Швейцария

      Швейцария, Кантон Ури, дом Ставрогина, вечер. Перед камином сидят Пётр Степанович и Николай Всеволодович, молча пьют чай.        — Почему вы всегда так холодны со мной днём, хотя так горячи ночью? — неожиданно, кажется, даже для самого себя, произнёс вдруг Верховенский.        — Не смейте, — прошипел в ответ Ставрогин, — в последний раз говорю Вам — не смейте!       Его болезненно бледное лицо пошло алыми пятнами от сдерживаемой ярости.        — Иначе что? — невесело усмехнулся Пётр Степанович, — Снова бить станете? Так мне не привыкать, я и не то от вас видел. А мучительней всего, всё же, вот это ваше молчание…       Он резко поднялся, подошёл к секретеру и вернулся с початой бутылкой коньяка и двумя рюмками. Ставрогин поморщился, но налитую рюмку всё же принял.        — Я б не должен вам наливать, — заметил Пётр Степанович, сделавшийся вдруг совершенно спокоен, — Поскольку считаю вас в данный момент тяжело больным, — он с удовольствием отпил из своей рюмки.        — Уж не возомнили ли вы себя доктором? — с издёвкой поинтересовался Николай Всеволодович.        — Упаси Бог, — рассмеялся Верховенский, — Я всего лишь добрый друг, желающий здоровья и счастья своему другу, — затем он неожиданно серьёзно сказал, — Вы не представляете, как я тревожусь о вас. С тех пор, как мы здесь, я почти не сплю. Беда в том, что вы спите ещё меньше, и я, проснувшись, и не находя вас рядом, каждый раз впадаю в панику: где вас искать — вновь в петле или в одном из бездонных ущелий? Бросаюсь к окну, и, о счастье! Вижу краешек вашей шляпы и дымок папиросы…        У Николая Всеволодовича, и правда, появилась привычка с раннего утра усаживаться на крыльце в кресло и просиживать там часами, бесцельно глядя перед собой и ни на кого не обращая внимания. Из-за этого и у молочника, и у Карлотты — служанки в доме — создалось мнение, что хозяин болен умом.        — Не смешите меня, — процедил Ставрогин, ставя на столик пустую рюмку.       — Чего уж смешнее, — взвился Верховенский, — Доставать из петли самого драгоценного для меня человека! А если б я не успел тогда?        Ставрогин первый раз за весь день взглянул на своего единственного в последний месяц собеседника, и тот подивился прозрачности его глаз.        — Я был бы сейчас куда счастливее, — промолвил он.       — Куда уж счастливее, — взорвался Верховенский, — Лежать в земле, разлагаться, вонять в ожидании, когда черви проберутся в гроб! Вы и представить себе не можете, как мне ненавистна эта картина! Что бы вы… Что б вас… О нет, никогда! Вы же не хуже меня понимаете, что там больше и нет ничего, так зачем же приближать неминуемое? Двумя руками нужно грести к себе жизнь со всеми её удовольствиями…       — И грязью, — вставил Ставрогин.       — Пусть и с грязью! — подхватил Пётр Степанович, — Вам ли не знать, до чего порой приятна грязь! Вы, порочнейший и великолепный в своих пороках человек, сделавший меня в первую же ночь после отъезда своим любовником, вы сетуете на грязь??! Грязь — это кладбищенская земля!        Ставрогин несколько секунд смотрел на Верховенского, как бы удивляясь этой его вспышке, а затем расхохотался, как всегда неожиданно и зло.        — Не дурно вы, однако, насобачились дискутировать! — сказал, отсмеявшись Ставрогин, — Одно плохо — с логикой не очень выходит. Сами же говорите, что грязь порой приятна, так от чего же только грязь постели, а не кладбища? Хм, плесните-ка мне ещё коньяка. Я, пожалуй, нынче напьюсь, раз уж вам непременно захотелось откровенностей, — он залпом выпил налитую рюмку и продолжил, — Затем, эта ваша фраза — «сделали своим любовником», — так это ещё вопрос кто кого сделал! Не вы ли за мной вечно волочились, признавались в любви, а в поезде смотрели такими щенячьими глазами? Кто брал меня за руку? Кто…        — Немедленно поцелуйте меня! — внезапно перебил его Пётр Степанович.        Ставрогин не спеша поднялся из кресла, сделал шаг к Верховенскому и отвесил ему звонкую пощёчину, затем склонился к нему и, взяв за подбородок, крепко поцеловал.       — Давно хотел вас спросить, — сказал он, садясь обратно в кресло, — не боитесь ли вы доноса?        — Доноса?        — Ну да, от нашей служанки.        — На тему?       — Наших противоестественных отношений и вашей заграничной переписки?       — О, нет, — улыбнулся Пётр Степанович, — Этого совсем не боюсь. Вы разве не заметили, что наша милая Карлотта — слабоумная? На работу по дому способна, а в жизненных вопросах совсем ничего не понимает. Да и по-русски вовсе не говорит. Я специально такую и искал.        — Мне, всё же кажется, вы слишком самоуверенны. Не может же она быть до такой степени тупа, чтоб ничего не понимать. Слышимость в доме отличная, а вы всегда так кричите…        — Нет, не волнуйтесь, ерунда. Куда больше меня смущает, что я давно должен быть в Берлине, а Дарья Павловна всё не едет, а как оставить вас одного?        — Вы в самом деле так рассчитываете на Дарью Павловну? Да и с чего вы взяли, что она приедет?        — Из её собственных писем. Я ведь написал ей с первой же станции, и пока все думали, что вы сгорели в пожаре, устроенном нами в Скворечниках, она уже обдумывала план побега из-под крыла вашей матери. Но, как вы сами понимаете, это не так уж просто, поэтому дело затянулось, — Верховенский вновь наполнил рюмки и отпил из своей, — Вы мне сегодня очень нравитесь, Николай Всеволодович, много говорите, смеётесь. Я надеюсь, что это признаки выздоровления.        — О нет, это всего лишь коньяк и ваша бестактность. Впрочем, вы мне тоже в последнее время стали больше нравиться — не так мельтешите, не так много болтаете.        — Где уж болтать с человеком, который большей частью молчит.        — Вам это, кажется, прежде не мешало, — сухо заметил Ставрогин.        — Да, не мешало, ведь прежде я пытался вас убедить, а теперь только жду, а быть может, чёрт возьми, уже и не жду ничего! Да, не жду, а только жажду, — Верховенский резко вскочил и, бросившись к ногам Ставрогина, обнял его колени, — Да, жажду быть подле вас, видеть вас, слышать, принадлежать вам! Я и приезда Дарьи Павловны жду с ужасом, ведь это означает разлуку и несомненно вашу измену, ведь вы и её, как меня…        — Какими забавными словами вы заговорили, — усмехнулся Николай Всеволодович, небрежно поглаживая Верховенского по голове, — А как же Ваши идеи о великой революции? Забыли о них ради мелкого земного счастья?        — Нет, не забыл. И ставлю эти идеи превыше всего, потому и уеду от вас, как только приедет Даша. Просто мне горько от этого, — он сильнее прижался к коленям Ставрогина и быстро забормотал, — Я ведь знаю, что вы ничуть меня не любите, что презираете, что я для вас меньше, чем вещь — палка там или шляпа. Но, порой мне кажется, что от этого вы мне лишь нужней. Я ни от кого бы такого не снёс, а от вас принимаю с болезненной радостью.       Николай Всеволодович почувствовал на своём колене горячие слёзы и невольно усмехнулся.        — Какой Вы однако смешной, — сказал он, — Пить совсем не умеете, а всегда пытаетесь. Всего три рюмки, и так развезло! Идёмте, Пётр Степанович, наверх, пора.