Слуга Лорда
Бойтесь безмолвных людей. Бойтесь старых домов, Страшитесь мучительной власти несказанных слов, Живите, живите — мне страшно — живите скорей. К.Д. Бальмонт
В один прекрасный день я, как и боялась, теряю терпение. Я отбрасываю перо, наполовину не дописав предложение, и говорю в сердцах: — Да снимите вы уже эту мерзость! Я понимаю, что лучше воспользоваться волшебной палочкой, но это и ему даст повод взяться за палочку, и тогда мне точно своего не добиться. Поэтому я просто подхожу к профессору под влиянием импульса, надеясь как-нибудь обойтись без магии. Как? Хороший вопрос. Психическая атака на него, конечно, не действует. Он даже не изменяет позы. Ещё бы! Я и вполовину не так страшна, как Волдеморт, хотя красавицей меня никогда не называли. Иногда, при выгодном освещении я могу показаться хорошенькой, но... да, сейчас не об этом. Я останавливаюсь перед ним и смотрю выжидающе — в надежде, что он, наконец, прекратит свой поднадоевший маскарад. Но это же Северус Снейп, тягавшийся в хулиганстве со всеми мародёрами сразу. Наш лучший разведчик. Гордость Ордена Феникса и всей магической Британии. Он не раскалывается. И не уступает слабой девушке. Мы просто играем в «гляделки». Минуту, две, три... Что ж, прекрасно. Я делаю ещё один шаг. Но всё равно вижу только черноту в прорезях маски. — Не вздумайте до меня дотронуться, — предупреждает он очень тихо. И сразу становится ясно, что больше он не продиктует ни строчки. Но я всё равно ни секунды больше не могу выносить это издевательство. А раз терять нечего... — До вас я и не собираюсь дотрагиваться, — отвечаю я уже почти безбоязненно. Я действительно прикасаюсь только к маске, стараясь не задеть даже его волосы — вряд ли это было бы приятно. Прикасаюсь и понимаю, какая я дура. Короткий импульс гаснет, а в голове всплывает растерянное «что дальше?». Я даже не ощущаю под пальцами эту штуку. Но я же и не думала, что профессор начнёт отбиваться руками и ногами? Я вообще не знаю, о чём я думала. Кажется, ни о чём. А то бы догадалась, что Маска Пожирателя — это хитроумное творение тёмной магии, а не карнавальный атрибут на резиночках. А ещё главная всезнайка! Хорошо ещё, что я не обожгла руки и не упала замертво. Но откуда мне знать такие тонкости? Я чувствую, что щёки начинают пылать, и при этом едва сдерживаю смех — уж очень нелепый у меня вид. Но не стоять же так до вечера? Профессор сжимает руками подлокотники кресла, так что белеют ногти, и делает нетерпеливое, резкое движение головой. Сигнал к тому, чтобы я восстановила дистанцию. Я невольно отдёргиваю руки, и маска остаётся в моих ладонях. Она всегда так снимается, или он позволил мне её снять? Я по-прежнему не нахожу никакого крепления, но сейчас мне интереснее живое лицо. Очень-очень близко я вижу его неправильные черты и сумрачные никогда не улыбающиеся глаза — в них как будто не проникает свет. Почему он такой бледный? Белее маски. От ярости? Я не могу сказать точно. Он всё так же неподвижен, и его лицо всё так же спокойно, настолько, что мне хочется повторить опыт — снять и эту маску тоже. Но эта так просто не снимается. Да и кто я, чтобы лезть к нему в душу? Просто у меня возникает неожиданное желание до него дотронуться. Коснуться его волос, коснуться лица, убедиться, что он взаправду живой и тёплый. А то мне страшно. — И что вы хотели увидеть? — холодно спрашивает он, прогоняя моё наваждение. — Вас, сэр, — я пожимаю плечами, отхожу от него и бросаю маску в огонь камина. Просто потому, что не знаю, куда ещё её деть. Раздаётся хлопок, эта штука чернеет и трескается напополам, а гостиную мгновенно заволакивает чёрным дымом. Без комментариев. Профессор сухо усмехается и всё-таки достаёт из кармана волшебную палочку, чтоб очистить воздух. — О детство, детство, — произносит он с ностальгией, пока я, давясь кашлем, пытаюсь открыть окно. Я бы тоже воспользовалась палочкой, но нет времени искать её на диване. Мне всё же удаётся разделить намертво сросшиеся рамы, и гнилой воздух с реки быстро перебивает запах гари. Краем глаза я замечаю какое-то движение и даже наполовину высовываюсь из окна, но улица пуста. Как всегда. А мне почудилось, что я видела свой полосатый — цветов Гриффиндора — шарф... Определённо, почудилось. К тому времени, как я притворяю окно, профессор уже развеял остатки дыма, а маска совершенно скрючилась и потонула в золе. Самое обидное, я ведь знаю — он в любой момент наколдует себе новую маску. — Немного проветрились? — спрашивает он у меня. — Будете заниматься делом, или мне подыщут кого-нибудь более работящего и уравновешенного? Да кто ж это выдержит? И меня-то еле нашли! Я киваю, затворяю окно и возвращаюсь на диван. Подбираю под себя ноги, потому что пол теперь ледяной, обмакиваю перо в чернильницу. Потом ещё раз. И ещё раз. Профессор ничего не диктует. Он даже не смотрит на меня. Я не могу угадать, на что он смотрит — на что-то за пределами этих стен и этого времени. Я чувствую себя очень скверно. Я не должна была трогать его маску. Я не должна была его трогать. Может, мне уйти? — Хорошо, пусть так, — произносит он, собравшись с мыслями, и всей пятерней отбрасывает назад волосы — никогда прежде не видела у него этот не профессорский жест. В следующую секунду он возвращается в реальность и впивается в меня своим обычным взглядом — пристальным и нечитаемым. — На чём мы остановились? — спрашивает он, кивнув на мои записи, но ухватывает потерянную нить прежде, чем я успеваю ответить. — Ах да, Чарити Бербидж... Пишите. И я пишу.* * *
После инцидента с маской профессор не разговаривает со мной несколько дней. Я пыталась перед ним извиниться, но он упрямо запирается в своих комнатах. Просто не знаю, что думать. Мы собираемся работать дальше или мне можно собирать вещи? Какое-то детство, честное слово! Единственное, чего мне удаётся добиться — выпросить пару книг из его библиотеки, чтоб почитать что-нибудь, кроме того, что записываю сама. Он, скрипнув зубами, соглашается подпустить меня к святая святых, но заставляет поклясться, что я не буду загибать страницы и делать пометки на полях. По серьёзности эта клятва близка к Непреложному Обету. Если я залью страницу кофе, он убьёт меня. О Мерлин, с кем я живу! Три дня я валяюсь у себя на чердаке, осторожно прихлёбываю кофе и от нечего делать совершенствуюсь в трансфигурации по вырванным с кровью книгам. Ничего не подчёркиваю — всё интересное аккуратно переписываю на отдельный листочек. До тех пор, пока не понимаю, что больше не могу писать. Ещё немного — и у меня будет писчий спазм. И прощай, профессия! Полдня я гляжу на стропила и на снег с дождём, который падает за чердачным окошком. Вспоминаю о Роне — опасный симптом. Вспоминаю о Викторе — срочно надо чем-то заняться. Вспоминаю о Снейпе — точно пора вставать. Как всегда, когда в голове начинается беспорядок — не важно, от переутомления или от безделья — меня тянет навести порядок вокруг. Благо, почва благодатная. Не совсем, конечно, моя. Но раз уж я тут поселилась на неопределённый срок... Книжные полки, по-моему, были очень пыльные. А окно в моих апартаментах такое мутное, что непонятно — дождь за ним или снег. С волшебной палочкой прибраться в доме можно за один день. Но я растягиваю удовольствие на два. Сперва занимаюсь чердаком. Как я недавно узнала, до меня тут обитал Питер Петтигрю, а он не из тех людей, с которыми мне хотелось бы иметь что-то общее. Для начала я раскрашиваю каминную трубу, как ствол дерева, балки маскирую под ветки, а вокруг пририсовываю листочки. Я так себе художник, но профессор всё равно упадёт. Впрочем, он никогда не поднимается на чердак, и вообще ему всё равно. Но, если что, я могу всё быстренько смыть. После этого я вешаю занавески и оттираю полы — сперва очищающими чарами, а потом щёткой — по маггловской привычке, так чище. Хозяин жилища упорно не показывается, и на следующий день я берусь за лестницу и гостиную. Лестница — пара пустяков, но с книжными шкафами приходится повозиться. За одним рядом бесценной магической литературы открывается другой ряд и третий — настолько бесценные, что такое никто нормальный не купит. Похоже, тут со шкафами та же история, что и в кабинете — до дна не достанешь. За день мне не управиться точно. Тем более что не все фолианты согласны, чтоб их протирали тряпочкой. Одни отбиваются и норовят цапнуть за палец. Другие, отвыкнув от света, пугливо забиваются в самые дальние углы. Приходится по пояс забираться в шкаф, чтоб навести порядок. — Смотрите, чтоб вам не откусили руку. А то и голову. От неожиданности я так вздрагиваю, что ударяюсь затылком о книжную полку, и злобное руководство по борьбе с вампирами метко ударяет меня по носу серебряной застёжкой. Я едва не падаю на пол, потому что и так стою на спинке кресла, но чудом умудряюсь сохранить равновесие. Накладываю Петрификус на зловредную книжку и осторожно выпрямляюсь, потирая ушибленный нос. Профессор с недобрым интересом оглядывает отмытое окно, отчищенную обивку на мебели и починенную ножку стола. Я уверена, что он замечает всё. И ему это всё не нравится. — Здравствуйте, сэр, — говорю я как можно мягче. — Вот, решила прибраться в честь первого дня весны. А то у вас очень мрачно. Мрачнее всего он сам. Хорошо, хоть маску в этот раз не нацепил. Понимаю — он этот дом ненавидит. То есть, он не говорит этого напрямую, но вряд ли я ошибаюсь. Но от запустения тут лучше не станет. Так зачем смотреть на меня волком? Я ведь ничего не выбрасывала! — Не трудитесь устанавливать здесь свои порядки. Я не нуждаюсь в домовом эльфе, — объясняет он мне, непонятливой. — И слезьте со шкафа. А чего я ждала — благодарности? Пока я спускаюсь с кресла и левитирую его на прежнее место, профессор разглядывает улицу через чистенькое окно, и лицо у него при этом такое, словно он сейчас не поленится выйти и заново замазать стекло грязью. Но мужественно сдерживается. — Перо и пергамент при вас? — спрашивает он, усаживаясь в кресло как ни в чём не бывало. — Всегда, — отвечаю я сдержанно и призываю наш запылившийся труд с каминной полки. Всё, как положено — диван, и стол, и огонь в камине. Правда, снаружи уже не зима, а весна, но кого это волнует? Профессор взмахом палочки задёргивает занавески, чтоб солнце не слепило глаза, и хмурится, решая, чем продолжить повествование. Он, по-моему, похудел ещё сильнее, пока прятался у себя и злился. Мантия и прежде сидела на нём свободно, а теперь такое ощущение, что её можно два раза вокруг него обернуть. Странно всё-таки — взрослый человек, должен же понимать, что надо иногда есть! И выходить на свежий воздух. — Хотите, я ужин приготовлю? — предлагаю я в качестве жеста примирения. Я и себе-то не готовлю, мне хватает меню из кафетерия — девушкам надо поддерживать фигуру. И, честно говоря, я мало что могу прилично сварить. Но кое-что могу. Суп там. Или цыплёнка запечь в духовке. Раз убираться нельзя. Я начинаю вспоминать, в каком тут состоянии духовка, но профессор смотрит на меня, как на помешанную, я спохватываюсь, сдуваю пыль с пергамента и берусь за перо. Была бы честь предложена. Если ему нравится жить на одних укрепляющих зельях, дело, как говорится, хозяйское. Но, честное слово, он себя заморит всепоглощающей верой в магию. Не мне его учить — знаю. Профессор доверяет мне, как никому другому, но только потому, что я его биограф. И не надо путать божий дар с яичницей. Хотя яичница у меня получается что надо, скажу без скромности. Но ему это неинтересно. Ему вообще ничего неинтересно. Ни-че-го. Мне его даже жалко. Почти. Мне почти за него страшно. Я совсем уже решаюсь спросить, не отложить ли нам новую главу и не приболел ли он часом, но профессор уже собрался с мыслями. — Гибель Альбуса Дамблдора началась задолго до того, как я убил его Смертельным Проклятием, — начинает он устало, и у меня не хватает духу его прервать. Прервать и налить ему кофе. Или чаю. Или вина. И запечь цыпленка. И сказать, что — ну её к Волдеморту, эту мучительную книгу воспоминаний. Что ничего не нужно, и пусть он отдохнёт. Мне кажется, ему требуется даже не отдохнуть, а отдыхать. Долго-долго. Но для профессора очень важно всё досказать. Или он делает вид, что важно. Возможно, это нечто вроде моей уборки — способ не думать о... чём? О чём из того, что рассказывает, он не желает думать? И почему я всё чаще думаю об этом? Профессор соединяет пальцы в замóк и, щурясь на огонь камина, отстранённо предлагает одну из версий разгадки: — Тогда я его спросил, что станет с моей душой. Он ответил, что это может быть известно только мне. Увы, мне это неизвестно. Пока. Его речь звучит даже ровнее, чем на уроке, но я уже знаю, из каких уроков он черпает эту пугающую выдержку. Его глаза ничего не выражают. Его спокойствие ничего не значит. И пробиться за его щит невозможно. Я могу только наблюдать за ним по праву летописца, и у меня сжимается сердце при мысли о том, что книга идёт к концу, а значит, я скоро буду лишена даже этой крохотной привилегии. Я ещё не понимаю, что приводит меня в отчаяние, но чувствую, что больше не тороплюсь сбежать из дома, в который он с такой неохотой меня впустил. Каким бы холодным и неприветливым он ни был. Я, конечно, про дом.