my own blood.

саунд: Endless Melancholy – Little Hands __________________________________

«Люди должны влюбляться с закрытыми глазами». Э. Уорхол

– Я вам больше не бюро знакомств. Кучка породистых омег с параллели – ох уж эта холёная ненатуральность, которая так притягивает зажравшихся ныне альф, поднявших стандарты своих требований к омежьим внешним данным благодаря вот таким вот куклам, не стесняющимся своей искусственности и деланности и не гнушающихся вдобавок ко всему прочему ароматов усилителей природных запахов, – вылавливает Ханбина на переменке. Но вот они стоят перед ним, переминаются с ноги на ногу и недоумённо переглядываются между собой, хлопая глазами, – чего это он? – а симпатично упакованные пакетики сиротливо повисают у них в руках и смотрятся глуповато, даже неуместно что ли. Между ними и Ханбином повисает молчание – неуютное, некомфортное, а взгляд его, вперенный в лица этих ветреных, вечно озабоченных кукол, влюблённых сегодня в одного, а завтра в другого – колкий, неудобный, как гвоздь в стуле, впивающийся в задницу; хочется либо вытащить его, либо взять другой стул. Его рентген-взгляд их в каком-то смысле оскорбляет, бьёт по самолюбию, взращенному, как обычно и бывает в этом возрасте, чрезмерной любовью родителей, комплиментами завистливых друзей и вниманием многочисленных пассий – ибо сам-то он кто такой? Ботан, тусующийся с братом? Семнадцатилетний омега, у которого даже течки ещё не было? Заучка, примерный староста класса, не нюхавший альфы? Ханбин тоже возмущён их косыми взглядами и переглядываниями, но внешне спокоен – только крупные ноздри его красивого, аристократически ровного в профиль носа подрагивают; он смотрит с вызовом, который – знает – им нечем парировать. Непостоянство – прямо-таки беда современности. Люди разучились ждать своего предназначенного. Слабовольно поддаваясь настойчивым природным инстинктам, молодые омеги ложатся под любого горячего альфа-самца, позволяют ему оставить на своём теле ненастоящую метку, которая, пускай и выветрится через несколько недель, чужим запахом остаётся на коже и привлекает других тем, что – вперёд, путь открыт; а альфы, которым положено найти своего истинного и защищать – на подсознательном уровне это заложено в них с рождения – бездумно пользуются любой дыркой, что можно натянуть на член, забывают о таинстве сцепки и интимности факта метки. Разве эта современная телесная распущенность не отвратительна? Оправдывают это тем, что нужно жить полной жизнью. Ханбин себя порою ощущает стариком или выходцем из другой эпохи – ведь лишиться девственности и получить весь этот взрослый опыт в принципе можно всего за один день. Но разве это и есть та самая составляющая, которая делает жизнь полнее? Ведь ты существуешь – значит, существует и тот, кто тебе предназначен, человек, с которым всё это приобретёт законченный смысл; следовательно, ждать нужно. По правде сказать, он испытывает презрение к трём типам людей: безмозглым, по жизни неотягощённым интеллектом; кучкующимся в небольшие стада, неуверенным в себе по одиночке; и чсвшникам, полагающим, что в привлекательной внешности – всё счастье. Эта троица каким-то образом умудрилась попасть под все вышесказанные три пункта, хотя дело, в общем, не только в этом. Человеку свойственно оберегать то, что принадлежит ему; или то, что сам он считает своим. Учебный год едва успел начаться, и на голову ему, похоже, снова посыпались эти бесконечные презенты, упакованные с любовью – разные вкусные снэки и сладости. Ханбина ими принялись активно потчевать в десятом классе. Его стабильно закидывали любимыми «Принглс» – со вкусом сухой морской капусты с солью, со сметаной и луком, даже сладкими, с молочным шоколадом и солёной карамелью – сущее извращение в попытке подлизаться и угодить. Они с Чживоном всё это поедали на пару, а на дне этих милых пакетиков с подарками с железобетонной постоянностью находили записку с просьбой «познакомить с братом». Само собой, ни с кем из них он не знакомился – разве что иногда, если настроение было совсем радужное и игривое, подмигивал в столовой или на спаренном уроке физкультуры, и на этом всё заканчивалось; Ханбин лишь разводил руками. Старший никогда не заводил подобные знакомства ни с кем из тех, кто учился с младшим братом. Желающие познакомиться с Ким Чживоном выстраивались в очередь и в прошлом году, но хотя бы имели приличие и досаждали время от времени. Чживон с Америки вернулся вчерашним поздним вечером, который плавно перетёк в ночь за окнами такси по дороге домой. Ханбину поскорее хотелось засыпать его сотней вопросов, ощутить братово присутствие физически, погреться в его солнечной кроличьей улыбке, но она у Чживона получалась уставшей, он честно пытался не зевать слишком часто. Заряд встроенной внутрь батареи, отвечающей за заразительную энергию, всё-таки кончился – хотя Чживону, чтоб восстановиться, достаточно выспаться. Ханбин же восстанавливается долго и от людей утомляется сильнее – не растрачивает его только старший брат; даже наоборот – дозаряжает. Поболтали они совсем немного, расставшись на лестничном пролёте, и сегодня утром по дороге в школу. Чживон брал не внешними данными, – в этот век цветущей бурным цветом пластической хирургии, смело поднявшейся в самый верх списка сомнительных, но славных заслуг нации, навязывающей шаблоны молодому поколению, – а другими примечательными качествами, коих у него было в избытке даже угловатым подростком. Родители Чживона эмигрировали в Америку ещё до его рождения в связи с личными обстоятельствами, связанными с работой отца-альфы, и решили вернуться обратно, когда мальчику было восемь. В этой семье национальные черты корейского менталитета тесно сплелись с нью-йоркскими и отлично гармонировали между собой; вдобавок Чживон успел впитать в себя солнечный свет и жар песка американских пляжей, соль и размашистость бескрайнего океана и беззаботность и свободолюбивость духа, витающие в местном воздухе – и так и остался с этим жить. Всё это играло и искрилось в нём ярче и ярче по мере того, как он взрослел. Прищуром узких, по-лисьи длинных глаз он брал на прицел, глядел, казалось, в душу, читал все предсказуемые мыслишки, роящиеся в твоей голове, а спустя секунду уже смеялся хрипловатым смехом и отпускал глупые шуточки – серьёзность спадала с него, как призрачная иллюзия, и эта двойственность натуры сбивала с толку и въедалась в сердце ядом замедленного действия. Чживон не брал внешними данными ровно до тех самых пор, пока этническая красота его не распустилась во всём своём великолепии – натуральная, ровная, словно высеченная из камня: раскосые глаза цвета тёмного янтарного монолита, волевые скулы, вздёрнутый нос, чувственные губы и острая линия челюсти. Такое лицо не печатают на обложках модных журналов, но от него трудно отвести взгляд; ещё труднее не поддаться животной харизме, в которой есть нечто первобытное – дикий зверь, сошедший с гор к людям и позволивший себя приручить, так и останется диким, ибо зов крови не обуздаешь. Эта необузданность, ощущаемая на уровне инстинктов, и влечёт к нему магнитом, а притягательный запах, появившийся у Чживона ещё юнцом, теперь раскрылся и оформился вместе с заострившимися клыками, становящимися заметными, когда он смеётся, закидывая голову назад, прилипчивым и заливистым смехом. Такой альфа защитит своего омегу от целого мира и будет существовать лишь для него – свободный, сильный, удивительный. Ханбин иными временами не хочет повстречать своего истинного совсем, если он не будет похожим на его старшего брата. Мальчонкой в детстве Ханбин не ведал, что означает их гендерное с братом различие, помимо простого знания о том, что альфа – это тот, кто когда-нибудь вырастет, найдёт своего омегу и женится на нём. Но в понимании ребёнка время течёт по-другому, и настолько далёкие события расцениваются как слишком глобальные. Вот связывающая неуклюжего в общении семилетнего Ханбина и его улыбчивого двоюродного восьмилетнего брата любовь к диснеевским мультфильмам – была понятна; связь эту подтверждала подушка в виде ушастой головы Микки Мауса на Ханбиновой кровати и плюшевый Винни Пух, спящим с Чживоном под боком. Само собой как-то так сложилось, что старший начал брата защищать, заступаясь за него в стычках с соседскими мальчишками, а Ханбин открыл ему своё маленькое сердечко. Стоило ему услышать о том, что Чживон «уже почти взрослый, не оглянешься – там и свадьбу играть», начинал резонно злиться и доказывать – нет, он женится только на мне; а родня смеялась над его детской наивностью. Гораздо позже начитанный Ханбин понял свой промах и попросил ему об этом больше не напоминать даже в шутку – неудобно же! Понимание их родственной связи стало взрослым и осмысленным, но глубина Ханбинова собственничества, в сущности, осталась той же. – Так что отвяжитесь уже, – отчеканивает Ханбин и рубит надежды очередных желающих подкатить к брату с плеча, разворачивается и уходит, а они глядят ему вслед с колючим негодованием – совсем зазнался этот заучка! Но хватит с него уже этой наигранной вежливости и дружелюбности. От «Принглс», которые он когда-то любил, теперь тошнит. Во всём виновата та самая несчастная анкета. В первом классе старшей школы, когда учеников снова перетасовали и собрали в незнакомом друг другу составе, классный руководитель – тогда ещё новый – предложил детям «заполнить анкету». Он раздал всем по чистому листу бумаги формата А4 и сказал написать на ней о себе в соответствии с планом, расписанным на доске: то были некоторые личные данные, увлечения, любимая музыка, еда, элементарные вопросы о сильных и слабых сторонах характера – в общем, всё это якобы должно было помочь новому коллективу поскорее узнать друг друга и сойтись. Дружба, в общем-то, завязывается именно на схожих вкусах и интересах, хотя не всегда ими продолжается, но классному руководителю, видимо, было достаточно и того, что дети просто поладят. Ханбин понятия не имеет, когда в нём успели разглядеть старательность и ответственность – и почему не учли его необщительность, стеснительность и никудышное умение идти на контакт с людьми. Классный журнал показывал, что успеваемость у него уже с начала года ровная и стабильная, и когда голосование за старосту выявило большинство голосов в пользу Ханбина, классный руководитель решил, что так оно и будет. Ханбин лишь неловко улыбался, обманывая всех красивыми ямочками на щеках – приём запрещённый и слишком лёгкий, чтобы обвести окружающих вокруг пальца. Люди в большинстве своём глупы, потому что падки на внешнюю красоту, поэтому их так легко одурачить. Внимание к Ханбиновой персоне возросло в те же дни – многим захотелось знать, когда у него день рождения, что ему нравится и чем он увлекается. Обо всём этом рассказала анкета, которая пришлась очень кстати. Чживон завоёвывал свою популярность в школе постепенно, и когда набрал достаточное количество очков, чтоб за него побороться, омеги, не вхожие в альфийский корпус, толпами стали осаждать его брата. Неудачи сойтись с недоступным альфой поближе их так и не сломили – ибо Ким Чживон для них пахнет грехом, невесомо окутывающим его в виде тонкого шлейфа запахов покорённых им омег, которых никто и никогда не видел, но обоняние однозначно подсказывало – их было у него немало. Ханбин об этом тоже знал, и знание это невидимыми порезами тонкого скальпеля время от времени полосовало по скрытым струнам души – из года в год. – Хей, Хани, хватит там киснуть на лавке! Хани, производное от первого слога Ханбинова имени, которое английским можно записать «honey», отлично рифмуется со словом «bunny» – Чживон обронил эту шутку ещё мальчишкой; но с тех пор так оно и повелось друг друга называть – Хани и Банни. Ханбин считает, что это пережиток детства и что это сладенькое медовое прозвище унижает в нём мужское начало, он хочет вопреки своей омежьей природе казаться более сильным и самодостаточным; Чживону кажется, что оно всё ещё ему подходит, даже лучше, чем в детстве – он с Ханбином в его персональные фобии не играет и, как никто другой, видит в брате всю его хорошо замаскированную нежность и эмоциональную хрупкость. Ханбин, окликнутый идиотским прозвищем, приподнимается на лавке на локтях. В то же мгновение летящий в него баскетбольный мячик выбивает из руки его томик манги, и тот падает на землю. – Давай в баскетбол играть, ну! Чживон в несколько прыжков оказывается рядом – запыхавшийся и успевший вспотеть. Он в чёрных спортивках и белой хлопковой майке-алкоголичке с разрезами до рёбер, открывающей шикарный вид на широкие плечи и рельефные мышцы бицепсов. Весенний вечер выдался тёплым, а игра в баскетбол в одиночку разогрела ещё больше – и жёлтая толстовка теперь подвязана за рукава вокруг талии. Но Ханбин, если признаться, завидует сильнее его закалённости, чем спортивному телосложению – потому что вечно мёрзнет, если на улице недостаточно жарко. – Не хочу играть, – тянет Ханбин, но позволяет себя увлечь. – Тогда будешь судьёй. Если за пять минут попаду в кольцо десять раз – мы идём есть самгёпсаль за твой счёт, а если нет – право выбора места и меню за тобой. Ханбин скептически склоняет голову набок – братец обожает спорить на еду больше, чем на что-либо другое в этом мире, что, в общем-то, объяснимо: физические нагрузки в спортзале требуют двойного потребления питательных веществ. В принципе, затея неплохая – даже телодвижений лишних совершать не придётся, раз уж ему предложено быть судьёй и вести счёт. Ханбин накидывает капюшон красного худи на голову, чтоб ветер длинную чёлку не трепал, и по привычке натягивает рукава на пальцы. Всё-таки есть что-то подозрительное в этой спонтанной братовой затее – может, его замечательные баскетбольные навыки? Трапеза самгёпсалем урежет карманные сбережения – а Ханбин планировал потратить их на покупку продолжения манги, томик которой успешно прицельным ударом мяча был выбит Чживоном у него из рук. Солнце величественно заплывает за горизонт, и кромка его тлеет золотом охры, а по небу разливается розовато-лиловая глазурь. Под сияющими лучами закатного солнца вьющиеся Чживоновы волосы, выбритые по вискам и на затылке, блестят и отливают золотисто-ореховым – за зимние каникулы они отросли и теперь лезут ему в глаза, что делает его похожим на давно нестриженого пуделя. Это, впрочем, Чживону никак не мешает уложиться во временные рамки. Он издаёт громкий победный клич радости, отбрасывает мяч и несётся к Ханбину, – а тот сразу весь разочарование, ибо о манге всё же придётся забыть – подхватывает младшего на руки, как игрушку, и кружит в воздухе. Ханбин заходится в приступе переливчатого смеха, смятый сильными братскими ручищами, обнимает крепко в ответ руками и ногами, как коала, и позволяет себя крутить – лишь бы голова не пошла кругом, дури-то у Чживона хоть отбавляй. Вот бы для старшего стать единственно любимым братом, чтоб никто не смел забирать его ни на месяц, ни на год – вообще не смел. Чживон тоже хохочет, кружит младшего по своей оси и не может остановиться. В Штатах ему так сильно не хватало его смеха, его трогательной способности по-детски радоваться, удивляться всему на свете и светить ямочками на щеках – и его самого. Чживон поневоле прикрывает глаза и внюхивается, хоть сам этот факт его и пугает – родная кровь всё-таки. Но Ханбин с каждым годом всё слаще пахнет созревающими персиками – и они уже больше не зелёные и неспелые, они подрумянились и начали наливаться соком. Чживон не имеет привычки делать того, за что ему потом будет стыдно, – так он воспитан – но вот эта способность чуять запах младшего брата кажется ему непотребностью. Тайной приятной непотребностью, которую по умолчанию необходимо скрывать. – Ну что, идём уплетать мяско? – Чживон наконец-таки ставит Ханбина на ноги, и тот пошатывается, слегка потеряв координацию. – Я заплачу, у меня двести тысяч вон в бумажнике, так что гуляем, – и младший весь сразу сияет, как начищенный таз. ____________ * Самгёпсаль (삼겹살) – популярное блюдо корейской кухни. Представляет собой кусочки жирной свиной брюшины, которые участники трапезы поджаривают на стоящем на столе гриле. Самые распространённые гарниры к самгёпсалю — это салат и нарезанный тонкими ломтиками сырой чеснок.