Господин и Мечтатель

      Я боготворил его.       Я ходил на каждое его выступление в одних и тех же задымлённых клубах. В этих клубах мне не продавали алкоголь, да и не надо было. Лишь бы вообще пускали внутрь.       Я превозносил всё, что в нём есть: длинные тёмные волосы, величественный профиль, высокий рост, мощную фигуру с безупречной осанкой, пронзительный взгляд, суровые брови, низкий и глубокий голос. Он был похож на какого-то полубога: с неведомой силой, но в то же время ограниченный человеческим телом. Казалось, дай ему волю – и он ослепит своей красотой. Но он такого не делал. Вместо этого он подходил к моему столику перед своими концертами и с усмешкой говорил: – Привет. Я тоже говорил: – Привет. И он уходил за кулисы. А после выступления мы непременно прощались. С самого начала, когда я после пары месяцев тайного воздыхания осмелился подойти к нему, протянуть руку и наболтать бреда в духе «герр, вы знаете, я так вами восхищаюсь, я люблю вашу музыку, я слушал все ваши записи, и мне особенно нравится вот эта», наше общение ещё долго оставалось на таком уровне. Привет – пока. Привет – пока. Приветпока. Приветпока. Приветпока. Привет-… До определённого момента. До того раза, когда он подошёл после концерта и вместо прощания вдруг небрежно бросил: – Хэй. Я вздрогнул и, сжавшись, робко переспросил: – Д-да? – Ты случайно не любишь театр? – всё тот же небрежный тон. – Ну… есть такое. И вовсе не любил я театры, но иначе ответить не мог. Он смерил меня своим божественным взглядом и протянул мне бумажный билетик. – У меня лишний завалялся. Хочешь вместе сходить? Я принял дар дрожащими руками. – Конечно… конечно… почему нет… – мне оставалось буквально пару слов до того, чтобы начать заикаться, но он вовремя улыбнулся и сказал: – Отлично. Тогда увидимся. А затем ушёл, не услышав моего шёпота вслед: – Пока. Пока… пока… Это слово ещё долго звенело в моей голове, пока я смотрел на маленький квадрат в своих руках, на котором значились разные цифры – дата, время начала, ряд и место. Двадцать пятого марта, ровно в девятнадцать часов. Я сразу подумал: не будет ли моё место рядом с ним? И как мне себя тогда вести? Моё сердце билось, словно бешеное, а ладони вспотели от волнения. Я спохватился и убрал билет в карман. Выйдя на улицу, я всё ещё гадал, почему же он не позвал кого-нибудь из своей группы? Кого-нибудь из давних друзей? Любимую женщину? Мужчину? Да хоть кого, кроме меня! За что я заслужил такой подарок небес? Он заметил, как сильно я фанател по нему, или я просто был первым, кто подвернулся под руку? С этими вопросами я прошёл мимо вывесок, кричащих о никому не нужных распродажах, и зажигавшихся один за другим уличных фонарей. Прошёл мимо серых и унылых людей, таких разных и одинаковых. С этими вопросами я оказался дома и прокрался в свою комнату, чтобы не разбудить мать. С этими вопросами я лёг спать и проворочался полночи, воображая себе невесть что.       Его звали Анри – а может, и зовут до сих пор. Точнее сказать, это был его псевдоним. Нелепый, нелепый псевдоним, думал я поначалу, ничего в себе не несёт, не отражает, слишком короткий и невнятный для такого человека. И человека ли?.. Но потом я услышал, как он сам себя называл этим именем. Как он выразительно картавил, прикрыв глаза, будто сам наслаждался своим произношением. И я сдался. Я радикально поменял своё мнение и стал думать, что это имя прекрасно ему подходило и несло в себе абсолютно все необходимые значения.       У меня в комнате висел сорванный где-то на улице плакат с его группой, и я знал, что не позволил бы никому ещё раз сорвать его. Там были изображены три человека в тёмных одеждах, но обращал внимание я, разумеется, лишь на одного, что стоял посередине с отрешённым взглядом. Это он писал все песни, это он сочинял всю музыку, я знал точно, и лишь благодаря ему всё вертелось и двигалось, и они медленно, но верно становились популярными. Я пророчил Анри великую судьбу каждый раз, когда слушал демо-записи La Petite Mort – так и назывался его коллектив. «Маленькая смерть». Французское выражение с двояким смыслом: первый – состояние, переживаемое во время оргазма, второй – происшествие, столь сильно ранившее человека, что после него он чувствует, будто что-то внутри него умерло. О, я определённо испытал свою маленькую смерть в обоих смыслах.       Двадцать пятого марта Анри ждал меня возле здания, построенного в классическом стиле… да, наверное, это был классический стиль – если честно, я плохо разбирался. И сам Анри был одет в классическом стиле – тут я уж точно не совру. Я сразу почему-то обратил внимание на его безупречно чистые и блестевшие на солнце чёрные туфли, а также на то, что он собрал свои буйные волосы в хвост. – Ну привет, – в очередной раз услышал я знакомое и привычное слово, но совсем в других условиях. «Привет», – с напуганными глазами промолчал я, тем самым вызвав его добродушный смех. Затем рука легко похлопала меня по плечу, заставив совершенно оторопеть. – Расслабься, – услышал я ободряющий голос. Увы, как раз этого я сделать и не мог. Я страшно разволновался, так как наши места всё-таки оказались рядом. Я был каким-то нелепым в своей кожаной куртке поверх белой рубашки, застёгнутой на все пуговицы, старых джинсах и стоптанных кедах и всё время ёрзал в кресле. Лишь когда в зале выключили свет, я смог немного успокоиться. Я отчаянно хотел заговорить с Анри, но нужные слова ускользали от меня, а когда началось представление, мне пришлось совсем оставить свои попытки открыть рот. Я не уверен, что вообще смотрел на сцену тогда. Я постоянно ловил себя на том, что вновь и вновь разглядывал Анри, скользил жадным, но при этом совершенно не похотливым взглядом по каждому его изгибу, рассматривал складки на костюме, погружался в его глаза, как в омут. Я силой возвращал себя к сцене, пытался вникнуть в сюжет, но тщетно. Анри совершенно не замечал моего интереса к нему и добросовестно наблюдал за игрой актёров. Я думал так тогда, кто угодно бы думал на моём месте, но теперь я знаю: всё было спланировано. Каждое движение было осознанным решением, всё было рассчитано на то, чтобы я попался, чтобы случилась эта история. Чтобы я в итоге немного умер.       Но двадцать пятого марта прошлого года я, ничего не подозревая, сидел в затемнённом помещении и едва дышал от счастья.       После представления Анри сразу же встал с места и пошёл к выходу, и я запаниковал, думая, что всё закончилось слишком быстро. Я вскочил вслед за ним, а он, не останавливаясь, обернулся, чтобы посмотреть на меня. – Напомни, как тебя зовут? Прости меня, что забыл. – Анри виновато улыбнулся, и что-то внутри меня в тот момент оборвалось. – Кайн. Я не был уверен, что прежде называл ему своё имя. Оно странно звучит для немца, и для Анри, конечно, тоже. – Но… в смысле нет? – удивился он. – Да это и есть моё имя... как библейский Каин, только пишется по-другому. – Мне было ужасно неловко. Мы оказались на улице; солнечный свет незамедлительно ударил в глаза и вынудил меня уставиться в землю. – Ох… и кто же тебя так назвал? – У Анри был немного грустный, сочувственный взгляд, и под этим взглядом я почувствовал себя брошенным котёнком. – Родители, конечно же. Не очень-то я им был нужен. – Я ответил так, будто мне было всё равно, но на самом деле я думал: «Я брошенный котёнок. Пожалей меня. Позаботься обо мне». Я даже не отдавал себе отчёта в этом. Однако, идя на поводу у своих скрытых желаний, я автоматически сделался жалобным и очевидно ждущим ласки. – Так жестоко! – возмущённо покачал головой Анри. – Я привык к своему имени, – слабо улыбнулся я, пряча глаза от него, – так что без проблем называй меня так. – Хорошо, – спокойно ответил Анри, явно не желая разбираться с моими чувствами.       Тогда он проводил меня до самого дома. Идти было недалеко, да и ему просто оказалось по пути, поэтому говорили мы немного. Прощаясь с ним, я отчего-то понадеялся, что он обнимет меня, но этого не произошло. Он только вежливо кивнул мне и удалился прочь. Я по привычке проклял свою глупость и побежал в комнату, закрыв лицо руками – мои щёки горели. Я был так счастлив, боже, я был так счастлив, и в то же время мне было так стыдно. Я со странным упоением занимался самоедством, искал в себе изъяны и умудрялся находить их в самых незначительных мелочах. Я то думал, что вёл себя слишком замкнуто, то, наоборот, что наболтал лишнего, то боялся, что произвёл плохое впечатление и расстраивался из-за этого, а в следующую минуту вспоминал, что всё-таки именно он пригласил меня в театр, выбрав из стольких людей, расплывался в умилённой улыбке и лез обниматься к плакату. Я действительно был поехавшим.       А ещё я был хрупким.       Я осознавал это, когда видел себя в зеркале, это ведь было настолько очевидно. Пусть и вполне здоровое, но очень худое тело, тонкие пальцы, бледная, будто нетронутая солнечным светом кожа, наивное лицо, светло-зелёные глаза и покрашенные дешёвой краской волосы, так, что тёмные корни были видны. Казалось, разбей отражение – и я вместе с ним исчезну. Может, и я был отражением. Отражение отражения. Блёклое и слабое. Словно я только наполовину живой. Но беда в том, что я осознавал лишь внешнюю хрупкость. Даже когда я так думал, я был глубоко внутри себя уверен, что я жив и буду жить. Я сам от себя прятал эти мысли, потому что боялся верить в свои силы, но в то же время я бы ни за что не захотел узнать, что верить мне не во что. Анри видел это лучше меня, поэтому он сразу понял, что надо делать.       Немногими днями позже я получил письмо. Не электронное, что уже само по себе было странно. Я лежал в наушниках на кровати, когда мать открыла дверь в комнату, и я встретился с её осунувшимся лицом и пустым взглядом. – А постучаться?! – тут же оскалился я, подскочив на месте. Она, поджав свои тонкие и бледные губы, швырнула в меня большой снежно-белый конверт. Попала прямо в лоб. – Кажется, это от кого-то из твоих дурных дружков, – мрачно прокомментировала она и ушла, хлопнув дверью. Я зашипел вслед, а затем грубо схватил письмо. Наушники мягко упали на кровать, и я мог слышать лишь отголоски игравшей музыки, но я не обратил на это внимания. Конверт слегка помялся под моими ногтями. Я с недоумением обнаружил, что никакого адреса там не было указано, а сам адресант предпочёл нарисовать маленький улыбающийся череп вместо того, чтобы представиться мне. Как интересно. Я со вздохом открыл конверт и извлёк оттуда несоразмерно маленький листочек в клетку, на котором витиеватым почерком было написано всего пару строк. Я незамедлительно прочёл их… и ничего не понял. Я поморгал и прочитал ещё раз, внимательно всматриваясь в каждое слово. «Я всё же назову тебя Мечтателем». Первая строчка. «…И принеси мне цветы в субботу». Вторая строчка. Что, чёрт возьми-… Я оборвал свою бесполезную мысль, едва начав её. Я вспомнил, что в субботу должно было быть выступление La Petite Mort. И, конечно, я бы увиделся с Анри. Но разве стал бы он писать мне такое странное письмо? Делать ему нечего, что ли? Почему «Мечтатель»? И зачем ему от меня цветы?       «Должно быть, меня разыграли», – устало отмахнулся я от вопросов, понимая, однако, что никому до меня нет дела, чтобы устраивать розыгрыши. Но всё же мы с Анри были едва знакомы. Может, это Марк, мой единственный школьный друг, написал мне? Какая глупость, он таким не занимался никогда. Всегда пользовался интернетом, писал чётко и по делу. Несмотря на все свои сомнения, я бережно расправил конверт, положил туда таинственное послание и спрятал его в стол. А затем решил, что принесу ему подснежники.       В субботу вечером три человека в чёрных костюмах во всём своём великолепии находились на сцене уже больше часа. К тому моменту практически все песни были спеты. Кроме одной, разве что… – Наше время на сегодня подходит к концу, – говорил Анри в микрофон, уверенно и спокойно, как обычно он это делал. – Напоследок мы хотели бы исполнить песню группы, которая нас всегда вдохновляла. Подснежники в моих руках немного повяли к тому времени, но они пока что были прекрасны. Я купил их в первом попавшемся по дороге магазинчике, внутренне всё ещё колеблясь и коря себя за глупую надежду. И стоя в зале, я также продолжал колебаться. Люди, столпившиеся у сцены, затаили дыхание; те, кто сидел вдали за столиками, заинтересованно подняли головы, прекратив свои разговоры. Я, конечно, был к сцене ближе всех и преданным взглядом смотрел на любимого вокалиста. Пальцы немного скользнули по микрофону вниз. Очаровательная улыбка. Проникновенный шёпот на весь зал: – И эта песня посвящается Мечтателю. Тогда наши с ним взгляды встретились. Никто этого не видел, кроме меня. И никого, кроме меня, не бросило в дрожь в ту секунду. Он начал петь тихо, почти слабо, но я сразу услышал, что текст был на английском.       «Bring me flowers in the night,       Lay your cheek down by my side       Leave my lovers full of need       And my brothers full of greed…»       Тонкие, изящные фортепьянные аккорды последовали за пением; им также вторили осторожные и неторопливые ударные. Люди за дальними столиками продолжали молчать – даже они, вечно треплющиеся, понимали, что нельзя разрушать создававшуюся атмосферу. Я не слышал раньше эту песню, поэтому воспринял её, как творение Анри, пусть и не совсем в его стиле. Его группу, при всей интимности звучания, отличал чётко заданный, уверенный ритм; под это допустимо было и танцевать, но я никогда не танцевал под столь осмысленную музыку. А эта композиция, посвящённая мне, была такой, что я боялся испортить её лишним вздохом или неловким движением. Или что кто-то другой испортит её, сломает ненужным комментарием, нещадно разрубит пополам своим невежеством... Господи…       «…Caressing hands warm like the sun       I feel your breath inside my lungs       Smile peacefully and take       My hands on your face, I won’t awake».       Посвящённая мне...       Как такая песня могла быть посвящена мне?       Мои руки нервно сжимали букет и тряслись. Мне казалось, что я был единственным присутствовавшим в зале, хоть я и слышал возню других людей вокруг – осознание этого вдруг стало таким размытым. Я терялся в звуках, я доверял себя прекрасному голосу, спокойному, но готовому вот-вот сорваться на плачущую интонацию – и если бы это произошло, я бы точно расплакался вслед за этим. Песня пронизывала меня насквозь, кололась в кончиках пальцев миллионами маленьких иголочек и сворачивалась тёплым клубком в сердце. Чувства переполняли меня, и я отчаянно желал их выразить.       «Are you here for a final goodbye? Did your soul fall or fly?»       Анри на этих словах подошёл к самому краю сцены и наклонился прямо ко мне. Я невольно подался вперёд, ловя на себе посторонние взгляды, но нисколько не беспокоясь об этом. Он продолжал петь, доверительно и заботливо обращаясь ко мне, а я стоял, словно парализованный, с приоткрытым ртом и немигающим взглядом.       «Bring me flowers in the night…»       Он произнёс эту фразу как на последнем издыхании, и я воспринял это как призыв. Я не мог не выразить свои чувства. В следующую секунду моя рука с подснежниками решительно вознеслась вверх, к Анри, и он их благодарно принял. Закрыл глаза и вдохнул цветочный аромат. Музыка продолжала звучать, и он отошёл от меня, чтобы допеть песню. До самого конца я не смел пошевелиться. До того, как повисли в воздухе последние слова песни:       «Did your soul fall or fly?»       И, не ожидая никакого ответа, группа затихла. Под аплодисменты они вежливо поклонились и ушли, оставляя за собой привычный флёр загадочности. Я далеко не сразу опомнился даже тогда. Только когда он подошёл ко мне. Только когда его рука опустилась на моё плечо. Только когда он сказал: – Эй, Мечтатель. Я наконец-то пришёл в себя.