно пройтись до окна и обратно, чтобы унять нервную дрожь. – Иван, скажи честно, ты бы хотел забыть всё то, что произошло? Просто, чтобы последние несколько дней стёрлись из памяти? – К чему ты это? – Я долгое время изучал возможность корректировки памяти страны, – я замялся, не зная, как объяснить, – это было связано… ну, сам понимаешь, с чем. Россия демонстративно закатил глаза, мол, «твоя паранойя у меня в печёнках», но говорить ничего не стал. – Впрочем, ладно… что случилось, то случилось. Просто мне было бы спокойнее, если бы все забыли о том, что произошло… и то, что я наговорил Америке, и, чтобы ты не мучился со всеми этими своими воспоминаниями… Я замолчал, пытаясь разобраться в собственных мыслях. – А ты бы тоже всё забыл? – тихо поинтересовался Россия. Я кивнул, смутно понимая, зачем он это спрашивает, но взгляд у Ивана вдруг стал каким-то цепким и чересчур сосредоточенным, поэтому я сразу предупредил: – Ритуал не из приятных. В одиночку я не справлюсь, а тебе он не понравится! – Неважно. – Хорошо подумай, – предупредил я, – моя заинтересованность здесь очевидна, а ты… Иван, к тебе сейчас и вправду хорошо относятся, лучше, чем ты можешь себе представить, но потом они-то об этом не вспомнят. – Просто великолепно! – Я бы всё-таки хотел, чтобы ты подумал… – Артур, пожалуйста! – Россия упрямо сжал губы в тонкую линию, и его взгляд приобрёл предельную требовательность. – Если ты только сейчас не шутишь и не издеваешься, потому что я бы за такую возможность отдал бы душу – не жалко! Я стоял перед ним, лежащим на больничной кровати, и боялся пошевелиться: ну, да – теперь не жалко… После того, как её вывернули наизнанку перед всем миром, что её жалеть-то? – …Хорошо. Борясь со слабостью, я потянулся к ножу, лежащему на тумбочке среди нетронутых яблок. Один неглубокий надрез на запястье – Россия меня не стал останавливать, хотя, когда первые капли упали на белую простыню, я ощутил, как он вздрогнул. Подойдя к двери, я начертил на белой пластиковой поверхности пару символов, и, хотя вышло несколько неровно, но сейчас, в конце концов, было не до эстетики. Главное, что никто не сможет сюда войти, и нас не услышат. Немного подумав, нажал на кнопку выключателя – это не принципиально, но мне так… легче, наверное, будет… да. Глаза почти сразу смогли привыкнуть к темноте. Свет уличного фонаря, просачивающийся сквозь неплотно закрытые жалюзи, ложился на постель Ивана тонкими светлыми полосами, терявшимися, разве что, в складках одеяла. – А от меня что требуется? – тихо спросил русский. – У тебя есть любимый человек? – вместо ответа полюбопытствовал я и, почувствовав его замешательство, уточнил. – Или хотя бы кто-нибудь, к кому ты испытываешь симпатию? Темнота мешала разглядеть эмоции на лице России, но мне было достаточно того, что его силуэт едва заметно кивнул, и я, наконец, теперь уж окончательно решился: – Тогда просто представь себе его. Он, наверное, до самого последнего момента не понимал, что происходит, потому что когда, наклонившись, я его поцеловал, Иван удивлённо замер. Останавливать он, впрочем, меня не стал и даже послушно ответил, хотя и с задержкой, словно сомневаясь в моём рассудке. Странным образом этот поцелуй совсем не походил на предыдущие два, наверное, оттого что был более осмысленным и не имел под собой ни капли прежней импульсивности. Я слишком нервничал и чувствовал, как дрожат губы, а вот Россия в темноте, как назло, казался оплотом спокойствия и сдержанности. Сквозь тонкую ткань рубашки ощущалось размеренное тепло его тела, и это, странным образом, немного успокаивало. – Если вдруг твоя магия не сработает, то, по крайней мере, при мне останутся воспоминания об этих минутах, – задумчиво прошептал Брагинский мне на ухо. Меня от его слов передёрнуло: Россия, по сути, озвучил мои страхи, но если меня от одной мысли о таком исходе била крупная дрожь, то он говорил с видимым спокойствием. – Постарайся, будь другом, чтобы вышло всё как нужно, – прошипел в ответ я, даже не пытаясь скрыть желчь в голосе, – потому что, в противном случае, я ни тебе, ни себе этого до конца жизни не прощу! Россия в ответ только вздохнул, и мне показалось даже, что печально, хотя это явная глупость – ему такие воспоминания даром, что не нужны. Однако фразу о «старании» Иван воспринял серьёзно, и когда меня буквально уложили на кровать, сказать, что я запаниковал – значит, ничего не сказать! Мысли заметались, выискивая тысячу и одну причину, чтобы отложить это дело на потом, когда я морально соберусь с силами, однако разумом я понимал – такого момента не наступит никогда! Скользнув напоследок губами вдоль моей шеи, русский спокойно уселся мне на бёдра и принялся расстегивать пуговицы на рубашке. Делал он это с хладнокровной размеренностью, и это просто до ужаса напоминало тот момент, когда я лежал, распластанный на кухонном столе, и Россия вот так же хладнокровно избавлял меня от бинтов. Странный паралич охватил сознание… мне, вроде бы, нужно было мысленно восстановить в голове контуры заклинания, но вместо этого я полностью предался панике. – А что будет потом? – тихо спросил русский. – П-потом? – спазм сдавил горло. – Ну, да, – едва качнул головой Россия, задумчиво проводя ладонью по моей груди вниз к животу, – когда заклинание сработает. Не знаю почему, но вопрос меня немного успокоил, как и прикосновения: я не мог видеть его лица, но голос у него был удивительно мягким, в отличие от того Брагинского, который собирался меня убить. – Оно, по идее должно нас сильно истощить… но я проснусь на пару часов раньше, обнаружу спящего тебя, ужаснусь и, наконец, незаметно свалю, – я невольно улыбнулся, пусть и слабо – собственная реакция на завтра заранее доставляла, – ты проснешься чуть позже… почему-то в больнице, где все говорят на английском, удивишься, подумаешь на алкоголь и спокойно уйдёшь домой. Из нашей памяти и памяти остальных стран исчезнут последние несколько дней, но, когда мы заметим это несоответствие, будет поздно уже что-то исправить. Ответ могли бы дать мои записи, но они, судя по всему, сгорели вместе с домом… – Может, оставишь себе письмо на завтра? Я отрицательно покачал головой и потянулся за ещё одним поцелуем. Мне было невыносимо стыдно за всё происходящее, и за то, что иного способа исправить ситуацию я просто не видел. Россия же, даже понимая мою ненависть и моё бессилие, всё равно обращался со мной так, как будто бы был чем-то хрупким... и будто бы он совсем не испытывал ко мне отвращения. Необходимость сосредоточиться на заклинании позволила мне почти не чувствовать, как меня избавляют от одежды, зато когда пальцы русского коснулись моих губ, паника, захлестнувшая меня, целиком окупила временное спокойствие. Сопротивляться было бы теперь уже глупо, и я послушно взял их в рот, слепо надеясь, что он хотя бы знает, что делает. – Расслабься и попробуй представить себе человека, которого любишь. От его тихого, почти шелестящего шепота, вдоль позвоночника пробежала волна мурашек, и только потом до меня дошёл смысл сказанных слов. Он издевается?! Я и «любовь», очень смешно! Возмутиться у меня всё равно бы не получилось – рот оказался занят, но в знак протеста, я всё-таки несильно его укусил. Чувство удовлетворения смогло совсем ненамного перебить привкус горечи. Мне позволили отдышаться буквально пару мгновений – России, наверное, сам процесс казался чем-то особо мерзким, заставляющим напрягать фантазию и собственную физиологию, и он, судя по всему, не собирался растягивать столь сомнительное «удовольствие». Ощущение острого дискомфорта, граничащего с болью, сложило моё светлое представление о завтрашнем дне, как карточный домик – здесь и сейчас нестерпимо унизительно давиться собственными всхлипами, лишь бы только он их не услышал, а завтрашний день ещё только должен наступить! Мне бы перетерпеть, сосредоточиться на заклинании, уйти глубже в себя, но щёки разве что не горели от стыда, и каждое его движение отзывалось во мне новым приступом боли. Когда Иван вытащил из меня пальцы и, чуть сильнее обхватив ладонями мои бёдра, приблизил к себе, я был морально готов ко всему: нужно терпеть во имя светлого «завтра», нужно уметь исправлять за собой ошибки и платить за них болью – иначе никак, но Россия отчего-то медлил, словно, пряча издёвку за нерешительностью. Стиснув зубы едва ли не до судорог, я мысленно в очередной раз проклял его, но на нём, разумеется, это никак не отразилось, и только когда мне уже показалось, что я свихнусь от этого ожидания, Иван, наконец, подался вперёд. Я, наверное, был готов ко всему… да, мне, конечно, хватило бы силы воли всё вытерпеть, но Россия, склонившись надо мной, почему-то осторожно коснулся губами моей щеки. Так, наверное, разве что родители целуют своих детей… так нежно и неуместно целомудренно здесь и сейчас, что я оказался сбит с толку. Для чего?.. Все объятия не больше чем формальность, что за странная прихоть?.. Но тело, купившееся на ласки и мягкое дыхание, едва касавшееся моей кожи, покорно доверилось, как будто бы так, в самом деле, и было нужно, а уже в следующее мгновение я забыл, как дышать. То, что я не стал вырываться, было обусловлено не гордостью и не силой воли, а тем, что от боли чувство сопротивления во мне на время атрофировалось… «Не дышать, не дёргаться, не шевелиться» – как панацея от всех страданий, и можно было бы читать как мантру, если бы не жалкие попытки зажать себе рот ладонью. Я понимал, что это глупо, потому что никто, кроме Ивана, не мог меня слышать, а он до завтра всё бы забыл, так что можно было бы спокойно сорвать себе голос, но остатки собственного достоинства просто резали по живому – «молчать». Россия двигался неторопливо, словно бы даже из жалости, и это вызывало во мне новый прилив ненависти, столь унизительной и всепоглощающей, что короткими моментами она перекрывала даже чувство боли. Иван, по-моему, что-то говорил, что-то ласковое, успокаивающее, хотя это, скорее всего, бред, и моему воспалённому сознанию его мягкие интонации просто чудились. Я ощущал себя тряпичной куклой с безвольно болтающейся головой, у которой неимоверно хрупкие кости, словно созданные для того, чтобы их ломали. Бессилие, заставляющее припадочно хвататься вспотевшими ладонями за складки простыни, душило и отчаянно подталкивало к тому, чтобы я уже закончил начатое. Брагинский может ни черта не смыслить в магии, но его резерв с головой способен окупить все траты, словно он – ещё одна насмешка судьбы для меня, очередной повод для зависти. Перед глазами яркими всполохами плясали очертания заклинания, и когда боль немного отступала, позволяя контролировать собственные мысли, я тянулся к его источнику. …Россия, изогнувшись, несильно прикусил мочку моего уха, и я даже вздрогнул от неожиданности, с трудом удержав контроль над заклинанием. Я не имел права на ошибку, мне сам же Россия этого никогда не простит, так какого чёрта он сбивает меня с толку?.. Странным образом, моё тело и сознание словно жили разной жизнью; разум всеми силами боролся за самоконтроль, тело же старательно уламывало представить, что всё происходящее было не страшным стечением обстоятельств, а нам просто обоим так захотелось… ну, и Иван будто бы сам меня возжелал и оттого так осторожно себя вёл и целовал так аккуратно. Новая вспышка болезненного удовольствия волной разошлась от низа живота вверх по позвоночнику, и я инстинктивно выгнулся вперёд. Мне дико, почти до дрожи, хотелось услышать его голос, вот честно, последнее желание – резерв заклинания заполнен, ещё пару мгновений и нас «сегодняшних» завтра не будет. Америка не вспомнит о моих настоящих чувствах, Россия забудет и эту ночь, и то, какую боль он испытывал, когда весь мир внезапно предал его; страны забудут о моей последней интриге, а я же сам позорно забуду, что значит терзаться чувством вины, давиться ей, как смертельной отравой. Сквозь пелену блаженства и горечи перед глазами проступали переполненные магией знаки… уже можно их активировать, «завтра» уже почти рядом, только дотянуться рукой. – Артур, – Россия, хрипло дыша, теснее прижался ко мне, – ты ведь потом всё равно не вспомнишь… но просто очень хочется сказать тебе, что я тебя люблю. …Счастливо улыбаясь, я продолжал полуслепыми глазами всматриваться в контур заклинания. Вот он чуть-чуть бледнеет, больше нельзя тянуть, во имя нашего светлого будущего… я сейчас его активирую, и всё будет хорошо – все будут счастливы! Контур истончался, становился всё прозрачнее, по мере того, как улыбка сползала с моих губ. Представление о завтрашнем счастье трескалось и расходилось по швам, так же, как лопались нити неиспользованного заклинания. У меня – последние мгновения, нужно только решиться… я ведь через столько прошёл, я не могу отступить… Россия терпеливо ждал, и я сквозь темноту ощущал его любопытство и волнение и то, как он нервно сжимал мою руку. Он не вспомнит завтра о своих словах, может, он даже так не сделает для себя этот вывод. Завтра он будет хранить свои секреты так же надёжно, как и чужие… если это только не шутка, если это только могло произойти… Заклятие совсем истончилось, а затем рассыпалось едва уловимыми всполохами, и я впервые за много столетий ощутил, что не могу сдержать слёзы. Такое светлое замечательное «завтра» не наступит.