пять часов ноль минут

юнги постукивает кончиком карандаша по столу — никакого ритма, никакой закономерности; сплошная нелепая хаотичность. жизнь юнги всегда была примерно такой же. глухой стух, за которым следует опускающаяся на плечи, обволакивающая со всех сторон тишина. тэхён всегда опаздывает (или приходит на полчаса раньше назначенного времени и названивает до тех пор, пока она не появляется перед ним, внешне почти спокойная, немного задыхающаяся, но упорно делающая вид, что совсем не спешила). — ты опоздала. — мне все равно. тэхён жует нижнюю губу, рассматривает ее так, словно видит впервые, как если бы не запомнил каждую из черт ее лица или острые углы ее худого тела. как если бы не замечал, как беспокойно движется ее грудь от рваного неглубокого дыхания. конечно, я знаю, юнги. я знаю. могла бы и не говорить. тэхён этого не произносит вслух. и приходит сегодня ровно в пять часов ноль минут, словно встроенный в его организм часовой механизм, наконец, начинает исправно работать. наверное, для этого поздно, но ему кажется, что сегодня можно лишь так и никак иначе. пять ноль-ноль. четверг. пустой, как она сама, дом юнги. стук карандаша, сточенного примерно на четверть, с погрызенным кончиком у ластика (юнги и ее вечная вредная привычка). когда тэхён давит на ручку и тянет вниз, дверь открывается. может, это должно было дать ей время подготовиться к разговору, пока он расшнурует свои туфли, бросит их в прихожей лежать двумя жирными перевернувшимися жуками (у тэхёна никогда не хватает терпения на то, чтобы поставить их аккуратно, а не оставить беспомощно валяться на полу вверх брюхом или ребром) и неспешно подойдет к ней сам. лето. ветер, как ему и положено летом, теплый, колышет занавески так, словно ласково их гладит, и они шевелятся, смущенные его касаниями. белые, почти прозрачные. тогда тэхён думает, что все в доме юнги неизбежно ассоциируется с ней самой. тэхён, как и положено летом, загорелый, темнокожий, ставший еще на тон темнее, почти медовый, отодвигает стул, жалобно скребущий деревянными ножками по плитке, мягко опускается на него и начинает ждать. пять ноль две, четверг, солнце в самом разгаре. у юнги на столе — нетронутая кружка с кофе (кто вообще пьет кофе в такую жару, если не считать ее). волосы собраны в небрежный хвост, довольно низкий, почти беспорядочный. тэхён знает, что она наверняка долго его завязывала перед зеркалом в ванной, оборачивая вокруг волос давно растянутую резинку, с сожалением поглядывая на нее и не решаясь взять новую. юнги слишком ко всему привыкает. даже к нему. — ты пришел. — я всегда прихожу. юнги поднимает на него глаза, сжимая в руке карандаш. в белой, почти прозрачной руке. дежавю. тэхён откидывается на спинку стула, пытается казаться расслабленным, чтобы не позволять желудку нервно клокотать в горле. получается как получается. со стороны они, наверное, выглядят странно: как старые друзья, встретившиеся после долгой разлуки, которым больше нечего друг другу сказать. тэхёну не жаль, что они не были друзьями. глядя на юнги, ему почему-то хочется достать из глубокого кармана маленький букет из цветов, сорванных под ее окном, наспех найденных в траве. он часто так делает. сегодня в карманах тэхёна не лежит ничего. юнги откладывает карандаш, поднимает забытую кружку с кофе, в котором, судя по цвету, слишком много молока. все давно уже остыло. тэхён знает, что она тянет время, хоть ему и кажется, что он дал ей достаточно. более того, она сама его позвала. позвонила на мобильный посреди ночи, на часах — едва-едва три после полуночи, в это время еще даже не начинает светать. голос у нее тихий, неуверенный даже — тэхён почти начал задавать с десяток вопросов, роившихся в голове, после того, как ее окончательно покинули сновидения. юнги молчала. а потом повесила трубку. тэхён наблюдает за каждым ее действием — за тем, как пальцы слегка нервно сжимают кружку, как плавно покачивается хвост, когда она допивает до дна и поднимает глаза на него, как ее не накрашенные ресницы быстро опускаются и взлетают, когда она моргает. — тэхён, — на этот раз она, кажется, полна решительности, но почему-то все равно не может сказать сразу. — да? — я уеду. далеко. вернусь или нет — не знаю. я сейчас, если честно, ничего не знаю, разве что только то, что тебе со мной нельзя. тэхён задумывается о брошенных в прихожей ботинках. о тех, которые с поцарапанными заостренными носами, ужасно старые, но все такие же удобные. юнги с них всегда смеялась и говорила, что по ним давно плачет огромная свалка в паре километров от города. тэхён не понимает, зачем вспоминает об этом. просто нужно куда-то улететь хотя бы мыслями, даже если он и чувствовал, что не будет ничего хорошего в этом четверге. — я буду ждать, — пусть это и не имеет смысла. тэхён говорит это в пять пятнадцать. день все такой же солнечный и летний, юнги сидит напротив него и никуда не уходит. тэхён тянется к ее покоящейся на столе руке, ожидаемо едва ли теплой, чтобы положить поверх свою. загорелую ладонь ребенка солнца. юнги хочется, чтобы тэхён ее ждал. даже если она не вернется. тэхён боковым зрением ловит занавески. наверное, юнги их оставит. куда бы она там ни собиралась, вряд ли она возьмет их с собой (зачем кому-то, кто уезжает далеко и надолго, нужны старые занавески). в ее квартире поселится какая-нибудь другая девочка или не девочка вовсе, которая будет стучать кончиком карандаша по столу, забывать про свой кофе и замерзать даже летом. тэхёну почему-то от этой мысли становится странно и горько, куда более горько, чем от всех других. очень хочется, чтобы в кармане необъяснимым для этого мира образом появились цветы, собранные под ее окном. чтобы все поезда, автобусы и самолеты остановились, а белые и прозрачные девочки никогда никуда не уезжали. пять двадцать три. юнги крепко обхватывает пальцами карандаш (почему-то кажется, что еще немного — и он треснет, разламываясь пополам) и наспех пишет что-то на столешнице:

я все равно никогда не перестану тебя любить

пять двадцать пять.

я тебя тоже