Play Hard

Ваня идет к бару. Восемь вечера — самое время отправиться в любимый «1703» и пропустить пару стаканчиков со «старыми приятелями». День выдался продуктивным — Евстигнеев набил на руку новый «снимок», сделанный еще очень давно. Не очень удачная фотография, но Ваньке она почему-то греет душу. Он любит все неидеальное. До бара остаются считанные метры, и в этот момент Евстигнеева одолевает странная ностальгия вперемешку с тоской. Сколько связано с этими дворами, со стенами бара, с каждым закоулком... не вспомнить всего. Оглядываться даже не хочется, ибо в груди начинает неприятно ныть. Ванька мог бы отрицать, да только сам себя не обманет. Скучать по прошлому в его духе всю жизнь, и он долго не может отойти от этого, как бы ни старался. И каким бы ни был огромным город, прошлое делает его слишком маленьким. Ведь в Питере почти не осталось мест, где он не был с... неважно. Дверь в бар он толкает, по привычке, ногой. Извечный полумрак немного успокаивает и заставляет расслабиться. Ваня берет для начала пиво и идет к самым дальним столикам. Он давно перестал сидеть возле барной стойки. Там слишком людно, более того, практически все — старые «знакомые», которые непременно захотят узнать «а как у тебя дела?», «все нормально?», «что-то ты похудел, ты точно в порядке?» Поэтому Евстигнеев садится за самый нелюдимый столик и начинает пить, изредка глядя в телефон. Вечер перетекает в ночь практически незаметно. На столе Вани уже несколько пустых кружек из-под пива, несколько пустых стопок из-под виски и текилы. Евстигнеев чувствует себя прекрасно пьяным в нулину. Кое-как встав из-за стола, Ваня пробирается к выходу. Зимний мороз на улице немного отрезвляет затуманенную голову парня. Чувство тоски слегка подавлено, да и не грызет особо своими клыками. Ощущения вполне терпимы, и Евстигнеев не парится. Он заворачивает к выходу на улицу со дворов. Мысли в голове смешиваются в кучу, не давая нормально сконцентрироваться хоть на чем-нибудь. Евстигнеев так занят приведением мыслей в порядок, что едва не налетает на темную фигуру. — Извините, — бормочет Ванька и идет дальше. Незнакомец ничего не отвечает и продолжает свой путь. Только дойдя до поворота, Евстигнеева будто ударяют по голове. На несколько секунд в темноте, когда он извинялся, было видно лицо. Не просто лицо... О, эту физиономию Ваня предпочел бы забыть, как страшный сон. Мирон Федоров. Собственной персоной. Человек, который сначала пригрел, а потом выбросил на улицу, как неугодного щенка. Человек, который был всем, но которому стал не нужен сам Ванька. Именно этот говнюк только что получил от Евстигнеева мирное «извините». В одно мгновение стирается грань времени. Не было двух лет бесцельного существования на сигаретах и кофе, не было частых нервных срывов. Не было изорванных в клочья фотографий, на которых этот еврейский говнюк улыбался. Ему улыбался. Ваньке. На секунду в груди все сжимается в комок, а потом клокочет. Все эмоции, вся ненависть и злоба, которые Ванька сдерживал внутри себя, всё вырывается наружу. Евстигнеев чувствует, как по лицу текут горячие слезы, которые тут же замерзают на морозе, становясь липкими и неприятными. Он не думал, что так прорвет. Он не думал, что новая встреча, даже такая, даст такой заряд. Я не думал, что все зайдет так далеко... Мысли прорвали ограждения, и теперь рвутся туда, куда Евстигнеев только наложил швы. Я заигрался, понимаешь? Ты не в моем вкусе... Помни, Евстигнеев, это все было не всерьез. Я бы не провел жизнь с тобой... — ХВАТИТ! Слышен хруст костяшек пальцев и вымученный стон. Ваня ударяет кулаком о стену еще несколько раз, пока рука окончательно не немеет. Маленькие дворы не слышат, как человек падает на колени, прижимая разбитую в мясо руку к груди. Никто не слышит, как сбивчивое дыхание прерывается рыданием. Никто не видит, как сотрясаются исхудавшие плечи, как трясет все тело. Никто ничего не видит. С руки капает кровь, и только сейчас Ваня вспоминает о татуировке на ней. Уцелевшее фото. Единственное, что осталось, после полного сожжения воспоминаний. Слегка смазанная, валялась под кроватью, куда залезть просто руки не доходили, чтобы разгрести хлам. Фотография. Всего лишь ламинированная бумага из старенького полароида. Мирон Федоров, собственной персоной, прижимающий к себе Евстигнеева. Ваня хорошо помнит тот день, когда было сделано фото. Тогда они были оба счастливы. По крайне мере, Ваня думал именно так. Он стаскивает с себя куртку и смотрит на пищевую пленку, которой залеплен новый рисунок. Здоровая рука так и тянется к ней. Содрать, разодрать до крови, вытолкать чернила наружу, чтобы не было... НЕ БЫЛО! Чтобы никогда не видеть это лицо. Никогда не вспоминать обо всем. Никогда. Но Евстигнеев не сделает этого. Он долго смотрит на яркие чернила, прежде чем снова нацепить на себя куртку. Тело трясет. То ли от холода, то ли от произошедшего. Уже не понятно, что происходит. Только в груди почему-то внезапно становится пусто. Все не так. Все не должно было произойти именно так. Мне плевать, игрался ты или нет... Это просто слабость, думает Ваня. Сорвался, с кем не бывает. ...но если ты увидишь меня на пути... Больше он такой промашки точно не даст. Хватит. Пора становиться взрослым. ...пройди мимо....