my own blood.

саунд: Coldplay – Up&Up _____________________

«Слова – ничто по сравнению с поступками. Если я не чувствую, как сильно ты меня любишь, если тебе приходится говорить мне об этом, то наша любовь ничего не стоит». К. Ульсон

Новый учебный год Ким Ханбина встретил неожиданно дружелюбно: безоблачным кристально-голубым небом, какое бывает только весной, задорным щебетанием неизвестных птиц рано поутру и ярким солнцем, обнимающим с неба своим теплом. У школьных ворот он одёргивает на себе рубашку, поправляет жилетку, стряхивает с пиджака невидимые пылинки – форма на нём прошлогодняя, потому что, к его разочарованию, он из неё ни капли не вырос, лишь вытянулся немного вверх, но так и остался худым и тонким. Территория школы повсюду, куда ни глянь, усыпана тонким покрывалом мелких нежных лепестков, сорванных порывом зябкого озорного ветерка с разразившихся бурным цветением вишен. Школа же – здание из буро-красного кирпича, утопающее в цветущем великолепии – для Ханбина как нежеланный знакомый из прошлого, с которым раньше не особенно близко дружил и спустя много времени случайно столкнулся на улице – с ним неловко и хотелось бы поскорее распрощаться, но в силу правил хорошего тона, подсказываемых воспитанием, нужно выдавить деланную улыбку и поддержать вынужденную беседу. Такие знакомые есть у всех, а чтобы жить в ладу с социумом, надо уметь лицемерить, оттачивать это гадкое качество как навык, независимо от того, насколько сам себе противен при этом. На линейке Ханбин всматривается в повзрослевшие лица одноклассников, – новые причёски, новая одежда, а ужимки те же – бок о бок с которыми, как губки разной степени впитываемости, вот уже третий год он поглощает знания, отфильтровывая для себя ненужные от тех, что вполне могут пригодиться в будущем, и заодно притворяясь кое-где середнячком, чтоб не сильно трепали и дёргали. Ханбин чётко знает, для чего на свете существует лицемерие – изображать, что тебе якобы интересно с теми, кто неинтересен. А ему неинтересно уже с самого начала – оттого, что этот последний год обещает быть долгим и сложным, гораздо сложнее предыдущих учебных лет. Весь этот коллектив ему отвратителен – слишком уж хорошо он знает, что волнует его одногодок в этом возрасте, но накрепко приклеивает к лицу улыбку, рассыпается в приветствиях и делает вид, что до безумия рад всех их видеть. Привычка делает своё дело: в общем-то, вырубить собственные эмоции и позволить себе отражать других не так уж сложно становится с годами. Ханбину хотелось бы скинуть себя роль старосты, как змее – кожу, отбросить её со всеми непременными прилагающимися обязанностями, но коллектив считает иначе: старательному и прилежному Ким Ханбину со свойственной ему серьёзностью, отличающей его от большинства сверстников, и педантичностью по всём, что бы ни делал, она подходит как нельзя кстати. Самому ему не особенно по душе быть в центре внимания, но, по всей видимости, от природы данные ему лидерские качества даруют ему превосходство и способность вести за собой это стадо. Таким образом, пошёл уже третий год, как Ханбин играет здесь главного, и одноклассники его более или менее слушаются и в каком-то смысле уважают и побаиваются, а гораздо сильнее завидуют втайне – может, тому, что во многих своих взглядах он почти сложился как личность; а может, его сдержанности и собранности; или его неуязвимости и неиспорченности. По школьным коридорам разлетается пронзительная трель звонка, и класс наконец-то утихомирится на ближайшие сорок пять минут. Староста как можно громче – не любит он свой голос в эти моменты оттого, что звучит как девчоночий – велит поклониться классному руководителю. Тот дожидается, пока весь этот оживлённый рой утихнет, и берёт слово, представляет ученикам нового учителя истории, молодого человека лет двадцати трёх, по всей видимости, недавнего выпускника университета, априори бету – такова традиция этой школы, распределяющей своих учащихся согласно гендерной принадлежности по отдельным корпусам и из соображений гуманности внедряющей рациональных и глухих к зову природы преподавателей-бет. Учитель до неприличия хорош собой, хоть и невысок ростом, и добрая половина омег в классе, находящихся в самом свинском пубертатном периоде, когда половое созревание ударяет по мозгам и завладевает телом, переглядываются и шушукаются друг с другом за партами. Ханбину новый учитель импонирует своим вкрадчивым голосом и мягкой улыбкой. И да, если ты бета, да ещё с хорошими внешними данными, тебе, скорее всего, обеспечена успешная карьера в сфере образования, ибо всё больше учебных учреждений в последние годы принимают эту политику разделения, безопасную для нравственности подрастающего поколения. Однако история в проклятый первый учебный день – идея не слишком блестящая. Под окном, как назло, красочная весна, пестреющая разными оттенками приятного глазу зелёного, распростёрлась цветущей душистой вишней. Раскидистые ветви её, усыпанные нежно-розовыми цветками, ластятся к стеклу – будто на улицу зовут насладиться согревающим апрельским теплом. Сквозь кроны дерева солнце своей жаркой лапой ласково гладит Ханбина по мягкой шапке волос цвета фраппучино – он выкрасил их на каникулах от нечего делать и нашёл получившийся оттенок довольно симпатичным – и исподтишка колет ему глаза слепящим светом. Вот же ж! Даже солнышко надсмеивается, что он там, томится в этих скучных стенах, пытается усвоить урок вполуха, но никак не может переварить. Ханбин жмурится и страдает ещё больше. На перемене становится совсем противно. Обаяние у молодого историка нешуточное, и даже когда он покидает классную комнату, оно всё ещё незримо витает в воздухе. Одноклассников-омежек, разомлевших в очаровании учителя-беты, тянет обменяться друг с другом мнениями: ах, какая же милая родинка в форме сердечка у того на скуле, до чего же приятный голос и тому подобные слащавости. То ли за окном уж слишком многообещающе прекрасная весна, то ли голод до альфийского внимания неутолим и ненасытен, – в частной школе, где в целях ханжеской гуманности и строгой заботы о нравственности юные альфы и омеги на стыке гормонального всплеска обучаются в разных зданиях, расположенных на одной территории, жаркое стремление подчиниться природным инстинктам вполне естественно, ведь всё запрещённое всегда слаще – но примитивная натура этих слабовольных созданий как-то быстро уж вылазит наружу. Сперва они шепчутся вполголоса, затем, уже не стесняясь, вслух делятся друг с другом сокровенным и не совсем приличным. Ханбин всех их не слушает, но слышит – это волнующие переживания и рассказы о полученном сексуальном опыте, прямо-таки запредельно приятном. От подробностей щёки вспыхивают пунцовым, как розы. У Ханбина, в отличие от них, каникулы были до невозможного насыщены остросюжетными событиями: он много читал, смотрел фильмы, резался в приставку, но гораздо больше времени висел в скайпе, часто до самого утра, а потом отсыпался до полудня, не в силах отодрать голову от подушки. Зато таким образом он встречал с братом рассвет и саднящими от недосыпа глазами любовался красотой утренних красок, а вот эти существа с дыркой в анусе вместо мозгов только и способны, что мечтать о большом альфийском члене внутри себя. Многие из его одноклассников к третьему классу старшей школы – а некоторые и раньше – уже потекли и вели активную половую жизнь, нисколько этого не скрывая, а даже, скорее, гордясь, как важными достижениями. Ханбину всё это слышать и знать – мерзко, он убеждает себя в асексуальности и не стыдится своей незрелости. Асексуальность – он выхватил это слово в интернете и решил, что оно очень ему подходит. Вешать на себя ярлыки с терминами – пожалуй, бич современного подросткового мышления; для Ханбина это – рамки, в которых удобно. Он твёрдо решил, что не хочет испытывать извращённого по своей природе влечения к кому-либо, заключающегося в невозможности сопротивляться и контролировать собственное тело, не желает растрачивать себя на чужих, ненужных ему людей, не нуждается в культивировании собственной коммуникабельности – поэтому и прокачивает навык паршивого лицемерия. Всё это ему не требуется – весь мир ему заменяет двоюродный брат. Корпус, где обучаются альфы, можно увидеть из высоких окон класса, достаточно лишь привстать из-за парты и рассмотреть его через кроны раскидистой вишни. Если ты альфа, тебе можно всё, ведь ты от рождения покоритель, завоеватель, носитель силы, обладатель звериного нрава – и поблажки тебе делают на каждом шагу. Пропуски занятий оправдываются справками и подчас просто записками, а самой уважительной причиной, пожалуй, является непреодолимое желание к спариванию. Ханбину прекрасно известно, у Чживона совсем не тот повод – братец по своей забывчивости, за которую на него даже обижаться бесполезно, не купил билет заранее, поэтому вылетает ночным рейсом. Ханбина это утешает мало – соседний корпус для него пуст сегодня, как, впрочем, и целая школа, а невыносимо красивый весенний денёк уныл и тосклив. От самого себя он скрывает, как же сильно соскучился. Брат как яркая лампочка освещает самые тёмные уголки его души, своим присутствием рядом делает мир лучше. Без него у Ханбина начинается извечный ад с самим собой и окружающими. Чживона никак не накажут за отсутствие на занятиях в первый учебный день – ведь он везде номер один: в отметках, в школьных соревнованиях, в числе потенциальных поступающих в престижный университет, как и подобает юному амбициозному альфе, на которого возлагаются надежды. «А надо бы наказать!» – злорадствует Ханбин и глупо злится на несправедливость нелепого уклада общества, иерархичного и патриархального по своей сути, со школьной скамьи тычущего носом в то, кто сильнее, а кто слабее. Осознание того, насколько они с братом в глазах этого самого общества различны, с малолетства калечит душу – жизненные цели и родительские ожидания от каждого из них разные: альфа должен проторить себе дорогу в жизнь и завоевать мир, омега – обзавестись семьёй, поддерживать семейный уют и хранить домашний очаг. Уж лучше в таком случае было бы родиться бетой – те хотя бы сами выбирают, как им жить. Ханбину страшно, что их с братом пути разойдутся в противоположных направлениях, и в разлуке с ним боязнь эта душит крепче прежнего. С самого детства без Чживона для Ханбина солнце встаёт на западе, а садится на востоке. Экран телефона, гипнотизируемый Ханбином с самого утра, беззвучно мигает, оповещая о полученном новом сообщении. Ханбин нетерпеливо жмёт на сенсорные кнопки, прикрываясь тетрадкой. Ему нужно всего три секунды, чтобы пробежаться глазами по тексту – и губы его сами собой складываются в полуулыбку, неосознанно тёплую и какую-то интимную. Так обычно улыбаются самому дорогому на свете человеку: словно бы не губами, а сердцем – душевный порыв, который невозможно подделать или скрыть. Сообщение – международное, преодолевшее огромный бездонный океан и одиннадцатичасовую разницу во времени – несёт в себе всего три слова: «What you doing?», но Ханбину большего и не надо – он считает, что трёх слов вполне достаточно, чтобы выразить настоящие чувства; более того – что многословность зачастую лишь мешает, ибо истинное не всегда можно увидеть зрением и услышать слухом. Он подсчитывает, что прямо сейчас стрелки часов в Нью-Йорке показывают десять вечера, и, значит, до посадки на борт самолёта, летящего в Сеул, осталось около получаса. Баланс счёта на телефоне позволяет Ханбину написать в ответ ничего не значащую чепуху о проклятых скучных уроках, но в этом буквенном эквиваленте он кнопкой «отправить» отсылает не просто текст, а всю свою тоску с обратной стороны томящегося сердца – она там нарастала едкой ржавчиной весь последний месяц. Телефон снова мигает: «See you soon, brother», и Ханбин улыбается до ямочек, утыкаясь в разворот учебника. На третьем уроке пошёл дождь – настоящий весенний дождь. Он царапал по стеклу и блистал бесчисленными бриллиантами капель, переливавшимися на листве под лучами яркого солнца. Ханбин с беспокойством смотрит на свои серые конверсы, которые носить впору лишь в сухую и тёплую погоду – дождь и влага их изгадят. Однако он ошибся – как и подобает весеннему дождю, тот совсем скоро прекращается, и через полтора часа, когда Ханбин наконец-то покидает ненавистное ему учебное заведение, небо опять ясное и чистое, а влажный душистый воздух прочищает лёгкие – а заодно и уставшие мозги. Он долго ходит по магазинами, не зная толком, что купить. Собственно, ничего ему и не хочется, кроме разве что шоколадных конфет от «Лотте» с цельным миндалем внутри – чтобы поднять своё упавшее ниже критической отметки настроение. Дома Ханбин без аппетита ужинает в одиночестве, а после валяется на диване, поедает конфеты и лениво играет со своим псом – мопсом Обаном. Ханбин то и дело посматривает на часы, но ему кажется, что они останавливаются, стоит только ему отвернуться. Мистер Самолёт вернёт ему брата лишь поздно вечером. Он ждал Чживона немногим больше месяца, но теперь, в эти оставшиеся считанные часы, никак не может усидеть на месте. Радость от предвкушения встречи бабочками порхает под солнечным сплетением и щекочет там хрупкими крылышками, пробуждая нетерпеливое волнение внутри. Нью-Йорк забрал у него Чживона в последних числах февраля – а может, и не Нью-Йорк вовсе, а родной брат Чжиун. Чживон прихватил с собой кричаще-жёлтый чемодан для путешествий, сказал, что на недельку, что у хёна свадьба, и улетел в Америку, глядя на кислое Ханбиново лицо. Он пытался подушечками больших пальцев приподнять уголки пухлых губ младшего, но тот остался непреклонен и не улыбнулся ни разу – какое-то поганое предчувствие тревожно вгрызалось ему в нутро. Как оказалось, не зря – Чживон в ту же неделю по скайпу сообщил, что останется подольше: он, видите ли, хочет разглядеть мир по ту сторону океана и присмотреть вуз для поступления. Ханбин, который вышел на связь поздно ночью и из-за разницы во времени то и дело клевал носом в клавиатуру, тут же позабыл о сне и не смог скрыть вселенского разочарования. Хуже всего, что с предателем Чживоном не удалось даже бойкот устроить – не прошло и двух дней, как тот стал названивать с другого конца света. Звонок ударил по его скромным карманным сбережениям, но оно того стоило – младший от звука хрипловатого родного голоса в трубке смягчился, смирился и вынужден был включить с этого момента режим Хатико. Аэропорт огромный: внутри так много пространства, что поневоле невыразимое ощущение свободы вламывается в рассудок. Ханбин рассматривает стрелки указателей, приоткрыв рот, читает на табло расписание ближайших пребывающих рейсов. За высоченными окнами аэропорта уже улеглась ночь, в которой рассыпались мириады разноцветных огней большого города. Правдами и неправдами Ханбин отпросился из дому в этот поздний час и довольно быстро добрался на такси. Он опасается упустить Чживона, разминуться с ним, теряет понемногу всю свою уверенность и из непреклонного старосты-лидера со стальным хребтом, каким его все знают, становится просто младшим братишкой, который непрестанно ловит взгляд старшего и ждёт, пока его возьмут за руку, спрятанную в рукаве свободного свитера, и скажут: всё хорошо. Чживон пестреет на фоне уставшей от четырнадцатичасового перелёта толпы всё тем же крикливым жёлтым чемоданом и такой же броской кепкой с надписью «NYC» – он настолько пёстрый и выделяющийся, что люди вокруг, кажется, теряют цвет, тускнеют и превращаются в монохром, как на фотографии, пропущенной через фильтры фотошопа. Завидев машущего ему Ханбина, он лучисто улыбается губами, обнажая кривоватый передний резец, но больше глазами – как умеет только он: чем шире и заразительнее его открытая улыбка, тем уже щёлки его раскосых глаз. Чживон размашисто раскидывает руки в стороны, и младший бросается в объятья с разбегу, крепко обнимает за шею, вдыхая свойственный брату окутывающий его терпкий цитрусовый запах – самая сокровенная Ханбинова тайна. Ещё от Чживона пахнет Америкой, солёным океаном и жевательными резинками с разными вкусами – Ханбин всего этого не видел и не пробовал, но богатая фантазия подчас способна нарисовать воображению гораздо больше испытанных в жизни впечатлений. Иногда ему кажется, что Чживон сам по себе таит в себе целый мир, загадочный и неизведанный. – Я скучал, – с каким-то отчаянным облегчением выдыхает Ханбин Чживону в шею, а старший хохочет грудным смехом, смущённый этим мятым, но искренним признанием – способность открыто выражать свои чувства не является сильной стороной младшего. Всё остальное Чживон понимает без слов – в душе у Ханбина он привык видеть между строк – и треплет того по волосам, зарывая всю пятерню пальцев в спутанные прохладным весенним ветерком светлые пряди. Ханбин выуживает из кармана джинсов шоколадную конфету с начинкой из миндаля, протягивает её брату и светит очаровательно чудесными ямочками на щеках, а Чживон, стащив с плеча рюкзак, достаёт парную жёлтую кепку – он купил таких две – и нахлобучивает тому на голову. – Я дома, – говорит старший, отправляя конфету в рот. ____________ * «What you doing?» – «Чем маешься?» ** «See you soon, brother» – «Скоро увидимся, братик»