1887 год

Майкрофт Холмс Наш дорогой доктор уложил меня в постель и пригрозил, что, если я встану и хоть раз появлюсь в кабинете, он пожалуется на меня премьер-министру. Не то чтобы я поверил, что Джон на такое способен, но он явно считал опасным тот тяжелый и холодный булыжник, который ворочался у меня в груди на месте, где обычно у людей совершенно неощутимо бьется сердце. В общем, я пообещал не вставать пару дней. Джон посмотрел слегка недоверчиво, покачал головой, принес мне из кабинета мою любимую книгу и на время уехал. Несколько часов я провел в компании д'Артаньяна и его друзей, как вдруг миссис Зисманд доложила, приоткрыв дверь: — К вам миссис Форестер, мистер Холмс. — Что?! Я попытался вскочить, но Айрин уже входила в дверь. Господи, что делать-то? Я натянул одеяло почти до глаз. Они с ума сошли? Ну, Берта! Ну, Джон! Я вам это припомню! — Здравствуйте, Майкрофт! — Айрин сняла перчатку и с улыбкой подошла к кровати, протягивая мне руку. — Что это вы вздумали болеть? Судя по ее улыбке, она находила мое смущение слегка забавным и даже милым. Но мне-то что было делать? Боже, а как руку подать? Она же под одеялом... — Айрин... что неприличнее: не подать даме руку, или подать, показав ей при этом ночную сорочку? Она рассмеялась. — Неприличней не подать, Майкрофт. Да полно вам, друг мой. Я все-таки замужем была. — Но я-то... Ох, пожалуйста, я так не могу, на мне даже халата нет. Пять минут, Айрин, прошу вас! — Ну хорошо. Айрин вышла из спальни, и я услышал, как она засмеялась, едва переступив порог. Но мне было не до веселья. Я вскочил, заметался по спальне. Господи, где этот чертов халат?! Собственно, там, куда я его положил, а кладу я его всегда на кресло. Почему я сразу его не взял... я, наверное, сошел с ума. Надев халат, я схватился было за галстук, но понял, что буду выглядеть идиотом, подошел к двери и приоткрыл ее. Хорошо хоть халат до полу... — Входите, Айрин. Простите, это так неожиданно... Она проплыла мимо меня в комнату, а за ней — шлейф ее духов. Странный прохладный запах. — А теперь вы должны лечь в постель. И не возражайте. Это с Джоном вы можете спорить, а не с дамой. Я бы не лег. Со стороны Джона было нечестно так поступать: вообще посылать кого-то следить за мной, а тем более выбирать такую «сиделку». Впрочем, нелепость ситуации немного освобождала меня от правил приличия. Я кое-как забрался под одеяло, машинально проверил, достаточно ли запахнуты полы халата. Айрин стояла посреди комнаты — худенькая, затянутая в корсет, и казалось, что ее фигура в лиловом костюме тянется вверх. Еще немного — и ножки оторвутся от пола. Я помнил, что Джон описывал Айрин как пышку. Неужели смерть мужа настолько ее потрясла, или же ее вдовья жизнь была так непроста, несмотря на материальное благополучие? Покойный мистер Форестер, каким его описывал Джон, мало подходил в качестве пары такой женщине. Что-то мы все, видимо, не поняли в миссис Форестер. Айрин огляделась и положила перчатки и сумочку на кресло. — Доктору еще влетит! — проворчал я немного невпопад. — Не надо сердиться на Джона, — Айрин придвинула стул к кровати, села и совершенно непосредственно поправила мне одеяло, отчего меня снова бросило в жар. — Ему нужно навестить других пациентов, а мы с вами давно не беседовали. Да не натягивайте одеяло так высоко — вам станет жарко. Что вы читали? — Перечитывал Дюма. — Я с некоторым облегчением вцепился в том, ощущая его как некую точку опоры. — Как и всегда, когда болею. Вот, дошел до сцены, где д'Артаньян прячется в комнате у Кэтти. А Джону я отомщу. Вот придет — закормлю до смерти. — Коварный д'Артаньян, — улыбнулась Айрин. — А я больше люблю «Двадцать лет спустя». — Если я болею долго, то и до «Виконта де Бражелона» добираюсь. Обычно я читаю очень быстро — со стороны кажется, что я просто пролистываю страницы. Но сейчас мне приходится смаковать каждую фразу, чтобы растянуть удовольствие. Хотя всякий раз у меня появляется все больше вопросов. — Интересно, каких же? — Ну вот, к примеру, д'Артаньян — его сложно назвать положительным героем, не так ли? Он всю книгу только и делает, что нарушает все мыслимые моральные нормы. Затевает ссору с посторонним человеком за усмешку, затевает интригу с замужней дамой, дуэли, попойки... помогает королеве обманывать короля... убивает женщину... а мы кричим ему браво — отчего? Видимо, Айрин поняла, что я пытаюсь увести разговор в литературные дебри от смущения, и поддержала тему. — Во времена д'Артаньяна его бы посчитали трусом, если бы он дал над собой насмехаться. Да и замужняя дама была вовсе не против связи на стороне. А что он спутался с миледи и обманывал Кэтти — так он мальчишка. Ему же всего лишь восемнадцать. Разве мальчишки не путают часто любовь и желание? — Но вопрос ведь не в том, почему он так поступил, вопрос в том, почему нам это так нравится? Поступи так мой ребенок, разве я не высказал бы ему все, что думаю по этому поводу? А д'Артаньяном мы восхищаемся. — Мы восхищаемся атмосферой этих романов. Приключениями. Хотя лично я больше люблю «Графа Монте-Кристо». — О, вы прямо как Шерлок! — обрадовался я. — Хотя и там много сомнительного с точки зрения морали... Но атмосфера, да, как вы правы, Айрин! Я тоже люблю «Графа». Единственное, чего я никогда не понимал — финала этого романа. Вырастить девочку, а потом в нее влюбиться? Да еще когда вот она — женщина, которую ты любил всю жизнь? Айрин с удивлением посмотрела на меня и слегка пожала плечами. — Не вижу ничего страшного. Замечательная вышла пара, а с Мерседес у Дантеса не получилось бы сойтись вновь — они бы дышать друг другу не дали. Мерседес бы вечно думала, как она виновата, Дантес бы не мог забыть прошлое. Там уже нет любви — там другие чувства. Сильные, конечно, но это не любовь. А что такого вы увидели в романе аморального? — Ну, вся эта история с разбойниками, которых поддерживал граф... да и манипулирование всеми и каждым для достижения своей цели... не усмехайтесь, Айрин, конечно, мы так поступаем, и я первый, но не со своими близкими. Это кажется мне все-таки неправильным. А что касается любви... тут я не специалист, но мне всегда казалось, что любовь, если она есть, не может пройти. Но, возможно, я ошибаюсь. Однако как можно влюбиться в девушку, которую не просто знал ребенком, но и сам воспитывал, не укладывается у меня в голове. Я понял, что слишком разговорился, и сконфуженно умолк. Но Айрин беседа, видимо, зацепила, потому что отвечала она явно не из желания просто поддержать разговор. — Мне кажется, Дантес уже не любил Мерседес, когда увидел ее госпожой де Мерсер. Он испытывал ревность и разочарование, потому что она вышла замуж именно за Мондего. Если бы в его сердце была любовь, он бы никогда не стал мстить. А если он готов был причинить боль своей бывшей невесте — то где же там любовь? А Гайде он не любил как дочь — то есть он выполнял по отношению к ней отцовский долг, как тогда это понимали. Да и сейчас многие понимают именно так. Он был к ней недостаточно привязан изначально, он и в дочери как таковой не нуждался. Она была частью его плана, он сочувствовал ей при этом, считал, что когда она узнает о Фернане, то станет еще и союзницей. Так и вышло в результате. — Что ж, возможно, вы правы насчет Гайде. Но разлюбить — как можно разлюбить? Почему? — Он разлюбил, потому что утратил способность любить. Как говорят, любовь ушла из его сердца — вообще любовь. Он был слишком молод и не подготовлен к тому, что на него обрушилось. — О... интересная мысль, такая не приходила мне в голову, — признался я. — Но мне все равно всегда было жаль Мерседес. Теперь будет жаль еще сильнее. Она-то способность любить не потеряла... Айрин пару секунд молчала, зачем-то поправляя браслет. — У Мерседес была свобода, и у нее был ребенок. Материнство в некоторых случаях очень спасает женщин. И если ты дал кому-то жизнь, очень сложно дойти до такого состояния, когда захочешь чью-то жизнь отнять. — Тут я согласен сразу. Ребенок делает жизнь куда более осмысленной. Но все равно очень сложно понять, как можно разлюбить того, кого уже любишь. Я задумывался над этим когда-то, когда пытался осознать свое отношение к отцу... Но Айрин не дала мне продолжить, видимо, ей и правда очень нравился «Монте-Кристо», и она не могла не высказать свое мнение до конца. — Вы знаете, Мерседес не такая уж и безгрешная. Она ведь вышла не за абы кого. То есть она не уехала куда-то, встретила кого-то нового. Она вышла замуж за своего бывшего поклонника. — Она вышла замуж за того, кому доверяла и в чьей любви и преданности была уверена... — Да, но за того, кому она отказала, потому что был Дантес. Когда Дантеса якобы не стало, она взяла то, что лежало ближе всего, извините за такое сравнение! — запальчиво выпалила моя прелестная собеседница и вдруг, не меняя тона, добавила: — Вы хотите сказать, что разлюбили отца, Майкрофт? — Нет, скорее всего нет, Айрин, я пришел как раз к выводу, что никогда не любил своего отца. Потому что, люби я его — я прощал бы, а я никогда не мог простить ему некоторых вещей и не простил до сих пор, хотя его давно нет. Когда-то я считал, что это не связано, но сейчас я точно знаю, что человеку, которого любишь, можно простить абсолютно все. — Знаете, когда мы дети, мы всегда любим своих родителей — пока мы не начинаем задумываться о некоторых вещах, мы любим их без всяких «но». Мне кажется, в каждом человеке есть потребность в идеальной любви, и до какого-то момента ее олицетворяют собой родители. Но на этом же основываются многие религии. Есть некий совершенный абсолют, который обращен к человеку, так, как и человек — к нему. Признаюсь, я никогда раньше не слышал подобных рассуждений из уст женщины. Только этого хватило, чтобы я вслушивался в каждое слово. Шерлок и раньше говорил мне, что с женщинами можно беседовать на любые темы, но я признавал его правоту скорее в теории, предполагая, что для подобных бесед женщина должна обладать умом и толикой образованности. В рассудительности Айрин и ее умении мыслить логично чувствовалось влияние отца. — Понимаете, — продолжала она со спокойной улыбкой, — рано или поздно мы узнаем печальную истину: люди очень далеки от идеала. Прежде всего, родители. Они могут перестать быть идеалом по разным причинам — иногда просто потому, что начинается бунт, все в определенном возрасте склонны бунтовать. Иногда потому, что они далеки даже не от идеала, а просто от образа порядочного человека. Вы извините, что я так отвлеченно. Но, мне кажется, мы все несколько раз научаемся любить своих родителей — если они нам дают возможность полюбить их заново. Наверное, ваш отец просто не дал вам такой возможности, но это не значит, что вы его не любили в раннем детстве, например. — Хорошо, если вы правы, Айрин... Потому что я, как ни парадоксально, чувствую себя виноватым за то, что не любил его. Не перед ним — перед матерью. Она его очень любила, а я не смог. Он был сложным человеком, но как раз меня он любил, и лично я не видел от него ничего плохого... Сложно понять, почему мы вообще любим кого-то. Если вы правы, то я должен был бы любить его в ответ... а я хорошо помню, что в детстве очень любил свою мать, и совсем не помню, чтобы любил отца. Уважал, пожалуй, слушался — до какого-то момента... — Если я разобралась в ваших отношениях с братом… — Айрин запнулась, ожидая возражения с моей стороны или протеста. Но не дождалась и продолжила: — Это очень неправильно, когда старшие дети начинают заменять родителей. Неправильно по отношению к старшим. Я не говорю, что плохо. Несправедливо. Невозможно уважать несправедливость. — Смерть всегда несправедлива... У нас не было выбора, Айрин. Наша матушка умерла, когда Шерлоку было четыре года. А отцу он был просто не нужен. Но я не сетую на то, что заменил ему родителей, вовсе нет. Скорее наоборот, я не знаю, как перенес бы потерю матери, не будь у меня младшего брата, которому я был необходим. Именно забота о нем всегда придавала смысл моей жизни. — Но вы не научились заботиться о себе? И желать себе счастья тоже не научились? — Айрин тронула меня за руку; у нее это получилось так просто и непосредственно, что я даже не вздрогнул. — Хм... не знаю. Наверное, нет. Никогда не задумывался... — И должен прийти Джон, например, и попытаться вас уговорить, чтобы вы о себе позаботились? А вы будете сердиться на него и упрямиться, потому что вам кажется неправильным себя немного пожалеть? — Начни я себя жалеть, я еще в детстве потерял бы способность справляться с собой. Пусть лучше каждого жалеет кто-то другой, я думаю. Главное, чтобы вообще имелся такой человек. — Ничего нет неправильного в том, чтобы иногда себя пожалеть — например, давать себе отдых, читать любимые книги не только когда доктор уложит вас в постель. — Так ведь это не специально, Айрин, — засмеялся я. — Просто обычно я устаю, сам того не замечая. Работаешь вроде бы, работаешь, потом оказывается, что прошло два дня... бывает. И это даже не физическая усталость. А работать я люблю. Знаете, я понимаю Шерлока, когда он бунтует против безделья... — Но разве, когда вы работаете, вы не беспокоитесь за результат или от мыслей, удастся ли вам справиться с задачей? Ведь это тоже утомляет — и утомляет физически. А тут еще добавились переживания из-за брата. Я ответил не сразу. — Наверное, нельзя так говорить и звучать будет странно, но у меня никогда в жизни не было мыслей, что я могу не справиться с задачей, когда это касается моей работы. Потому что результат зависит от меня — и только от меня. А вот когда от меня не зависит ничего... вот тогда сердце и болит... Вы простите, не знаю, к чему я все это вам говорю... — Друг мой, зачем вы извиняетесь? Не нужно. Айрин не смотрела прямо на меня, а отвела глаза и вдруг предложила: — Давайте выпьем чаю, хотя и не время? — Давайте, — улыбнулся я. — Никогда не пил чай лежа, правда. Если вас не затруднит, Айрин, позвоните Берте, она все сделает. Берта не удивилась, конечно. Через десять минут чай был накрыт прямо в спальне. Свежая выпечка, теплые еще бисквиты... Я-то знал, что Берта готова в любой момент принести мне вкусное, если я дома. Но Айрин явно была удивлена такой быстротой и решительно помогла Берте поставить у самой кровати маленький столик. — Давайте подложим вам еще одну подушку, так будет удобнее. Мне пришлось сесть и даже зажмуриться, когда Айрин оказалась ко мне слишком близко. Потом она поставила мне на колени поднос для завтрака и налила чаю. — Вот, это очень удобно. Потом она взяла блюдце с пирожным и осторожно отделила вилочкой кусочек. Так аккуратно, будто кошка, когда она трогает лапой что-то незнакомое. — Вы любите сладкое, Айрин? — Сладкое портит фигуру, — сокрушенно пошутила она, хотя я видел, что пирожное ей понравилось. — Но я люблю шоколад. — А Сесил? Ему пока не надо думать о фигуре — возьмете потом ему пирожных с собой, хорошо? Таких вы нигде не найдете, мой повар делает их по рецепту своей прабабки, крем на основе сыра и шоколада. — Сыр с шоколадом? — Айрин покосилась на тарелку. — Никогда бы не подумала. Возьму, спасибо, малышу понравится. — Я маленьким очень любил сладкое. Родители специально наняли повара, который делал десерты для меня. А вот Шерлока всегда надо было заставлять есть, даже пирожные. Бедный повар обижался, что его шедевры остаются частенько нетронутыми... я-то уже был в школе. Потом он уволился… — Бедный Шерлок. И бедный повар. Я всегда считала, что детей не стоит принуждать есть. И уж тем более сладкое. Существуют ведь люди, которые сладкое просто не любят. — Если его не принуждать, так он и три дня может не есть. И это не... я хочу сказать, он с детства такой. Когда он в младшей школе, вдруг попросил привезти ему чего-нибудь вкусного, я был в таком восторге, что чуть не скупил бакалейную лавку. — А каким Шерлок был в юности? Я посмотрел на Айрин внимательно. Спрашивает, чтобы сделать мне приятное, понимая, как я люблю говорить о брате? Нет, похоже, искренне интересуется. Боюсь, я рассказывал минут пятнадцать, не меньше. Ужасно, конечно, но Айрин, сама того не подозревая, спросила о том, о чем мне всегда хотелось говорить. Она слушала, спрашивала — ее заинтересовало увлечение Шерлока в бытность в университете религиями и восточной философией. Когда я заговорил о том, как брат пытался переделать себя, она нахмурилась. — ... а еще ему всегда было очень важно, чтобы его любили. Хотя он старательно делал вид, что это не имеет никакого значения. Мне показалось, что Айрин хочет еще что-то спросить, но она отчего-то промолчала. Повисла небольшая пауза, и я снова заговорил: — А каков ваш малыш? Расскажите о нем. Айрин улыбнулась: — Какая ассоциация, однако. Сесил добрый и ласковый — вы уже заметили, наверное. Он любит живность — правда, еще и насекомых, бр-р… Но это они с Мэри всяких жучков ловят. Я согласна только на лягушек и ящериц. Иногда он бывает хитрым, но в мелочах. Он не капризен, но бывает упрямым, а значит, ребенок в полном порядке. Когда дети совершенно послушны — тут что-то не то. — Ох... а я был на удивление послушным — до поры до времени, но в детстве точно. Со мной наверняка было что-то не так, — засмеялся я. — Нет, правда, — я снизил голос до шепота. — А лягушек я боюсь ужасно еще со школы. И вообще всякую... всякое такое. Я ужасно брезгливый, и мне всегда страшно задавить какое-то насекомое. Не потому, что мне его жалко, вовсе нет, а потому что тогда оно окажется дохлым, а это уже вообще... просто кошмар. Под конец моей фразы Айрин покусывала губы и едва сдерживала улыбку. — Лягушки такие милые. В детстве я их тоже боялась, а потом мне стало стыдно трусить перед Сесилом, и я как-то взяла одну в руки. Было лето, жарко, и лягушка оказалась такая сухая, теплая — она была земляной. — Сухая лягушка... И ведь теоретически я понимаю, что такое бывает, но на практике все равно представляю себе нечто отвратительно мокрое и липкое... Ну, Шерлок в детстве знал, что я все это... недолюбливаю, я не скрывал от него. Отец даже как-то попенял мне, помню, что я своим ужасом перед ночной бабочкой, залетевшей в комнату, роняю свой авторитет перед братом. Но брат никогда в жизни надо мной не смеялся. — Ой, — мою гостью передернуло, — бабочек я сама ужасно боюсь. — Ужасно противные, верно? Голова такая... ох, о чем это мы? Начинали вроде о детях! А чего боится Сесил? Есть такое? — Не сказать что прямо боится, он не любит речной ил. Опасается, что его засосет. Поэтому мы летом вывозим его к морю — чтобы песок или камни, и вода прозрачная. О! Еще он боится пиявок. Ну, как боится — из аптеки с ужасом не бежит. Ему нравится их бояться, потому что они за стеклом и ничего ему не сделают. — Пиявок... свой человек. Пиявок я тоже... не люблю. Мне Джон как-то предлагал поставить... нет уж, бр-р-р.... Пытаюсь вспомнить, чего в детстве боялся Шерлок... — Может, темноты? — Было, но совсем недолго. Наверное, через это проходят многие дети, почти все. Темноты, смерти... Нет, пожалуй, он вовсе ничего не боялся, кроме боли. Вот боль его маленьким очень пугала, он плохо ее переносил. — Он же боксер, — удивилась Айрин. — Для того и стал боксером. Такая, знаете, цель — пересилить себя. Но со временем стало понятно, что это не одно и то же. Боль от ударов, синяки, ссадины — это все не так страшно, потому что это боль извне. Его пугает боль изнутри. Маленьким он много болел, и ощущение, когда изнутри поднимается боль, с которой ты не можешь справиться, засело у него очень глубоко. — Майкрофт, я заметила одну вещь… извините… вы постоянно возвращаетесь к тому, каким он был ребенком. И мало говорите о том, какой он сейчас. Почему? — Наверное, потому, что об этом вам проще судить самой. Я все равно необъективен, — улыбнулся я. — Для меня он самый лучший. — Почему же проще? — Ну, именно потому, что вы смотрите более трезво? Вы можете составить собственное мнение, а мое необъективно изначально. Я это понимаю. — Так расскажите мне необъективно о нем теперешнем, — попросила Айрин. — Ох... что же вам рассказать? Вы же и сами видите, какой он. Справедливый. Очень чуткий, на самом деле. Добрый. — Любящий. — Да, — подхватил я. — Он умеет любить, хотя ему самому кажется, что нет. — Разве ему так кажется? — Часто. Он вообще к себе слишком строг, и совершенно несправедливо. Увы. — Мне просто непонятно — он любит Джона, он любит вас. Это безусловно. Как ему может казаться, что это не так? — Он знает, что любит нас. И знает, что мы в этом не сомневаемся. Но ему часто кажется, что он не додает что-то в своей любви. Не умеет проявить ее. Как будто это важно... — Странно… — Почему? Айрин пожала плечами. — Допустим, у меня есть какое-то качество. Как я могу понять или подумать, что во мне его недостаточно? Или сравнить себя с кем-то, или услышать чужое мнение. — Возможно, он сравнивает. Джон, в отличие от него, человек куда более непосредственный. Он не стесняется проявлять свои чувства, заботу, ласку, привязанность. Хотя врачу такие качества, как излишняя эмоциональность, тоже могли бы помешать. Но Джон умеет разделять личное и профессиональное. Вот у Шерлока внутри все кипит, а внешне он зачастую холоден. И он считает, что это как-то касается нас с Джоном. — Ну, Джона тут нет, чтобы спросить… А вам не хватает проявлений чувств со стороны брата? — Сложно сказать, Айрин. Не посчитайте это кокетством, но для меня это не главное — чего хватает или не хватает мне. Я хочу, чтобы ему было проще. И если для него так лучше — значит это хорошо и для меня. И потом, на самом деле он очень даже заботливый — уж со мной, во всяком случае, точно. Не дай бог вот Джон и ему проговорится, что я заболел, — он все бросит и полетит сюда в панике. — А может, пусть летит? Не думаю, что в панике, конечно, но не стоит от него скрывать такие вещи — он же все равно узнает. — Он очень пугается, когда я заболеваю. Ну и потом, я не хочу, чтобы он принял что-то на свой счет... Он знает, что нервничать так сильно, что прихватывает сердце, я могу в общем-то только в связи с ним, это действительно так. И убедить его, что при этом он ни в чем не виноват, не всегда удается. На самом деле со мной все нормально, Айрин. Я лежу лишь потому, что дал слово Джону. — Джон просто так в постель не уложит. Неправда. И меня бы он не просил за вами последить. Кстати, я даже рада — когда бы мы вот так еще поговорили. — Не поймите меня неправильно, Айрин! Я тоже рад. Но... тут есть два «но». Джон знает, что, раз я дал слово, я его не нарушу, а он вот вас попросил посидеть со мной. Значит, он предпочитает перестраховаться, и это меня огорчает. И он настолько нервничает, что не может мыслить здраво. Я волнуюсь за него... — Майкрофт, я не думаю, что… правда, не надо так реагировать. Мы все в очень сложной ситуации, если мы будем постоянно нервничать, то просто до свадьбы не доживем. Давайте лучше думать о том, что нас много и мы справимся со всем. То есть я хочу сказать: вы не один, Майкрофт. — Вы недавно спрашивали, Айрин, религиозны ли мы. Я никогда не был религиозен — сверх меры, скажем так. Но то, что они встретили вас сейчас — просто чудо. И раз подобное случилось — это заставляет меня думать, что у нас все получится. — Можно вас поцеловать? Я сначала решил, что ослышался. Такого ведь не бывает? Такие вопросы разве задают? Что на такое вообще можно ответить? — Только можно я сначала встану? А то мне будет казаться, что я при смерти. — Ну, я же не в лоб, — улыбнулась Айрин, быстро встала и наклонилась ко мне. — Вы замечательный, Майкрофт. — Поцеловала в щеку. — Просто чудесный, — добавила она, сопроводив слова еще одним поцелуем. Я поймал руку Айрин и поцеловал. Ну а что я мог еще сделать? Боюсь, я покраснел, как школьник на первом свидании. — Будь жизнь пьесой, сейчас самое время было бы появиться Шерлоку. А я бы ему сказал: «Ты вовремя, мой мальчик». И потом опустился бы занавес. Что я несу? — Шерлока бы вряд ли что-либо в этом шокировало. — Айрин вдруг провела рукой по моим волосам и добавила: — Мягкие какие. Я окончательно смутился. Господи, что сказать? Все это было настолько неприличным и настолько чудесным, что моя способность рассуждать здраво куда-то улетучилась. — Шерлока вообще сложно шокировать, — пробормотал я, радуясь, что Айрин села обратно на стул. — Знаете, я в детстве очень хотел большую семью... Не сложилось вот. И вдруг — братья, а теперь сестры, племянник. Есть от чего закружиться голове. — А вы еще хотели встать, — вздохнула Айрин, — а у самого голова кружится. — Это признак выздоровления. Точно-точно! Про себя я подумал, что она третий человек за всю мою жизнь, который меня поцеловал. После мамы и Шерлока. Отец этим не грешил, а больше никому, слава богу, и в голову не приходило. Но оказывается, это может быть приятно. — А от поцелуев болезни всегда проходят. Я знаю — мне мама говорила. Так что вы меня вылечили. — Если бы болезни так легко проходили. Но я надеюсь, вы скоро опять будете с нами. Сесил соскучился. — О... Я постараюсь поправиться как можно скорее, только не говорите мальчику, что я заболел. А то будет считать меня совсем дряхлым старичком. — Не будет. И старым он вас не считает, не выдумывайте, Майкрофт. Вы молодой красивый мужчина. — Да бог с вами, Айрин. Или это чтобы услышать ответный комплимент? Вряд ли, вы в этом не нуждаетесь, вы и так знаете, что красавица. — Мне приятно, конечно, но я вовсе не напрашивалась на комплимент. И вам я сказала сущую правду. Я окончательно смутился: — Так странно: сотни раз читал в книгах, но никогда не думал, что буду в жизни вести похожий разговор... Н-да... Сделайте мне скидку на то, что я совершенно не умею беседовать с дамами. Что должен отвечать мужчина в такой ситуации, чтобы не выглядеть банальным? — Наверное, ничего, если появился такой вопрос. Иначе бы ответ сам нашелся. — А если в голове крутится слишком много ответов? Я выберу один, а он окажется не тем, и вы разочаруетесь. — Откровенность не разочаровывает. — Ну не скажите. Вы меня явно переоцениваете. Я в общем-то человек совершенно неинтересный. Скучный, занудный. Но вам я почему-то понравился, и поскольку со мной такое впервые, я боюсь сделать что-то не так. Опыта общения с женщинами у меня практически нет, разве что чисто деловой. Я чуть было не ляпнул, что опыт общения с женщинами у меня ограничен экономкой и Ее Величеством, но вовремя понял, что излишнюю откровенность примут уже за издевательство. — У мужчин и женщин в ходу много мифов насчет противоположного пола, — с шутливой наставительностью изрекла Айрин. — Гипотетический мужчина в моей голове таков: ему можно доверять и можно довериться, он достоин уважения и того, чтобы за ним тянуться. К сожалению, многие мужчины считают разговор с женщиной пустой тратой времени, но при этом не перестают сетовать на отсутствие у нас ума. — Нет, таких недостатков у меня нет. Я считаю женщин мало чем отличающимися от мужчин людьми. Ну, женщины красивее нас, это точно. Слабее физически — чаще всего. Собственно... и все? Если женщины будут получать достойное образование, то разницы вообще никакой не будет, я уверен. Просто мужчинам очень хочется проявлять свои лучшие качества, силу, благородство... и приятнее всего это делать, я думаю, когда на тебя смотрит женщина. Впрочем, я теоретизирую. — Насчет красивее — я бы поспорила, — улыбнулась Айрин. — Но теоретизируете вы правильно, на мой взгляд. — Ну... вы очень красивы, не сочтите за лесть. Сесил похож на вас, значит будет красивым мужчиной, когда вырастет. Моя матушка была очень красивой женщиной. Вот только я на нее совсем не похож. — Вы и так хороши. Сесил вас сравнивал со львом, но вы на самом деле большой и уютный медведь. — О да, это правда! Дай мне волю, я спал бы полгода! — рассмеялся я. — Но медведь достался Джону. Наверное, потому, что у медведя самый добродушный вид. А лев грозный, и мальчик это чувствует во мне. На маму похож Шерлок. А я, к сожалению, копия отца. Возможно, еще и поэтому мне сложно всерьез воспринять, когда про меня говорят — красивый. — Ну, Сесил имел в виду гималайского мишку — он довольно мирный и дружелюбный. Вы не думайте, на кого похожи. Вы такой, какой вы есть. — Сложно не думать, когда смотришь на себя в зеркало. Я не видел отца в последние годы его жизни, но заметно, что становлюсь с возрастом все больше и больше похож на него. Впрочем, это не важно. — «Раз Шерлока это не очень трогает», — подумал я, но вслух говорить не стал. — А Сесил прав: из нас троих Джон самый дружелюбный и вообще самый положительный. — Определенно не важно — можете считать, что взяли от него лучшее. Айрин упорно не хотела переводить разговор на Джона или на кого-то другого. Я вдруг задумался, как бы уговорить ее не сообщать Сесилу, от кого пирожные. А то получалось как-то нехорошо... Но не мог найти повод перевести разговор. — Вы еще не устали от меня? — улыбнулась гостья. — Нет, что вы. Не обижайтесь, Айрин, я правда до сегодняшнего дня никогда не думал, какое произвожу впечатление при разговоре, и не старался не ударить в грязь лицом. Я очень рад, что вы пришли, и, честно сказать, я никогда даже представить не мог, что могу спокойно с кем-то разговаривать, лежа в постели в халате. Когда я только начинал жить один после университета, я нанял лакея. Ну, меня взяли сразу на очень хорошее место, и я мог позволить себе, и вроде бы так принято... Но, знаете, я первые два года ужасно стеснялся своего лакея и никогда не мог заставить себя просто выйти в халате при нем. — Не нужно стараться, правда. — Айрин погладила меня по руке. — Но все же мне пора, как это ни печально. Да и Мэри с Сесилом уже, наверное, вернулись с прогулки. Я позвонил, вошла Берта. — Миссис Зисманд, упакуйте дюжину пирожных, миссис Форестер возьмет их с собой. — Уже, сэр. Полторы дюжины. — Спасибо, Берта. Берта вышла, а я задержал руку Айрин, которую она мне протянула. Все-таки попросил: — Не говорите мальчику, что пирожные от меня, хорошо? — Почему? — не поняла она. — Это ведь не важно, от кого они? Я... не хотел бы выделяться. — Сесилу было бы очень приятно узнать, что они от вас. Выделяться? Полно, Майкрофт. Кому лошади, а кому пирожные. И никто не в обиде. — Вы умная женщина, Айрин... Я просто не хочу задевать брата. Скажите, что от нас от всех? Ну какая разница? Шерлок очень... Договорить я не успел, поскольку дверь распахнулась и тот, о ком я говорил, появился на пороге. — Остается только гадать, что я за «очень», — усмехнулся Шерлок. — Очень не любите шоколадный крем с сыром, — улыбнулась Айрин. — Совершенно верно, терпеть не могу. — Он поцеловал Айрин руку — так естественно, будто всю жизнь тем и занимался, что целовал дамам ручки. — Спасибо, что присмотрели за Майкрофтом. И не сердитесь — я бы все равно сказал «спасибо». — Он подал ей перчатки и сумочку. — Тогда я сдаю вахту. До свидания, друг мой, — сказала Айрин и поцеловала меня в щеку. — До свидания, Шерлок. Шерлок Холмс — Это был поцелуй, — прошептал я с улыбкой заговорщика, сел у кровати и лукаво посмотрел на брата. Он бросил на меня настороженный взгляд, но признался: — Между прочим — не первый. — Какой прогресс... — После первого я предположил, что ты сейчас войдешь. Но ты задержался. Джон решил, что мне вообще нельзя доверять? Кажется, Майкрофт был чем-то недоволен. Неужели тем, что я пришел на смену даме? — Джон подумал, что тебе будет скучно и понадобится компания. — Угу, вот именно сегодня мне вдруг станет настолько скучно, что меня надо караулить... Не смеши меня хоть ты. Я всегда рад тебе, ты знаешь. И Айрин очень умная и интересная собеседница. Но Джон меня удивляет. Я обещал ему, что буду лежать, откуда такое недоверие к моим словам? — Майкрофт, не стоит анализировать сейчас поступки Джона, — попросил я. — Тем более ты ничего не потерял. — Интересный совет. А ты умеешь не анализировать? Если научишься, расскажешь, как это делается. — Иногда нужно не анализировать, милый, а понять и посочувствовать. Брат уставился на меня, словно я сказал что-то абсолютно удивительное, потом слегка кашлянул и перевел разговор: — Ладно, лучше скажи мне, что положено делать, когда тебя целует женщина? Вот так, по-дружески? Я ужасно растерялся... и, по-моему, городил какую-то чушь. Что ж, очень многие вещи теперь останутся невысказанными, очень многие. — Полагаю, поцеловать в ответ? — предложил я. — С ума сошел?! — Майкрофт был, пожалуй, даже возмущен моим советом. — И не думал даже, — усмехнулся я. — Если ты не можешь вернуть даме дружеский поцелуй, значит, она вызывает у тебя далеко не платонические чувства. — Тьфу. Не говори ерунды. Я тебя серьезно спрашиваю, а ты издеваешься. Как ты себе это представляешь? На Пасху разве что... — Я говорю совершенно серьезно. Тут вопрос в другом — хочешь ты поцеловать ее или нет. — Да я вообще не представляю, что значит хотеть поцеловать, — махнул рукой Майкрофт, откидываясь на подушки. — Собственно, это и есть ответ. Следовательно, не хочешь, — я положил ногу на ногу. — Понятия не имею, — мой дорогой брат был озадачен. — Мне никогда не приходило в голову задумываться, хочу ли я поцеловать кого-то. Я могу тебя поцеловать... ну, Джона могу. И все, в общем-то. Но если меня кто-то спросит, хочу ли я поцеловать вас, я тоже не буду знать, что ответить. — Сесила можешь, что ж ты про него забыл? А… кстати, а что я «очень»? — Ну, ребенка могу, наверное. А что ты «очень»? — прикинулся Майкрофт, что не понял вопроса. — Хм… Я вот думаю: это ты недавно решил демонстрировать в разговоре со мной чудеса дипломатии, или это всегда было, просто я не замечал? Не надо так со мной, я пока что не дошел до ручки и «отличаю сокола от цапли». В отличие от меня, начинающего заводиться, брат выглядел очень спокойным, даже каким-то отстраненным. — Какая дипломатия, что ты, я — и дипломатия... Я и слова-то такого не знаю, — пошутил он с самым серьезным видом. Но посмотрел на меня и улыбнулся, как неразумному ребенку. — Шерлок, мы о тебе два часа разговаривали, тебе весь разговор пересказать? Так ведут себя со смертельно больными или сумасшедшими. На меня нахлынула вдруг острая тоска, но я сдержался. Тут же кинуло в жар, я почувствовал, что на лбу выступила испарина. — Не стоит. Я знаю, как Айрин относится ко мне. «Но я уже не знаю, как относишься ко мне ты». О черт… — Майкрофт, ты что, боишься меня? Брат смотрел на меня бесстрастно, но… я же так хорошо его знаю, господи. Боится он одного: что начнем сейчас выяснять отношения и обоим станет плохо, мы напугаем друг друга, в результате все станет еще хуже. Мне надо было промолчать, подозрительность моя расцвела на пустом месте, я и сам это прекрасно понимал, но остановиться уже не мог. — Чего же я могу бояться, дорогой? Что я засну, а ты меня во сне задушишь, чтобы получить наследство? — Он откинул одеяло и сел. — Ты ведь обещал Джону лежать. — Раз он не верит, что я буду лежать, должен же я оправдать ожидания... Зато я понял, что это значит, когда хочешь кого-то поцеловать. Иди сюда. Если я и не сошел с ума, то меня это точно ожидает. Я совершенно перестал понимать брата. — Вообще-то я мог лечь рядом, — проворчал я, садясь на постель. «Зато из положения сидя удобнее душить подушкой». — Ну не лег же. — Майкрофт поцеловал меня и тут же нахмурился, почувствовав, как колотится у меня сердце. — Кто там придумал этот чертов кокаин... убил бы своими руками. — не выдержал он. — Ну что ты, а? Болит что-то? Зачем он это делал? Он ведь явно лгал мне — причем в какой-то мелочи, как будто я из этой мухи мог раздуть слона. Он хотел избежать разговора… но почему так-то? Самое интимное, что было между нами, сделал прикрытием для уловки. Я не мог этого вынести и чувствовал, что голова у меня сейчас расколется, как пустой орех. Я вдруг вспомнил, как в детстве впервые увидел в энциклопедии изображение мозга и с перепугу отказался есть грецкие орехи. Вот гадость — что-то потекло из ноздри. Я торопливо дотронулся пальцем — посмотрел — кровь. Этого только не хватало... — Ляг. Я сейчас. — Майкрофт всегда умел быть совершенно спокойным, когда меня просто колотило. Кувшин с водой стоял на тумбочке, брат намочил полотенце, слава богу вода была холодной. — Да ляг же, ну... Я посмотрел на него и вдруг понял: он вовсе не спокоен, господи, да у него перед глазами, наверное, все плыло, а держался он так, словно в грудь загнали кол. Да из-за чего все это? Почему он отказывается от разговора? Боится, что я не выдержу — или, похолодел я от одной мысли, или он сам не выдерживает? Заколдованный круг... Говорил, впрочем, Майкрофт размеренно и мягко. — Не нервничай, Шерлок, пожалуйста, сейчас кровь остановится, поговорим, все пройдет. Не было такого никогда, чтобы мы с тобой не нашли общий язык, правда? И сейчас не будет. — Ляг и ты, пожалуйста, — попросил я. — Ляг, это все не страшно. Подумаешь, сосуд лопнул. — Хорошо-хорошо. Держи полотенце. Майкрофт снял с меня туфли, лег рядом, обнял и опять поцеловал. — Ты хочешь что-то спросить? Спрашивай. — Я уже спрашивал дважды, Майкрофт. Не хочешь — не отвечай. Неважно все это, — я взял его за руку. Навещать больного приехал... кто тут больше болен… Остановится кровь — пойду домой. А то я доведу его до приступа. Если он так нервничает из-за моего состояния, возможно, нам лучше не видеться какое-то время. Но я так скучаю по нему, боже мой! — Дорогой, я просто послал мальчику пирожные и попросил Айрин не говорить, что это от меня, а сказать, что от нас от всех. А «очень» — я хотел сказать, что ты очень привязался к мальчику, и в такой ситуации я не считаю правильным как-то себя... выпячивать. Я не хочу, чтобы ты ревновал мальчика ко мне. Я и так с этой коровой... Выходило еще хуже, чем я думал. Но у меня было время успокоиться, пока я переворачивал полотенце другой стороной. — Майкрофт, я не собираюсь ревновать. — Ну и слава богу, если не собираешься. Значит, мне показалось. Тем более нет повода нервничать. Чем я тебя обидел? Я посмотрел на часы. — Этот вопрос мог бы отнять у нас не больше двух минут, — сказал я. — И ничей нос и ничье сердце не пострадали бы. — Ты считаешь, что это нормально — так реагировать на то, что тебе не ответили на самый невинный вопрос? Вот вплоть до крови из носа? Мальчик мой, вот объясни мне, в чем таком ужасном ты меня подозреваешь? Что я — что? Гадости о тебе говорю за твоей спиной? Мог выдать какую-то твою тайну? Что я мог иметь в виду такого, что тебя могло так сильно задеть? — Если вопрос был невинен, как ты говоришь, почему ты не ответил сразу? Ты ведь не умеешь лгать, когда речь не идет о политике. Помнишь, ты когда-то обещал, что не будешь больше сомневаться во мне? — А я в тебе и не сомневаюсь, дорогой. И не лгу, кстати. А если я не все говорю... так ведь и ты поступаешь так же, разве нет? Причем ты скрываешь куда больше — и по той же причине, я думаю. Ты пытаешься не говорить того, что может расстроить меня, я пытаюсь делать ровно то же самое. Хочешь начистоту — ну, изволь. Есть нечто, чего я очень боюсь, Шерлок. Ты понимаешь, и я, и даже Джон прекрасно понимает, что из сложившейся ситуации был другой — самый простой выход. Ты мог просто взять Джона за руку и уехать с ним, ну, скажем, в Италию, или еще куда-то — где никто не знал бы вас и не обратил никакого внимания на ваши отношения. Ну — минимум внимания. И ты, и я, и даже Джон — он сам мне сказал прямо — также прекрасно понимаем, почему ты этого не делаешь. Из-за меня. Из-за того, что это значило бы нам с тобой расстаться, жить в разных странах, видеть друг друга раз в несколько лет... и кто знает, сколько нам вообще осталось — может, мы никогда не увиделись бы больше. Поэтому ты не уезжаешь. Так? — Так. Разумеется, потому что государство, которое отменило повешение для таких, как я, через семь лет после моего рождения, было намного важнее. — Смотри, что получается, — продолжал Майкрофт. — Из-за меня практически ты вынужден пойти на другой вариант решения проблемы — женитьбу Джона. Это моя вина, и пусть ты не хочешь меня обвинять — ты все равно будешь это делать подспудно. Из-за того, что я не могу уехать с вами... нет, я не стану твоим врагом, до этого не дойдет ни при каких обстоятельствах, но то, что ты уже отдаляешься от меня — это факт. Ты не хочешь этого, я знаю. Ты так же сильно скучаешь по мне, как и я по тебе. Не важно, кровь там из носа или кол в груди — нам тяжело друг без друга. Но ты, прости, из-за кокаина в том числе... не всегда адекватно ведешь себя, мой мальчик. И под воздействием боли, обиды и кокаина ты сторонишься меня. И вот этого я боюсь... Даже не того, что я без тебя не выживу, я больше всего боюсь, что когда тебе понадобится моя помощь — ты не захочешь ее принять. И не справишься сам. Я провел полотенцем под носом, убедился, что кровотечение остановилось. Отложив ткань, я сел и оперся локтями о колени. — Прости меня. Я тебе солгал — совсем немного. Когда вы бурно обсуждали историю с сокровищами, у меня было такое состояние… мучительно хотелось почувствовать… мне нужно было, чтобы кто-то дотронулся до меня, хотя бы взял за руку. Я поднялся к мальчику, надеялся, что он, может, захочет посидеть у меня на коленях… Да, черт возьми, ты прав как всегда, я тебя немного приревновал… но не всерьез, а так — с иронией. Всерьез я бы не стал ревновать к ребенку. И сегодня я даже не спросил, как ты себя чувствуешь… Это было не все, но я просто не мог высказаться до конца. — Я ведь видел, что тебе плохо, и Джон видел, — нахмурился Майкрофт. — Нам не надо было стесняться дам... — тут он запнулся. — Погоди, погоди... я не понимаю чего-то... — Что ты не понимаешь? Ну любит тебя ребенок больше, что ж теперь? Пожалуйста, то, что между нами происходит, не переноси на мальчика. Не вздумай от него отдаляться из-за меня. — Стой! Ты смешиваешь все в кучу, я не понимаю... Что я могу переносить на мальчика? Господи, ты о чем? — Ты мог подумать, что мне неприятна твоя привязанность к Сесилу. — Милый мой, — позвал Майкрофт, — посмотри на меня. Я развернулся, стараясь выглядеть спокойным и даже отстраненным. — Мне казалось, — сказал брат, болезненно поморщившись, — что ты ревнуешь мальчика ко мне. В этом мог быть какой-то смысл, потому что я повел себя глупо с этой коровой... Но не можешь же ты меня ревновать к ребенку? — Это даже не ревность, Майкрофт. Вот Джона я иногда ревную так, что сам себя боюсь. А это больше похоже на… сожаление? Ты прав, я неадекватен — именно поэтому меня иногда неприятно царапают некоторые вещи. Но будь я прежним, то мог только порадоваться, глядя, что ты не один. Но я не могу пересилить себя. Мне кажется иногда, что вы с Джоном смотрите на меня и думаете: он тряпка, он бы давно бросил, если бы захотел, если бы мы имели бы для него хоть какое-то значение. Но я не могу, Майкрофт! Я не могу! — О господи, родной, я это понимаю. И Джон понимает. Я вел бы себя иначе, если бы считал, что ты можешь. — Майкрофт говорил спокойно и ласково, но я чувствовал, что спокойствие это напускное. — Помнишь, весной, я не дал тебе морфий? — продолжал он. — Я знал тогда, что ты можешь выдержать и перетерпеть. А сейчас ты не можешь. Я не знаю, как помочь, я могу только быть с тобой, дорогой, чтобы тебе было хоть немного легче... чтобы было кому взять за руку... Именно поэтому я так боюсь, что ты меня оттолкнешь... Я прекрасно понимал, что должен сделать в этой ситуации. Что надо успокоить брата, как-то утешить. Сказать, что все хорошо. Меня хватило только на то, чтобы погладить Майкрофта по руке. Как был в носках, я поднялся с кровати и прошелся по спальне. Постоял у окна, глядя на улицу. Даже фешенебельная Пэлл-Мэлл в пасмурный ноябрьский день казалась бесцветной. Когда-то светлые стены домов уже посерели от копоти, относительно чистая мостовая тускло поблескивала от недавно прошедшего дождя. Ненавижу ноябрь. Поморщившись, я задернул занавеску и вернулся к брату. — Так странно, я ведь абсолютно уверен в Джоне, — заговорил я, садясь на край постели рядом с Майкрофтом, — хотя я тебе сейчас сказал, что иногда ужасно его ревную, но при этом я знаю, что он мой. Я в душе рад, что он будет жить отдельно и не увидит многих вещей. Мне больно, но я понимаю, что так лучше. Дело даже не в попытке нас шантажировать. Если бы этой попытки не было, ее следовало бы выдумать. Но, Майкрофт, я, к сожалению, слишком слаб, чтобы отдалиться от тебя. Я боюсь, что не только не смогу тебя оттолкнуть, я приползу к тебе подыхать. С трудом, но я выдержал взгляд брата. — Знаешь... я не обещаю, что надолго переживу тебя, мой мальчик, — сказал он. — Но обещаю, что буду рядом, пока ты жив. — У тебя есть ради кого жить. — Я наклонился и поцеловал его руку. — Прости меня, я все-таки тебя подвел. Это единственное, что меня по-настоящему убивает — я не стал таким, каким ты хотел меня видеть. — Я хотел видеть тебя счастливым. Все остальное ты воплотил, и я горжусь тем, что ты именно такой... Проживем, брат, сколько проживем. И обещаю не умирать раньше тебя. Большего не обещаю. — Не делай меня еще и убийцей, Майки. Пожалуйста, — я положил голову ему на грудь. — Ты только что просил, чтобы я тебе говорил все как есть. — Ладонь брата легла мне на волосы. — Шерлок, пожалуйста, я молчу — ты обижаешься. Не молчу — еще хуже. Что же мне делать? Я могу молчать, но я не буду врать. Никакие "есть ради чего жить" не подействуют, я же не собираюсь, похоронив тебя, застрелиться. Я просто говорю, что обещаю тянуть, пока ты жив, потому что... нет ничего страшнее, чем похоронить брата. И я тебе этого не желаю. Я слышал, как сердце Майкрофта колотится в неровном ритме. Мне нужно было заткнуться еще полчаса назад. Но такого братца, как я, и пораньше похоронить не жалко — совершенно перестал что-либо соображать. Однако какая-то часть меня еще язвительно возражала: как раз соображал все и видел все, но планомерно довел брата до тихой истерики — убедился, что без него жить не могут… Нет, правда, чего меня такого жалеть? — Что тебе Джон прописал? Ты хоть пьешь? — спросил я. — А?.. Прости... о чем ты? — Что Джон прописал тебе от сердца? — повторил я, выпрямляясь. — Лежать. Ах да, он дал какие-то капли, сказал, что потом принесет еще что-то. О господи, я забыл даже название. Или он не называл... Прости, мой мальчик, я плохо соображаю... Флакончик стоял тут же, на прикроватном столике. Вскочив, я налил в стакан воды, накапал туда лекарства и протянул брату. — Выпей, пожалуйста. Майкрофт безропотно послушался. — Ты только не уходи никуда, пожалуйста, — попросил он, — а в голове скоро прояснится... Я судорожно вздохнул. Неужели он считает, что я сейчас могу уйти и его оставить? Но я тут же спохватился, потому что опять накручивал себя. — Когда мужчина целует, от него пахнет табаком. Это ведь правильно? От тебя пахнет табаком, от женщины духами... наверное, это были духи... а от меня пахнет пирожными. Может, мне курить начать? — вдруг спросил Майкрофт. — Не надо, дорогой. Не с твоим сердцем курить. Окончательно придя в себя, я лег на другую половину кровати, устроил голову Майкрофта на своей груди. — А вдруг она меня еще раз захочет поцеловать... когда-нибудь... а табак пахнет приятно... — пробормотал Майкрофт, закрывая глаза. Я потерся щекой о его волосы. — Думаю, дамам нравится запах ванили и корицы, — шепнул я. Майкрофт уже спал, когда Уотсон вернулся. Возможно, он понял по моему виду, что не все так благополучно, как кажется. Или запах капель почувствовал. Но он сказал только, что сегодня мы остаемся ночевать здесь.