Невидимый мышьяк

Цепко оглядев помещение муторным взглядом оливковых глаз, Ханамия недовольно цокает. Здешняя обстановка больницы для душевнобольных сильно его напрягала, а постоянный чужой смех, засевший надолго в его разум, мерещился всё чаще и чаще. Противный и очень едкий хохот эхом отбивался ото всех закоулков всё ещё здравого рассудка и впивался своими клыками в омертвевшие клетки мозга. Наливал душу медленно убивающим ядом, а глаза — померкшим свинцом. Чертовски мерзко. Желчный запах медикаментов формалином оседал в глотке, доводя парня до точки кипения. И нахрена он вообще сюда пришёл? Сидел бы дома спокойно, тихо сходя с ума от собственного угрызения и доводя себя до полумёртвого состояния. Вбивал бы в голову себе то, что делает прогнившее общество со всеми открытыми людьми. Ведь стоило открыться — и ты обречён на вечное измывательство со стороны знакомых и малознакомых людей. Ты мог до скрежета зубов им доверять, но в конце концов узнаешь, что был лишь вещью, о которую так легко вытереть ноги. Ты мог биться головой о стенку, а они даже не поинтересовались из-за чего кошки скребут на душе. Ты им улыбался от чистого сердца, но твою улыбку втоптали в землю, одарив надменной ухмылкой. Особенно эта мразь, которая виновата во всех смертных грехах, тонущая в оковах сладострастия и искушения. Макото презрительно хмыкнул, пытаясь размять затёкшие невесть отчего мышцы. Уж слишком долго сидит здесь и ждёт своей очереди. Медленно, по песчинкам, время тлело в его глазах и зашивало огромной металлической иголкой свежие раны, с которых течёт гной. Серебряные швы постоянно сильно натягивались и, не выдержав напора, к чертям рвались. Прогнившая кровь струёй сочилась оттуда, резко ударяя в нос мёртвым запахом. И так раз за разом, всё чаще и чаще ему требовалось ещё большее количество нитей, чтобы плотно зашить искалеченное сердце. — Как же я люблю тебя, Макото, — выкуривает очередную сигарету, выдыхая дым мне в лицо. Вчера ты говорил совсем иное, тварь. Забыл? Вскочил с насиженного места и быстрым размеренным шагом направился прочь из здания. Ему было наплевать на окружающих его людей: по неосторожности он не раз задевал плечом пожилых, ядовито выкидывая из уст тихое «простите»; толкал засмотревшихся на умирающего, что неумолимо бился в конвульсиях с пеной у рта, медсестер. Ему было насрать на них. Их безликие лица и полностью обнажённые тела неустанно преследовали Ханамию везде, куда бы он ни пошёл. И с каждым новым словом, что под собой имели хоть малейший оттенок лжи, они наполнялись до краёв жидким золотом. По коже расползались некрасивые кровоподтёки и синяки, разукрашивая её самыми разнообразными узорами. Парня это несказанно бесило. Особенно тело одного человека, которое уже полностью окрасилось золотом. Но на нём нет ни единой царапины. Слишком идеален. Иди нахуй, Хайзаки Шого. И зачем эта треклятая судьба их свела вместе? Встреча с этим человеком в корне изменила жизнь Макото. Она произошла в таком грязном и отсталом месте, как местный бар. В нём жутко пахло дешёвыми сигаретами и палёным алкоголем. Это место просто кануло в путах похоти и разврата. Повсюду пьяные мужики цеплялись к любому миловидному человеку, безнравственно намекая на свои неприличные желания. Юноше всегда казалось, что это были те самые крысы, что носят на себе самые различные заболевания и распространяют их повсюду. Однако сами эти твари ехидно улыбались и невзначай обольщали тебя. Это неимоверно раздражало, отчего, не выдержав напора разнообразной брани вперемешку с самой сладкой лестью, парень устроил драку. А Хайзаки был одним из тех, кто исподтишка напал на него. Ханамия помнит эти увечья от кастета Шого. Холодное железо опаляло жаром место удара. И та чёртова надменная ухмылка, которой он одарил Макото. Эта сраная ухмылка навсегда запечатлелась в его воспалённом сознании. Брезгливо цокнув из-за неприятных воспоминаний, юноша быстро вышел из здания госпиталя и мельком оглядел улицу. До жути людно… и все они не имеют лиц, а тела их налиты золотом. Злополучные гематомы резали глаза, бликами заседая в мёртвом разуме. К горлу поступает горький ком рвоты, вследствие чего парню трудно сделать вздох. Лёгкие неутолимо ныли под действием невидимого мышьяка, то и дело сжимаясь в муках. Клетки мозга постепенно атрофировались из-за собственной иллюзии обмана. Он знает, что сам себя убивает изнутри. Но не может остановиться. Разбивает рассудок на множество осколков лжи и желания быть любимым. Но кто сказал, что он этого заслуживает? Не ты ли это был, Шого? Ты во всём виноват. Будь добр, свали уже в Ад. Эта скотина всегда любила курить. Пропускал через гнилые лёгкие сигаретный дым и выдыхал его в рот Ханамии, заставляя проглотить. Парень заходился заливистым кашлем и раздирал себе горло ногтями. Едкий никотин наполнял органы, разливаясь вместе с кровью по организму. Тело щипало от боли, а голова чрезмерно болела. В такие моменты юноша был готов убить своего партнёра. Но не мог. Злость грызла внутри, но взгляд ковентровых глаз не позволял. — Сдохни уже от рака, ублюдок. — Это очень мило с твоей стороны. Макото бредет сквозь толпу безликих. Ему кажется, что все они тянут к нему руки в попытке дотронуться до него своими гнусными ладонями. Воображаемые глаза прожигают дыру в его теле, погружая в беспросветную тьму. Возбуждённое воображение играется с собственным хозяином, отчего внутри парня вспыхивает самая настоящая истерика. Ханамия судорожно бредёт среди этой массы. Паранойя мёртвой хваткой впилась в него. — Я же тебе говорил, что это до добра не доведёт, Макото, — Акаши вылил на своего собеседника чашку чая. — Идиот, слушать надо. — Да пошёл ты нахер, Сей. Заебал. В печёнках сидишь. — Пошёл нахуй. — Сначала ты. Парень не помнит, как он добрался до своего дома. Всё было как в тумане. Он несколько раз набирал пароль от замка, пытаясь попасть дрожащими пальцами по цифрам, что медленно разбегались в сторону. Быстрым шагом поднялся по лестнице до нужного этажа и ключом открыл входную дверь. Сердце билось как сумасшедшее, а в горле пересохло. Скинул куртку и на не держащих ногах завалился в гостиную. Тело неимоверно ломило. — Блять… — тихо выругался и силком заставил себя подползти к кровати. — Прости, мама. Хмыкнул, переходя в сидячее положение. Спиной облокотился о диван, на котором бесшумно лежала мать парня. Невысоко подымающаяся грудная клетка напоминала о редких вздохах женщины, а изредка мелко подрагивающие веки более-менее успокаивали тревогу внутри. Она в таком состоянии очень давно. Практически не двигалась и не могла очнуться от глубокого сна. Юноша взял в свою широкую ладонь её немного посиневшую руку и поцеловал тыльную сторону. Приложил к своей щеке в попытках согреть её холодные пальцы. Но они как назло становились только холоднее. Приподнялся на коленях и начал разглядывать бледное лицо матери. Неровная чёлка некрасиво ниспадала на глаза. — Ты такая красивая… Положил голову женщине на грудь, прислушиваясь к сердцу. Тук-тук. Всё ещё бьётся. Но не надолго. Оно скоро разорвётся на мелкие кусочки от переизбытка загнившей крови и уродливо растечётся по её телу. Коряво улыбнулся и посмотрел на слегка приоткрытый рот. Вдох. Выдох. Пока всё хорошо. Взгляд Ханамии подобрел, а мимика лица стала проще. Оливковые глаза ни о чём не сожалеют. — Я тебя очень сильно люблю. Жаль, что ты умрёшь в муках. Я виноват во всём, что случилось с тобой… Хайзаки всегда требовал к себе внимания. И чтобы удержать парня, Макото порой пренебрегал мамой в те самые моменты, когда она нуждалась в его ухаживаниях больше всего. Так как они жили в бедноте, денег для помощи нянек не было. И он выкручивался, как мог. А эти слова его возлюбленного, что полностью были наполнены горькой желчью, стекали кровью вниз по обнажённому телу Ханамии, принося эстетическое удовольствие. Он ими жил. Он должен был ежедневно слышать эту сладость, ненароком слетающую с губ Шого. И забывать обо всём. В его жизни есть только он — Хайзаки Шого. Никого более. Даже самого Макото. — Тебе не холодно, мама? А то у тебя очень холодные руки, — поцеловал поочерёдно фаланги пальцев. — Ты ведь вернёшься и защитишь меня? Вопрос в никуда канул в жуткой тишине, нарушаемой лишь ядовитым тиканьем часов и мягким дыханием юноши. Тик-так. Он явно сходит с ума. Он бредит. Сплёл пальцы в крепкий замок и сдержанно выдохнул. — Пожалуйста, очнись… Ответа до сих пор нет. Всё катится к хуям вновь и вновь. Медленно встал со своего места и обречённо взглянул на женщину. Она всё никак не могла проснуться. Что бы он ни делал. К горлу подступил ком, которым постоянно давился. Внутри него такое ощущение, что грудная клетка вспорота и оттуда нескончаемо звучал немой крик. И это ему отнюдь не нравилось. Перевёл дух. Быстро взяв плед, укрыл мать с головой. И через несколько мгновений вышел из квартиры. Рядом с ней ему становилось слишком тяжело, хоть внутри не было ни малейшего сожаления. Чувство вины давно чуждо ему. Спешным шагом поднялся на последний этаж собственного дома и втихую открыл люк. На улице так хорошо… Небосвод окутан вуалью из плотных свинцовых туч, нагоняя на прохожих лишь страх. Дневное светило даже не пыталось пробраться сквозь облака и молча ждало своего ухода. Воздух стал невыносимо тяжёлым, пылью оседал в ноющих лёгких. Ханамия чертовски был рад такой погоде. — Охуенно… Парень вскакивает на выступающий край крыши. Начал балансировано ходить, не обращая внимания на зычный хохот в его голове. Временами ему казалось, что внутри него сидит псих, который то и дело пытался высвободиться. Но вскоре оказалось, что это всего лишь он, пытающийся убежать от Хайзаки. Резко развернулся лицом к выступу. Вдыхает полной грудью влажный воздух. — Бесподобно! — истерически засмеялся, наклоняясь всё ниже и ниже. — К чёрту тебя, Хайзаки Шого! Умри в муках, мразь, — сжал кулак до побеления костяшек и, безумно ухмыляясь, делает шаг вперёд. Макото всегда мечтал об этом. Свободный полёт… это тот момент, когда он действительно свободен. И плевать, что это тяжёлый грех. Ему до скрежета зубов нужно было это совершить. От контраста давления тело сжималось, принося адскую боль в костях и мышцах. Холодный воздух наполнял органы слишком большим количеством кислорода. Падение заняло всего лишь несколько секунд, с каждым мгновением сокращая расстояние с мокрым асфальтом. А юноша всё улыбался. Даже тогда, когда было слышно звук вдребезги ломающихся костей и рвущихся связок. Тогда, когда безликие впервые обрели глаза и губы, громко крича от увиденного кровавого месива. Когда Ханамия сделал последний вдох порванной грудью. Когда эта дрянь сошла с ума. — Я обязательно приду за тобой, Шого…