Наш лучший разведчик
В том доме было очень страшно жить, И ни камина свет патриархальный, Ни то, что оба молоды мы были, ...Не уменьшало это чувство страха. ...И говорил ты, странно улыбаясь: «Кого они по лестнице несут?» А.А. Ахматова
Как только я переступаю порог дома, на мою душу снова ложится тяжесть, и сердце мгновенно холодеет, и первая мысль, которая меня посещает — очень нехорошая мысль. Я мгновенно себя одёргиваю, я не знаю, почему всё чаще думаю о плохом. Мне это, вообще-то, не свойственно. Это всё профессор с его мрачными сказками. Профессор сидит в кресле, отложив книгу, и, вроде бы, дремлет. Зеленоватые шторы и слабеющее вечернее солнце создают в гостиной призрачный полусвет-полумрак, будто дом опускается под воду. И камин погас... Лицо хозяина кажется единственным светлым пятном. Он всегда был бледным, но сейчас выглядит бледнее, чем когда-либо. С ним что-то не так. Что-то не так, и это уже не объяснить последствиями змеиных укусов и нездоровым образом жизни. Я подхожу и тихонько прикасаюсь к его плечу. Он вздрагивает, но глаза открывает не сразу и очень медленно, словно сбрасывает чары или наркоз. Сбрасывает, сбрасывает, и я машинально тянусь в карман за волшебной палочкой, чтоб как-то ему помочь. Но он уже приходит в себя, высвобождает руку из-под книги и рассеянно смотрит на свою ладонь, прежде чем провести ею по лицу. Этот жест чем-то странен и не похож на обычный жест — профессор словно снимает невидимую паутину. Смотрит несколько секунд на моё лицо, потом притягивает меня ближе к себе и прижимается лбом к моему солнечному сплетению. И молчит. Ничего не объясняет. Ни о чём не спрашивает. А я ощущаю этот самый разрыв аорты. Мне хочется заплакать и хочется стоять так вечно. Я осторожно кладу руку ему на голову, приглаживаю его длинные жёсткие волосы. Вороново крыло — у висков в них вплетаются тонкие седые прядки. Что с вами, мой самый сильный, мой самый гордый? Любимый мой. Расскажи мне! Но он никогда не говорит того, что от него ждёшь. Когда он полностью приходит в себя и поднимает на меня глаза, я по-прежнему не нахожу в них ответа. — Садись. Будем дописывать, — произносит он спокойно. Спокойно. Я спокойно сажусь, даже не успев переодеться. Я чувствую себя здесь, как голая, в своем, вернее Лунином, платье цвета солнца и яблок. Но всё, что нужно для работы, уже лежит передо мной на столике. Остаётся только взять перо. Но я смотрю на профессора, и он мне нравится всё меньше. То есть, он мне нравится всё больше, но лучше ему сейчас не работать. А отправиться в постель. Или сразу в больницу святого Мунго. — А нельзя отложить до завтра? Хочешь, я тебя уложу? — спрашиваю я с тревогой, но он отрицательно качает головой. — Решила нарушить ещё одно обещание? — голос звучит лишь немного глуше обычного. — Пиши пока. Если понадобится, я прилягу на диван. И буду диктовать во что бы то ни стало. Это действительно так для него важно? Я не уверена, что правильно сделаю, если его послушаюсь, но попробуй-ка не послушаться! Не силой же его тащить! Рискнуть-то можно, но я помню, как он колдовал с растерзанным горлом, и это не оставляет мне шанса на победу. Сердце опять сжимается, и я нахожу глазами следы этих старых шрамов. Вдруг дело всё-таки в них? Проклятая змея была крестражем Волдеморта, и кто знает, какое колдовство в ней таилось? Но внешне ухудшений незаметно. И я не знаю, что ещё возразить. Я неохотно берусь за перо... и возвращаю его в чернильницу. Нет, это просто бред какой-то! Так же нельзя! — Так нельзя! — говорю я в отчаянье. — Может, ты расскажешь мне кое-что другое? Профессор поднимает брови, изображая недоумение. Он быстро возвращается к обычной манере поведения, а, значит, я опять ничего не добьюсь. — Всё другое уже рассказано, — сообщает он мне. Мерлин, дай мне силы! — Да?! Тогда что с тобой происходит? Почему ты только и делаешь, что диктуешь воспоминания? Никуда не выходишь, никого не зовёшь к себе, ничего не хочешь? И почему я должна держаться в пределах этого замкнутого круга? Он опять впивается руками в подлокотники кресла так, что дерево вот-вот разлетится в щепки. И произносит абсолютно ледяным голосом: — Ты мне ничего не должна. Надоело писать — не пиши. Делай, что хочешь. «Что хочешь» звучит, как «проваливай на все четыре стороны». Это очень обидно. Я даже не могу передать, как обидно. Я ведь совсем не это имела в виду, и, главное, он прекрасно меня понял. Просто бесится оттого, что я отказываюсь подчиниться. — Неужели?! — я снова вспыхиваю до слёз. — Тогда последний вопрос — почему ты едва не падаешь в обморок, если я говорю, что отлучусь на несколько часов? — Вероятно, потому что я проклят, — зловеще усмехается он. — Я не могу без тебя жить. Я умру без тебя от тоски и отчаянья. Злопамятный, невыносимый человек! Просто не могу поверить, что он опять взялся за старое! У него в лице ни кровинки, даже губы почти белые, а он, не жалея себя, продолжает меня высмеивать. — Хорошо, — сдаюсь я. — Лучше диктуйте, сэр — хоть какой-то толк будет! — Я уже диктую, — отвечает он, не моргнув глазом. Терпение. Ему ведь, и правда, плохо. Я не буду сейчас с ним ругаться. — Что — мне так и записывать? — уточняю я. В конце концов, вымарать пару абзацев — дело не долгое. Он пожимает плечами — мол, повторять не будет. — Как скажете, — я со вздохом начинаю писать. — Кто вас проклял? — Страшный злой колдун — кто же ещё? Что тут скажешь? Отличное начало последней главы! — Какой ещё... — я осекаюсь, не закончив фразу. У меня начинает дрожать рука, и на пергамент сыплются мелкие кляксы. — Ещё? — удивляется мой профессор. — Вам мало одного? Я жалею, что не пошёл с вами на праздник, мисс Грейнджер. Всего день — и такое очищение сознания! Ну загляните в предыдущий абзац — про кого мы говорим вот уже несколько недель? Я механически следую его подсказке и скольжу глазами вверх по строчкам. Я уже поняла, о ком речь, я лишь пытаюсь найти, с какого места сказка перешла в быль. Профессор совсем меня заморочил своими страшными сказками. Если он надеялся таким способом сгладить производимый эффект, то это не вполне удалось. Я всё равно впадаю в шок и обнаруживаю, что разучилась читать. У меня отнимается язык, у меня дрожат губы, я ничего не вижу из-за слёз. Что ж это такое?! Про что он говорит? Северус подходит — быстро и бесшумно — садится возле меня на корточки и берёт мои руки в свои. — Чш-ш-ш, маленькая, — говорит он негромко. — Это не страшно. Не страшно, да? А почему тогда я так боюсь? Я знаю, что его невозмутимости нельзя верить, но он не отводит взгляда от моего лица, пока мои руки не перестают дрожать. Его движения кажутся уверенными, и голос звучит твёрже, и я думаю — вдруг и в самом деле всё не так плохо? Проклятие Волдеморта, с которым Северус Снейп не в силах справиться... Что может быть хуже? Что это вообще за проклятие?! Он поднимается и отходит к окну, чтобы задёрнуть шторы. Я догадываюсь, что это просто привычка к жизни в неблагополучном районе, где могут и камень бросить в стекло... Правда, теперь тут некому кидать камни, и Северусу не так легко навредить. Практически невозможно. Но привычка есть привычка. Так же, как привычка держать рамы закрытыми из-за мерзкого запаха с реки. Но сегодня мне во всём видятся зловещие приметы. — Так это из-за Волдеморта ты не выходишь отсюда? — спрашиваю я осторожно. Я не знаю, для чего нужно такое проклятие, но мало ли, что взбредёт в голову сумасшедшему, возомнившему, что он Лорд? Запереть человека в самом ненавистном для него месте — почему бы и нет? Но Северус смотрит на меня удивлённо и озабоченно. — Я могу выйти в любой момент, Гермиона. Я ем, пью и сплю. Что ты напридумывала? Говорю тебе — всё не так страшно. — Да я уже не знаю, что думать! — вырывается у меня. Мысленно я продолжаю отматывать назад весь написанный здесь свиток, и не понимаю, не понимаю, не понимаю, и не могу найти ответ. — Когда он успел тебя заколдовать? И как? — выдыхаю я, отчаявшись догадаться. — И почему я только сейчас это узнаю? Профессор опирается спиной на ближайший книжный шкаф и произносит с усмешкой: — Намекаешь на то, что такие вещи положено сообщать до предложения руки и сердца? Прости — я не ожидал, что ты так скоро сделаешь мне предложение. И прости — но ты прекрасно знаешь, о каком проклятии идёт речь. И знаешь, когда оно было наложено. После первой части его речи, я уже плохо воспринимаю вторую, и уж тем более не могу ничего сообразить. Теперь уже молчу я, и тревога Северуса перестаёт быть наносной. — Да что с тобой сегодня? — спрашивает он, хмурясь. — Ты забыла, что я ношу Тёмную Метку? Ты сама требовала, чтоб я её тебе показал! А он отказался. Я моргаю глазами. Нет, я не... Я, конечно же, не забыла. Я просто перестала вспоминать об этом, я не могу считать его Пожирателем Смерти. В любом случае, всё это давно в прошлом. Или... не в прошлом? — Я знаю, что такое Метка, — отвечаю я тихо. — Но я, наверное, чего-то не понимаю. Ведь Волдеморт мёртв, а мёртвому ни к чему знак верности. — Не знак, а клятва, — механически поправляет профессор. Он и на уроках всегда требовал предельной точности. Мелочи бывают очень важны. — Хорошо — клятва, — соглашаюсь я, всё так же не улавливая сути. — Я знаю, что у этой... магии было несколько назначений. Но Волдеморт больше не может управлять ею! — В том-то и дело, — тихо поясняет Северус. — И поэтому Метка исполняет последнее назначение. Прежде Волдеморт предпочитал решать такие вопросы лично. Безусловно, теперь его магия не так несокрушима, как до победы. Но всё ещё действует. Я вздрагиваю и непроизвольно берусь руками за горло — я не могу ничего ответить, потому что не могу говорить, словно на моей шее стягивается в кольцо невидимая змея. — Но... — выдыхаю я, наконец, глядя на него совершенно безумными глазами. — Но... если бы... Если б это могло... причинить тебе серьёзный вред, разве... Разве оно уже не сделало бы этого? — В своё время, но не сразу, — произносит он отстранённо. — Тёмный Лорд никогда не признавал примитивного подхода. Опять Северус называет эту тварь Лордом, и опять в нём просыпается это непробиваемое безразличие. И я понимаю, что он снова там, по другую сторону тени. В нём будто включается что-то, иначе не скажешь. Или выключается — я прямо чувствую, как он ныряет в себя на какую-то бездонную глубину, и выражение глаз неуловимо меняется, и становится гораздо труднее понимать, что он ощущает на самом деле. Не проведи я с ним столько времени, не узнай о нём так много, не... полюби его, я смогла бы понять не больше, чем, если бы он вновь надел маску. Я не хочу видеть его в маске, но понимаю, что он ничего не может с этим поделать. Как иначе не помешаться от череды кошмаров? — Раз дело в Метке, значит Волдеморт тянет за собой не только тебя, — я отчаянно цепляюсь за любую надежду. — И если б спасения не было, кто-нибудь уже поплатился бы! Вряд ли мистер Малфой стал бы беспокоиться о добром имени, будь у него такие проблемы. А уж он-то был первейшим из Пожирателей! Северус только пожимает плечами — он вот, к примеру, побеспокоился о добром имени, так что это ничего не доказывает. Я понимаю, что спорить с ним бесполезно, но мне не нравится его равнодушие. Должен быть выход! Наверняка он есть! Иначе по всей Британии уже трубили бы о загадочном возмездии для Пожирателей Смерти. Ужасней всего, что Северус опять очутился с ними в одной связке. Но оказывается, всё ещё ужасней. — Люциус действительно был одним из приближённых Лорда, — профессор даже не пытается спорить со мной. — Он принял Метку одним из первых и не попал в тюрьму ещё двадцать лет назад лишь потому, что сослался на Империо. Так делали многие. Но не Северус. Я начинаю понимать, про что он, и у меня холодеет кровь. Я словно чувствую, как она замедляет ток и ползёт по венам медленней, медленней... Сейчас совсем остановится. Вместе с сердцем. Потому что нет никакой надежды. И никто не подскажет нам, где искать избавление. — В этот раз Люциус снова избежал заключения, — напоминает Северус. — Решающую роль сыграло то, что он уже сидел в Азкабане в то время, как Волдеморт стремительно продвигался к власти. Но Люциус никогда не предавал Лорда. Таких людей вообще было немного. Больше он ничего не прибавляет, остальное я понимаю сама — из тех, кто нарушил эту жуткую клятву верности, никто больше не пережил Волдеморта. Голос у меня совсем пропал, но хотя бы не слышно, как он дрожит. — И это... наказание, в чём оно заключается? — произношу я сдавленным шепотом. — Что ты чувствуешь? Скорее всего, то, что я успела увидеть, было лишь окончанием приступа. Или оно приходит не приступами? Или оно с ним постоянно? — Какая разница? Северус сейчас на такой глубине, что мне становится ясно — применяй хоть Круцио, он не скажет. Страх смерти не способен его заставить. Он не рассказывал в подробностях, как образовались такие глубины, но я понимаю, что как-то так и образовались. Мне больно от одной мысли об этом. Мне теперь постоянно за него больно. — И ты ещё врёшь мне, что нет ничего страшного! — говорю я горько. Он не отвечает — опять это необъяснимое молчание! Он смотрит в прогал между шторами, как гаснет день за соседними домами, а я пытаюсь представить, каково это — считать каждый день последним? — Я не сказал тебе ни слова лжи, Гермиона, — отвечает он через такой промежуток времени, что это уже трудно назвать ответом. — Да, я считаю, что теперь в Метке нет ничего страшного. И даже если я ошибаюсь, всё это уже не важно. — Для меня важно! — восклицаю я в отчаяньи. Меня начинает трясти, и я обхватываю себя руками за плечи, хотя в комнате совсем не холодно. — Прости, маленькая, — отвечает он, оставляя свой пост у окна. — Поэтому я и не сказал тебе сразу. День погас, теперь в гостиной почти темно, и Северус взмахом палочки зажигает свечи. Задумывается на секунду, вглядываясь в крохотные язычки живого огня и постукивая себя палочкой по ладони. Этот жест я тоже помню со школы — он пытается попонятнее сформулировать что-то слишком сложное. — Я бы тебе и дальше не говорил. Если б ситуация так и осталась безнадёжной, — произносит он, наконец. — Но раз уж я до сих пор жив, то могу с тобой поделиться. Всё равно ты душу из меня вынешь! Он, наверное, улыбается, но это слышится только в голосе. И пусть он меня простит, я пока не слишком верю такому мрачному оптимизму. — Я не Волдеморт, чтобы вынимать душу, — заявляю я сердито. — И что значит — мне незачем знать? В какой момент ты собирался мне сообщить, интересно? Если б не изобрёл, наконец, какое-то средство. — Я ничего не изобрёл. Он точно вошёл в роль и ведёт себя, как на допросе. Только запутывает меня, так что я вообще уже ничего не понимаю. И в который раз скатываюсь от надежды к отчаянью. — Про что же ты сейчас говорил?! И почему тогда ты не в больнице Святого Мунго?! Он, усмехнувшись, опирается на спинку кресла и опять смотрит на меня этими своими загадочными глазами. У него очень красивые глаза. Очень. И черти опять заводят в них пляску. Ему весело! Надо же подумать! Зная его странный юмор, я пугаюсь ещё сильнее. С него станется шутить и во время чумы. В конце концов, после победы прошло больше двух лет, он наверняка давно понял, что происходит, и, насколько это возможно, привык. Этот вечер ещё не худший — хоть есть с кем поговорить! Глупая зареванная гриффиндорка, к тому же влюблённая в него по уши, слушает, разинув рот, и всецело сопереживает. Умирать так с музыкой, да, Северус? Скажи мне, умираешь ты или нет?! Я имею право знать, я должна знать, сколько мне осталось самой. — В больнице святого Мунго уже вылечили мне всё, что могли, — разъясняет он, не торопясь. — И неужели ты считаешь, что за всё это время я не пытался снять проклятие? По-твоему, я не хочу жить? Значит, это всё же вопрос жизни и смерти. Я так и знала! Такое ощущение, что я давно это знаю. — Тогда почему ты оставил попытки?! — я, не выдержав, вскакиваю на ноги. — Зачем ты тратишь время на писанину? Ты мог бы придумать что-то ещё, ты ведь разбираешься в магии, как никто другой! Ты лучший, ты же сам это знаешь! Ты никогда не поддавался Волдеморту, и теперь не поддашься! Он слушает меня с явным удовольствием и даже немного высовывается из своих глубин, но надежды мои разбивает с прежней безжалостностью. — Я... искусный волшебник, — произносит он вполголоса, и меня передёргивает, потому что я помню, кто высказал о нём такое авторитетное мнение. За секунду до того, как подвергнуть прошлой мучительной смерти. Северус едва заметно кивает, подтверждая, что мы вспомнили об одном человеке. О том, кто никогда, собственно, и не был человеком. — Но с Волдемортом тягаться сложно, — прибавляет профессор с намёком на скромность, которую в нём вряд ли кто видел. — Для этого надо зайти так же далеко, как он, в тёмных искусствах. А это не лучше смерти. Конечно, существуют обходные пути. На всякую силу найдётся другая. Есть и такие силы, которые недоступны Волдеморту. Но мне они неподвластны. Не человек, а ходячий ребус. — Неподвластны, но хотя бы доступны? — переспрашиваю я, всеми силами пытаясь уловить смысл. Кажется, у меня получается. Он выглядит обрадованным и вместе с тем он словно боится чего-то. Он, конечно, не выдаёт себя ни жестом, ни голосом, но я так жадно всматриваюсь в его лицо, я так отчаянно стараюсь понять то, что он не может высказать по-нормальному, что... Я, вроде бы, понимаю. О, Мерлин, я понимаю... И мне тоже становится дико страшно. Словно я вижу его жизнь подвешенной на тончайшую, совершенно невидимую и неуловимую нить. Я — чудовище. Я — легкомысленная эгоистичная идиотка. Но почему он не сказал вчера, почему?! Это ведь так опасно... Я едва не падаю в обморок при мысли о том, что могла просто отправить ему сову и остаться в Норе. А ведь проклятие до сих пор не снято. Он хоть понимает, как рисковал? Конечно, он понимает и понимает, что иначе было нельзя. Это до меня всё доходит, как до морщерогого кизляка. Зато теперь я сразу же вспоминаю, чтó Полумна говорила мне сегодня о самой могущественной магии. Её даже Рон почувствовал во мне, хотя к нему это не имело отношения. А ведь профессор Дамблдор сто раз напоминал нам об этом! И Гарри сто раз повторял, почему он неуязвим для Волдеморта. Я вспоминаю весь сегодняшний день, вспоминаю Гарри и Джинни и понимаю, что не ошиблась. В свадебном шатре только такое порождение мрака, как Волдеморт, не ощутило бы настоящего волшебства. Это особое волшебство и победило в конечном итоге Тёмного Лорда. Оно защищало всех нас — всех, кто с ним боролся. Только не Северуса. У него этой защиты не было. Никогда. И мне становится, как никогда, жутко. Он, способный оградиться со всех сторон всеми существующими магическими и ментальными заслонами, не имел настоящего щита. Мне хочется сейчас же его укрыть, но... каким образом? Не одеяло же на него набросить? А я... я и так здесь. — Главное, что ты рядом, — немедленно говорит Северус. На моём лице, наверное, сменяется такая гамма чувств, что он всерьёз опасается быть спелёнатым в одеяло. — Уже этого достаточно, чтобы жить. Нет, некоторые вещи всё-таки выше моего понимания. — Тогда почему... — я просто не нахожу слов для такого самоубийства. — Почему надо было запираться в пустом доме в брошенном квартале за разрушенной фабрикой? В городе, где никто не знает, кто ты на самом деле?! Северус, ты же мог... мог найти кого-нибудь... ещё раньше... Ты мог попытаться! Ты пытался?! Он опять качает головой. Нет, вот кто способен это понять?! Ну ладно, я способна, но пусть он хоть объяснит, в чём моя уникальность. А то ведь опять сделаю что-то не то! — Маленькая, всё не так просто, — произносит он почти нежно. — Пока ты не появилась, я лишь смутно догадывался, что любовь могла бы помочь. Но скажем так, в предыдущие годы мне не слишком везло в любви. А проклятие Волдеморта не добавляет привлекательности. И даже при идеальном раскладе, — его взгляд заставляет меня потупиться, — само моё желание влюбиться погубило бы замысел на корню. Я всё ещё не могу поднять на него глаза. Я словно опять вижу, как он стоит в дверях своего кабинета, держась за Метку, и напряжённо спрашивает «что вы обо мне думаете?». Неужели он ещё тогда почувствовал, что проклятие начало отступать? Точно, почувствовал, потому и явился в маске. Неподражаемо. И я опять срываюсь от надежды к отчаянью. До чего же обидно, боже мой! До чего всё это несправедливо! Ну как же так?! Так вот почему проклятие никак не уходит! И что же теперь делать? Как его снять? Может, Северус наложит на меня Обливейт, и мы начнём всё снова? Я бы влюбилась в него ещё раз. Ох, нет, тогда и на него придётся накладывать Обливейт... Чтоб ему провалиться там, в аду, этому Волдеморту! Куда-нибудь в самый адский ад. Я не злая и не мстительная, но я бы его сейчас собственными руками убила. Возможно, зубами. Только бы дотянуться. Но до Волдеморта теперь не дотянешься, и потому его магия необратима, и положение безвыходно. И я начинаю плакать. — Так нечестно! — выдаю я что-то безнадёжно гриффиндорское, не имеющее ни малейшего отношения к Тёмному Лорду. — Ты ведь всё сделал правильно! И эта книга, и дом... Ну пусть ты сначала просто хотел жить, ну и что? Мало ли, почему люди сближаются! Но теперь-то всё по-настоящему, я же чувствую! Ты ведь сам сказал, что тебе уже не важно, чем всё кончится — ты ведь сам это сказал, помнишь? Я вроде как пытаюсь его подбодрить, но он смотрит на меня с таким изумлением, что на миг даже приподнимает маску. Делает шаг ко мне и останавливается. Хочет что-то сказать и осекается. Я тоже осекаюсь и тоже смотрю на него с недоумением. Вроде, я ничего не перепутала. И нового ничего не сказала. — Может, ты считаешь, что дело во мне? — спрашиваю я с замирающим сердцем. — Что я теперь обижусь... или испугаюсь? Что я передумаю? Я тоже делаю шаг к нему, но он молчит, и я останавливаюсь перед этим молчанием, как перед незримой чертой. — Но я, правда, всё понимаю! — заверяю я уже менее убеждённо. — Я не могу без тебя. Я не хочу без тебя. Я не знаю, как сказать, чтобы ты поверил — я действительно считаю, что ты замечательно всё придумал... Невероятно — он начинает смеяться. Вот именно теперь. Впервые за десять лет нашего знакомства. Я так теряюсь, что почти пугаюсь, и поэтому в первый момент не могу сообразить, что с этим делать. А он смеётся. Сначала опирается на спинку кресла, но потом не выдерживает — так ему весело — и садится прямо на пол. Запрокидывает голову и смеётся. Роняет лицо в ладони и смеётся. — Северус... — говорю я с тревогой и опускаюсь на колени возле него. Ещё когда ведь сказала ему, чтобы шёл в постель! Но, конечно, обсудить всё в подробностях надо было именно сейчас. Мы ещё и мемуары сядем дописывать! Он замирает и, кажется, перестаёт дышать. А потом смотрит на меня с таким непонятным выражением, что на миг я и впрямь исполняюсь бредовой уверенностью, что он сейчас предложит: «А теперь сядем и всё запишем». — Я ничего не придумывал, Гермиона, — произносит он со странной усмешкой. — Я уже сказал, что не обманывал тебя. Я понятия не имел, кого ко мне пришлёт ваш мистер Поллард. Я не надеялся пробудить в тебе чувства и ещё менее надеялся пробудить их в себе. Мне это казалось невозможным. Тем более, что последний раз я видел тебя на шестом курсе Хогвартса. На самом деле была ещё одна встреча, которую и встречей не назовёшь, но он прав — про это лучше не вспоминать. Я прикусываю губу до крови и в сотый раз удивляюсь, что ж я за дура такая? А ведь всегда считала себя умной! — Ты была для меня лишь одной из студенток, чуть более смышлёной и настырной, чем прочие, — сообщает мой добрый профессор — уж правда, так правда. — Но в основном я воспринимал тебя, как интеллектуальное приложение к Поттеру. Я боюсь, что он сейчас опять даст мне тот ключ. И кто меня вечно тянет за язык?! Зачем я сказала, что он нарочно подстроил ловушку? И кем я себя возомнила на самом деле, чтоб он именно меня выбрал? Но он же выбрал, в конце-то концов! И я вовсе не желала оскорбить его, я дура, но я хотела, как лучше. Остаётся длинный вопрос — если все хотели, как лучше, почему нам так паршиво, почему мы сидим на полу и не смотрим друг на друга, и почему проклятие не снялось? Что ему ещё надо, этому проклятию? Вконец нас рассорить? Я опускаю голову на плечо Северуса, ну и пусть он на меня не смотрит. Спрашиваю тихим голосом: — И когда же всё поменялось? Я понимаю, что это глупый вопрос, но наши мудрые разговоры слишком безрадостны. — Постепенно, — отвечает он очень устало. — По мере того, как всё прочее теряло значение. Понимаю. В его ситуации становится вообще ни до чего. И это странное возвращение в ненавистный дом детства, как способ забиться куда-нибудь подальше. И книга воспоминаний, которую он так торопился дописать — это способ виток за витком, глава за главой отпустить прошлое. Отдохнуть от многолетней лжи. Смириться, проститься и уйти. Я чувствую, что мне ещё привыкать и привыкать к нему. Он слишком непростой. Его всё время надо как бы переводить на общий язык. — Исповедь, — я всё-таки подбираю слово. — Ты потому лишь этим и занимался? Он усмехается моим возвышенным фантазиям: — Скорее потому, что надо было как-то убить время. Но если тебе очень хочется, то из чувства долга. А с какой стати Поттер должен знать больше всех? — мой профессор наконец-то оборачивается ко мне, но смотрит с насмешкой. — Как он там, кстати? Счастлив, я надеюсь? — Вполне, — признаю я. — Стало быть, и с этим покончено. Покончено — какое мрачное слово! — Вот и отлично. А теперь давай сожжём этот свиток и всё забудем, — восклицаю я в первом порыве. Северус секунду смотрит на меня удивлённо, а потом со вздохом целует в лоб. — Ну зачем же жечь? — говорит он увещевающе. — Вставим туда твои главы, допишем новые... Или ты хочешь уйти с работы под аккомпанемент хорошего скандала? О работе он тревожится! — Что вы, профессор! Я всем расскажу, как вы тут со мной обращались, и мне ещё посочувствуют! — отвечаю я, состроив гримасу. — Лучше определитесь, чем вы сами теперь займётесь. Раз с мемуарами... покончено. Вернётесь в Хогвартс? Я пытаюсь понять, насколько он на самом деле верит тому, что говорит. Я не умею раскалывать профессиональных шпионов, но по мне, так нисколько не верит. Слишком уж безразлично звучит его «Возможно. Подумаю». Я замолкаю, уткнувшись в его плечо. Я представляю, до чего страшно умирать здесь в одиночестве. И как хочется, чтобы рядом была хоть одна живая душа. Хоть кто-нибудь. Я так мечтаю ему помочь, но я совершенно не представляю, как. — Но теперь ведь тебе есть, что терять? — уточняю я тихо. — Раз ты говоришь, что со мной чувствуешь себя лучше. Скажи, что ещё можно сделать? Северус? Он целует мои волосы, и от этого мне почему-то опять хочется плакать. — Не знаю, маленькая. Знал бы, сказал бы. Ну да, он ведь больше не лжёт. Мне, по крайней мере. Только недоговаривает или вообще молчит. — В любом случае, теперь у нас больше времени. Мы непременно что-нибудь придумаем — вот увидишь! — я старательно изображаю энтузиазм и уверенность. — Ну... ты придумаешь. В конце концов, Метка — это всего лишь магия! Он морщится, но хотя бы не делает непроницаемое лицо, отдавая дань моим стараниям. — Всего лишь магия — это галеоны, через которые вы сообщались в Отряде Дамблдора. Ой! А я была уверена, что это такая тайна! Хотя, если все знали даже про Тёмные Метки... — Метка отличается от них, как только может отличаться одно от другого, — поясняет профессор, продолжая перебирать мои волосы. — Это магия совершенно иного уровня. И это не моя магия — я очень мало знаю о ней и не могу её прочитать. Можешь попробовать ты, если хочешь. Только не сегодня. Не сегодня. И кто это говорит? То есть, ему не срочно? Или он настолько мне не верит? Дал бы хоть из вежливости попытаться! — Сегодня я не умру. И завтра тоже, — произносит он, глядя в мои зарёванные глаза. Да, он ведь умеет читать мысли! Но это должно как-то ощущаться, верно? — У тебя всё на лице написано, — усмехается он, опять правильно угадав вопрос. — Гермиона, я не хочу больше говорить о проклятии. Это не слишком весёлая тема. Да, а ему главное — повеселиться! Подозреваю, что следующим движением он не музыку включит, а велит мне браться за перо и пергамент или опять спрячется к себе, чтоб страдать в гордом одиночестве. Поэтому я поскорее пересаживаюсь к нему на колени — чтоб не сбежал. И целую его — чтоб не начал распоряжаться. Не будем про проклятие, значит — не будем. Всё равно его не переубедишь. Всё равно я его переспорю. Пока я только в силу неопытности не знаю, долго ли его целовать, чтоб он забыл про свои мемуары и вообще... побольше всего забыл. Он сам подводит черту, отстраняясь через какое-то время. Но выглядит чуть более живым. И глаза заблестели, и на лице появилось какое-то выражение. «Не вздумайте ко мне прикасаться...». А вдруг надо, напротив, прикасаться почаще? Он качает головой. Он ещё ни разу со мной не согласился! Теперь-то что не так? — Я не считаю, что дело в этом, Гермиона, — говорит он вполголоса. — Вы сами велели забыть о проклятии, сэр, и найти занятие повеселее, — возражаю я. Надеюсь, он не решит, что я слишком ветреная. Или пусть решит. Пусть думает, что угодно, только не то, что мне безумно его жалко, и безумно за него страшно, и вдруг он всё-таки солгал, когда давал обещание про сегодня и завтра?.. Что — у меня опять всё написано на лице? — Дурочка, — произносит он ещё тише, но хотя бы не спихивает меня с колен. А зачем, в самом деле? Раз он до сих пор жив, значит, между нами действительно... действительно... — Иди ко мне, маленькая, — его голос падает до шёпота, и, похоже, я начинаю понимать, что такое легилименция, потому что не могу не смотреть ему в глаза. Он всё же решается и начинает всплывать к поверхности со своих неизмеримых глубин. И я внезапно пугаюсь, словно мне надо будет его поймать и удержать. Оторвать от его проклятого Лорда. Вытащить на свой берег. Нет, он прав, близость тут ни при чём, тут что-то другое. Хотя и близость тоже... имеет значение... Потому что, если он будет всё время держать меня на расстоянии и нырять в глубину, то как я смогу его... подхватить? Он подхватывает меня и придвигает ближе и я, путаясь в длинной юбке, немного меняю положение у него на коленях, чтоб удобнее было его целовать. И чтоб меня удобнее было целовать. Больше никто из нас не помышляет о том, чтоб остановиться, я только предупреждаю, понимая, что навалилась на него всем весом: — Послушай, если тебе плохо... — Мне хорошо. Всё лучше и лучше, — усмехается он, отыскивая замок платья у меня на спине. — Я, вроде бы, просил тебя не думать об этом. — Как можно... перестать думать? — возражаю я, обхватывая его ногами. — Просто перестань. Наверное, это какое-то упражнение по окклюменции... Сокращённый курс. Но он своего добивается — на какое-то время я теряю ход мысли и вообще мысль. Это непохоже на то, как мы целовались с Роном, как... как только может отличаться одно от другого. Я не хочу сказать, что прежде мне было плохо или неприятно, но прикасаясь к Северусу, я ощущаю под пальцами целый мир, от которого кто-то вручил мне ключ. Он сам или некая высшая сила. Или этот ключ всегда хранился где-то во мне... Я уже и сама не знаю, я теряюсь в этих откровениях. И почти не замечаю, как он расстегивает на мне платье — только лёгкую прохладу оттого, что бретельки скатились с плеч, и я теперь открыта до пояса. Наплевать. То есть, не наплевать, конечно. Я знаю, что краснею. Потому что свечи горят чересчур ярко. И его глаза тоже. Останься у меня Хроноворот, я бы откручивала и откручивала назад этот момент. Кажется, что я не видела никого прекрасней Северуса Снейпа. Надеюсь, что и я его не разочаровываю. О Мерлин, что мы делаем? Что я делаю? Я медленно поднимаю руки и вынимаю шпильки из волос, недальновидно бросая их на пол, точнее, на свою же смятую юбку, которая немного накрывает нас и ещё половину ковра в крохотной гостиной. Я стараюсь ни на секунду не отрывать взгляд от лица Северуса, и он тоже смотрит на меня, не отводя глаз. В моём представлении всё это длится безумно долго, хотя долго мы, наверное, не выдержали бы. Наконец последняя шпилька падает, и я с облегчением распускаю волосы, и он припадает губами к моему плечу. Прижимает меня к себе, осыпает поцелуями, целует и целует, словно не хочет пропустить ни единого участка кожи. А всё-таки он солгал, всё-таки ему лучше — мелькает на дне сознания последняя здравая мысль, прежде чем я со стоном хватаюсь за его плечи. Губы совсем пересохли, но мы целуемся снова, и снова, и снова... Мне трудно разобраться с его одеждой, но он мне помогает. С моей стороны препятствий меньше — он просто разрывает кружево, и я продолжаю ощущать его прикосновения. В этот раз его руки тёплые — и это тоже именно то, что надо. Наконец, наши чувства сливаются, и я могу не гадать, что он ощущает на самом деле. Ещё немного, и видимое измерение объединится с тем, невидимым, где всё состоит из лабиринтов и пропастей. Если и там я смогу до него дотронуться. До него, а не одной из тысячи масок. — Я люблю тебя... люблю тебя, — всхлипываю я прежде, чем опуститься на него. Потом я уже ничего не могу сказать. Или не помню, что говорю. Я перестаю ощущать себя кем-то отдельным, мне кажется, что я ныряю за ним на бездонную глубину и где-то там мы всё же встречаемся, и нас с неимоверной силой выбрасывает обратно к поверхности. Здесь, уже в этом мире, он откидывает голову на сиденье кресла с бесконечным стоном. Здесь я захожусь криком, выпрямляясь, выгибаясь в его руках в мучительном стремлении глотнуть воздуха, вырваться из глубин или никогда не выныривать, задержаться навечно между высью и бездной. Я падаю ему на грудь и едва могу отдышаться, словно и впрямь побывала на дне. Мне чудится, что нас ещё качает волнами, и его волосы намокли от воды, а не от пота. Мне стоит большого труда стряхнуть это наваждение. Но Северус опять ускользает сам — упрямец, ничего ему не надо! Хорошего понемножку — получила удовольствие, и хватит его спасать. Он снова бледнеет на глазах и, похоже, задерживает дыхание уже от боли. Я рывком возвращаюсь в себя — дура восторженная! — и скатываюсь с его руки, бормоча «прости-прости-прости...». Он ни о чём таком не предупреждал и никогда не подавал вида, но я должна была сама вспомнить про боль в Метке! А я почему-то решила, что раз приступ миновал... Прежде ведь она болела только в определённые моменты! Прежде... Но такого я ещё никогда не видела. Я всхлипываю и зажимаю руками рот. Северус равнодушно смотрит на залитую кровью ладонь, вытирает её о ковёр и оглядывается в поисках волшебной палочки. Пока я реву, он забирает палочку с кресла здоровой рукой и удаляет кровь с ковра, а заодно с моего платья. Его рукав тоже насквозь в крови, просто на чёрном не видно. — Я же предупреждал — не обращай на неё внимания, — напоминает он мне. — Знает, что ей недолго осталось, вот и злится. Конечно, он нисколько меня не обманывает. Он думает именно то, что говорит. И отсюда это знакомое спокойствие. Пока он окончательно не закопался в ил, я поспешно вытираю глаза и говорю ему: — Пойдём наверх. Надо перевязать. — Можно и перевязать, — безразлично соглашается он. А можно спеть песенку. А можно обняться и поплакать. Или вот... Что мы тут делали на ковре перед камином? Я не могу припомнить, кто и в какой момент зажёг камин, но, будь моя воля, я бы так и сидела с ним до утра, обнявшись, и глядя в огонь, и ничего больше. Ничего не надо — только бы жил. Но я, конечно, поднимаюсь на ноги и придаю себе более приличный и деловой вид, насколько это возможно. И он тоже поднимается, и по нему вообще не скажешь, что он делал минуту назад — общался с Волдемортом или бросал в Гарри банку с тараканами. Надеюсь, он хотя бы не потребует снова сосредоточиться на работе. На последней главе. С него станется. Он ничего не требует. Он стоит, тяжело опираясь здоровой рукой на кресло, и смотрит в пламя камина. Смотрит и усмехается. И пламя то отражается, то меркнет в его глазах.