Швейцария

      Комнату на втором этаже заливал тот ясный белый свет, что бывает лишь зимой. Свет, отражённый тоннами свежевыпавшего снега. Пётр Степанович проснулся раньше обычного, так как был чрезвычайно зол. Накануне он преглупо напился, слишком много болтал, глупил, глумился и смеялся. Ставрогин, на удивление, был вполне благосклонен, улыбался шуткам и удачным фразам Петра Степановича, даже слегка поддерживал разговор. Ничего тяжёлого и отстранённого, чего было так много в его поведении в последнее время, не прослеживалось. Верховенский внутренне ликовал. Алкоголь и внешнее спокойствие Николая Всеволодовича вселили в него надежду на то, что его друг идёт на поправку. В спальню тоже поднялись если не весело, то, по крайней мере, без вечного напряжения.       То, что случилось после, вспоминалось теперь тяжело и гадко. Вся подушка Верховенского была вымазана кровью, в носу запеклись отвратительные корки, шатались два верхних резца, ныли рёбра и позвоночник, да и всё тело казалось словно чужим и пережёванным. Пётр Степанович давно привык к грубости своего любовника, которая неизменно вызывала в нём волны сладострастия, сменявшиеся на утро отвращением к себе. Он по-прежнему был болезненно горд и всякое насилие воспринималось им, как оскорбление. Противоречие в которое вступали его чувства вызывало боль и озлобление. Злость, он, как правило смирял, успокаивая себя психической болезнью Ставрогина, а с болью смирялся, вновь и вновь испытывая приливы унизительного наслаждения.        Однако в прошлой ночи ощущался едкий привкус переизбыточности. Такого унижения он не простит! Верховенский, резко поднявшись, подскочил к окну (этот ритуал стал так привычен за последнее время). Голова немедленно закружилась, усилился привкус крови во рту, и накатила тошнота. Поборов все эти неприятные симптомы похмелья («Уж не сотрясение ли?»), а также резь в глазах от ослепительной белизны за окном, Верховенский, привстав на цыпочки, и прижавшись лбом к стеклу, посмотрел вниз. Уголок мягкой шляпы и серый рукав зимнего пальто были на месте. Стало быть, Николай Всеволодович, по обыкновению сидел в кресле на крыльце.        Эту свою привычку — устраиваться по утрам в любую погоду на улице возле дома он приобрёл сразу же по приезде в Ури. По началу он сидел прямо на ступенях деревянного крыльца, временами слизывая с верхней губы капли дождя. Никто и ничто его в эти моменты не интересовало. Петра Степановича это здорово бесило, а Карлотту огорчало. Добросердечная служанка сильно переживала о здоровье молодого господина, не желая, чтобы ко всем его недугам добавилась ещё и простуда. Она вынесла на крыльцо кресло, которое прикрывала рогожей от дождя и снега. Она же приспособила рядом и ящичек с курительными принадлежностями.        Никто не говорил Карлотте, что Ставрогин болен. В своём наивном простосердечии она многого не понимала, но болезнь его видела ясно. Николай Всеволодович для неё был совсем как её младший братец Йохан, которого в деревне звали дурачком.        Пётр Степанович натянул на себя одежду с несвойственной для него небрежностью, и непричёсанный, неумытый поспешил вниз. В замутнённой голове роились злые мысли.        Выскочив на крыльцо, он специально с силой хлопнул дверью так, что с козырька посыпался снег. Однако Ставрогин не только не изменил своего положения, но даже и не вздрогнул. Одна нога его по-прежнему покоилась на другой, папироса всё так же дымилась между длинными пальцами правой руки, будто являя собой её продолжение, голова ничуть не изменила своего наклона, а глаза смотрели перед собой, казалось в никуда. Нарывавшийся на скандал Верховенский почти захлебнулся злобой: «Гадкий притворщик! Шут! Актёришка с хорошей миной при дрянной игре! Ну я тебе покажу!»        — Ставрогин! — гаркнул он чуть не в ухо застывшей фигуры.        Николай Всеволодович неспешно обернулся к нему, явно без всякой игры и рисовки, а так, словно его окликнули откуда-то издали. Его светлые глаза были в этот миг почти прозрачны, сочетание дьявольской красоты и дьявольского же спокойствия на фоне безупречной белизны снега делало его лик почти ненастоящим, игрушечным. Побледневшие от холода губы разомкнулись и, вполне буднично, произнесли:        — Доброе утро, Пётр Степанович.        Верховенский не мог оторвать глаз от этого кукольно-бледного лица в обрамлении чёрных волос. Злоба привычно просачивалась внутрь самого себя.        — Что это Вы нынче так рано встали? Вы, кажется и не умывались, — добавил меж тем Ставрогин, чуть поморщившись.        Пётр Степанович невольно провёл рукой по лицу и увидел на ладони крупицы засохшей крови. Это вызвало у него невольную усмешку. Одновременно ему стало легко, почти что весело.        — А знаете, я ведь поругаться с Вами шёл, — выпалил вдруг он.        — Правда? — вкрадчиво спросил Ставрогин, и лицо его озарила лёгкая усмешка. Это так приятно было видеть после маски ледяного спокойствия, что Пётр Степанович окончательно смирился.        — Да, шёл ругаться, но увидел, что это абсолютно бессмысленно.        — Вы на редкость прозорливы сегодня. Ругаться сейчас не только бессмысленно, но ещё и глупо, и жестоко, — спокойно подтвердил Ставрогин, вновь устремляя взгляд в снега, — Такой час, такое утро не стоит портить, — помолчав добавил он, — Вы спите в это время обыкновенно, и здесь так хорошо.       В этот миг раздался отдалённый грохот, где-то в горах обрушился пласт снега. Шум заглушил невольный тяжкий вздох, вырвавшийся из груди Верховенского. Ему вдруг бросилась в глаза глубокая ссадина на костяшках пальцев Николая Всеволодовича.        — О чём вы думаете? — резко спросил он.        — Что? — удивился Ставрогин.        — Вы сидите здесь каждое утро часами и думаете. О чём Вы думаете? Ведь не овощ же Вы — сидеть и не думать вовсе ни о чём?       Ставрогин вновь обернулся к Верховенскому и в этот раз уже совершенно отчётливо улыбнулся.        — Отчего же не овощ? Вы же сами меня в психи записали и каждый день под тем подписываться готовы, — проговорил он, — И что такого дурного в овоще? — тень лишь мелькнула по его лицу и тут же исчезла, — Я и правда большей частью ни о чём не думаю, Вы угадали. Случалось Вам задремать в поезде, прислонившись к окну? Наверняка. Стало-быть Вам знакомо это состояние, когда не видя ничего, видишь очень многое. Сквозь сомкнутые веки бесконечно мелькают тени, распознать которые нельзя, а не видеть невозможно. Их вереница проносится мимо, оставляя за собой неуверенность и неудовлетворённость. Таково большей частью моё бездумие, — его глаза утратили прозрачность и теперь жёстко и цепко уставились в лицо Верховенского, — Но бывает и так, что я думаю, и это гораздо хуже. Хотите знать, о чём я думал сегодня до Вашего экстравагантного появления? — Ставрогин выжидательно замолчал.        — Да, — замирая, ответил Верховенский.        — Что ж, извольте. Я думал о Вас, точнее о Вашей шальной идее об Иване-царевиче. Забавно, во что она выродилась. В одно конкретно взятое больное счастье. Занятное, глупое, пустое, но вполне человеческое счастье. Единоличное. Собственное. Вам, кажется, больше не хочется для всех, достаточно для себя одного, не так ли?        — Быть может и так! Может оно всегда так и было! Я не из тех, кто любит делиться. А только я сильней, чем Вам кажется. Я своей идеи не брошу. И счастье моё… тьфу! Я плюю на него ради идеи, ради власти, ради всего, ради Вас! Разве для того в Вас столько красоты и обаяния, чтобы убить, похоронить их заживо. Вы — лучшее оружие и лучший щит, наисладчайшая приманка и для дурака крестьянина, и для просвещённого идиота, для начитавшейся прокламаций студентки и её друга гимназиста, для прожжённой дамы полусвета и для опустившегося аристократа! Нет на земле иного, чем Вы! Я сам Вас разглядел, сам выдумал и не отдам Вас!        Верховенского била крупная дрожь. Он так исстрадался за последние месяцы, выдержал столько «откровенных» разговоров, столько передумал в тишине молчания Ставрогина, издёргался от бесконечных писем, призывающих его в иные места, которые он пока не мог посетить из-за этого вот драгоценного груза, повисшего у него на шее камнем утопленника…        — Если б я не любил Вас, о, если б только я не любил Вас, — прошептал он.        Ставрогин молча вложил ему в руку прикуренную папиросу.        — Вы верно сказали, что выдумали меня. Что общего между реальностью и Вашей фантазией? Ну же, Верховенский, Вы не дурак, а если дурак, так не вполне законченный. Откройте ж наконец глаза и увидьте, что любите пустую оболочку. Мертвеца. Не на что надеяться. Нечего больше ждать. Ничего больше не будет. Вытаскивая меня из петли, Вы, конечно же думали, что спасаете. Что ж, Вы спасли тело, но окончательно погубили душу.        — Что? — вскинулся Верховенский, выстрелив папиросой далеко в снег, — Чем же это я так сильно навредил Вашей душе? Неужто теми небольшими радостями, что подарил телу? Будто Вы…        — Успокойтесь, перебил Ставрогин, — И не говорите глупостей. Беда не в том, что тело всем довольно, беда в том, что оно больше не желает умирать. Я всегда был малодушен. Знал, что следует прервать своё злосчастное существование, уничтожить заразу, пока она не распространилась вокруг, а всё же ждал, малодушничал, боялся… Да, ваш прекрасный принц, дурак-царевич боялся! Пока ужас существования, его смрад не окутали меня почти ощутимым покрывалом. Я не мог решиться. Но вот настал тот долгожданный миг. Балансируя на грани между очередным (и на этот раз определённо низким) компромиссом и бескомпромиссным решением, я выбрал второе. Такую же лёгкость и свободу я ощущаю порой здесь по утрам наедине с этой тишиной. Поэтому, наверное, Ты и боишься, и ревнуешь… Самое отвратительное, что я видел в своей жизни — это твоё заплаканное лицо, сразу после того, как ты вернул меня к жизни. Ничего хуже не могу представить!        Верховенский молча опустился на заснеженное крыльцо у ног Ставрогина и сказал, будто сплюнул:        — Ложь! Какая ложь! ......................        — А знаете, Верховенский, порой мне кажется, что всё это дурной сон, ну понимаете, всё: этот дом, эта страна, Вы и, главное, наши противоестественные отношения. Эта Карлотта…. Я ведь не люблю Вас, не смог бы полюбить никогда… Вы мне, Вы… — Ставрогин вдруг начал сильно задыхаться, хватаясь за горло, и Пётр Степанович встревожился не на шутку, вскочил и начал было отнимать его руки, но Николай Всеволодович неожиданно сильно оттолкнул его и пробормотал, — А, впрочем, я, кажется понимаю, это галюцинация. Я по-прежнему в петле, только перед моим внутренним взором проносится не прошедшая жизнь, а тот кошмар, что мог бы меня ожидать…        Верховенский был ошарашен, он и никогда не знал, чего ожидать от этого человека, а теперь и вовсе не понимал происходящего, что — мозговая горячка? Истерика? Доктора? Воды?        Проблему русского нигилиста неожиданно решила Карлотта, которая, откуда ни возьмись появилась на крыльце и жёстко стукнула Ставрогина куда-то в шею, тот начал оседать, а та подхватила его с материнской заботой, нежно бормоча: «Nichts, nichts, mein kleiner», а затем так зло зыркнула на Петра Степановича, что у того, наконец, хватило сообразительности помочь ей и втащить безвольное тело в дом.        Уложив Ставрогина на диван в гостиной, оба уставились друг на друга вопросительно.         — Er ist krank (1) -, — первой заговорила Карлотта, — Und Sie konnen nights, nichts, nict molim richtigen Moment beruhigen! (2)        -Ich bin keine Krankenschwester! (3) — рявкнул Верховенский, которому было только чуть, может, лучше Ставрогина. Он устало провёл ладонью по лбу и опустился в кресло.        — Ich mache Ihnen einen Tee. (4) 1. Он болен 2. А Вы не умеете ничего, даже успокоить в нужный момент! 3. Я не сиделка! 4. Я сделаю Вам чай.