my own blood.

саунд: Generdyn – Coming Winter ____________________________

Я верю: однажды Отдашь своё сердце бесстрашно Тому, кто будет беречь его, как своё. Я верю: однажды Ты проснёшься и скажешь: «Я живу для него». Я верю: однажды Ты заснёшь с улыбкой, Ведь не важно, Всё в мире не важно. Я верю: однажды, Сразившись отважно, Ты победишь. Я верю: однажды Ты встретишь того, кто покажет, Насколько прекрасен ты.*

Летняя пора в Комори ещё не потеряла свой цвет, но уже поблекла, как увядшая сирень. Сочное лето утрачивало краски и запахи, пока двое, затерявшиеся на самом краю запретного рая, сокрытые со всех сторон цепью густых лесов и одеянием девственной природы, заболели первой в своей жизни любовью. Словно проснувшиеся ото сна цветы – поздно или в самый раз, кто знает, – пышными бутонами она распустилась слева в клетке груди, заполонив собою потаённые закутки сердца, где так долго крепла, набиралась сил и соков, чтоб однажды, доселе бессознательная и безотчётная, вдруг разразиться и прорасти меж рёбер. Цветы, которые не распустятся, никогда и не завянут – гласит японская мудрость; тонкая восточная философия, отражающая самобытное видение тесного переплетения неспешной жизни природы с человеческой, что идут рука об руку. Любовь, которая не начнётся, никогда и не закончится, ибо у любого начала есть конец, и у любого конца – новое начало; но что, если неизбежное предназначение переступить черту и было их началом? Их первому цветению суждено было случиться. Пришлось оно на самый исход жаркого, беззаботного лета, и, хотя всё вокруг отцвело ещё по весне, выдалось бурным и кипело в молодой крови горячо – потому что так всегда оно в первый раз и бывает. Они приходились друг другу семьёй и один о другом знали больше, чем кто бы то ни было, но разве дикие цветы спрашивают, где им можно всходить, а где нельзя? Почва, подкормленная неразрывной взаимной привязанностью обоих, окрепшей с течением лет и переросшей в тесную душевную близость, понятную лишь им одним, оказалась плодородной и не была подтравлена недозволенностью действий, ибо правильно ли любовь по сути своей считать грехом? Первое и самое большое чувство переполняло всё существо, и мир вокруг – любая его окружающая деталь – наполнился совершенно иной значимостью. Шариковой ручкой Чживон у себя и у Ханбина на запястье рисовал сердечко с проткнувшей его стрелой, и ласточки бровей его при этом взмывали игриво вверх-вниз – мол, это наш с тобою секрет, понимаешь? Ханбин всё понимал: что любовь их всегда будет запертой под замком запретности, что ни один человек её не одобрит, что, возможно даже, у неё нет будущего; но улыбался, потому что Чживон рисовал ему причину жить и бороться. Чживон хохотал задорно, немного смущённый таким вот ребячливым проявлением собственных чувств, и смех его оседал у Ханбина в душе невесомым ощущением спокойствия и беспричинной сиюминутной надеждой, что всё, может, и будет хорошо. Старший всегда так смеялся, открыто и заразительно; в нём вообще с годами мало что изменилось, оттого его необычная альфийская красота, притягивающая взор, не шла для Ханбина отдельно от его характера. Повзрослевший мальчик с Запада однажды раз и навсегда подарил ему ощущение законченности и целостности, как если бы они были томами одной книги, попавшими в разные руки. Однако лето утекало сквозь пальцы, как прибрежный песок, и нельзя было ни остаться в нём, ни забрать его с собою, уложив Чживону в жёлтый чемодан. Обратные билеты домой жгли Ханбину руки всякий раз, когда он доставал их из рюкзака, и неведомая тоска горячими искрами рассыпалась внутри при одном только взгляде на них – великолепные цветы, что он отныне втайне носит в себе, в глазах других лишь сорная растительность, которую надо рвать с корнем; молодое поколение ничего не ведает о жизни, – сказали бы им двоим, усадив рядом, – совершает ошибки, обманчиво опираясь на чувства, и часто сворачивает с верного пути, посему необходимо вовремя усилить хватку, не позволить наломать дров. Ханбин не желает возвращаться туда, где любовь, с которой он сросся, – поганый сорняк, от которого следует избавиться. Вещи собраны, но он не хочет покидать Комори. – А знаешь, что такое бульбуль? Чживон спрашивает совершенно серьёзно, и вопрос – ни больше, ни меньше – в его стиле, такой, когда трудно понять, он просто глупый или очень глупый. В Чживоне догорает уходящее лето. Ему в кожу словно впитался зной мало-помалу остывающего солнца, и прохладными чёрными ночами ему комфортно спать без майки, прижимая к себе Ханбина. Руки у него как будто стали сильнее, от разных тяжестей, что он таскал, мышцы окрепли. От него всего сила исходит вкупе с жарким теплом, и младший греется и млеет в кольце надёжных объятий, мысли его теряют тяжесть, и он умиротворённо сопит, не задумываясь даже, что температура тела у Чживона, быть может, повышается рядом с ним, Ханбином; кто знает, что за неизученные процессы происходят в организме влюблённого альфы, для которого омега – квинтэссенция всего самого необходимого в мире. Весь его облик теперь излучает уверенность в себе – он обрёл её, когда сделал свой выбор; как зажжённая свеча, она горит в нём ровно и ярко, оттого что в больших, выразительных глазах у Ханбина плещется восхищение, помноженное на обожание. Ханбин любуется, крылья носа его едва заметно подрагивают от чуть слышного запаха цитрусов, и по чувственным губам альфы пробегает улыбка, пока младший с досадой думает о том, что такой вот невероятный Чживон не одну тележку сердец по возвращении в школу разобьёт не глядя. – Чего-о?.. – Птичка такая, бульбуль. Не знал? Осенью и зимой питается плодами и семенами, поэтому её здесь считают сельскохозяйственным вредителем. Ну знаешь, там, хурму поедает и всё вкусное, из чего можно сделать припасы. Правда не знал, Ханбин-а? Ты же такой начитанный. Я думал, ты интересуешься тем, что происходит в лесу. Бульбуль! Прикольно же, да? – С чего ты взял, что я интересуюсь?.. – Но ты только представь, как тут тоскливо и сыро осенью. А как холодно зимой! Снег повсюду, наверное, куда ни глянь, и согреться можно только у печки. Другое дело – поваляться в тёплой ванне! Цивилизация и всё такое… Я бы не стал оставаться. Ты ведь тоже хочешь обратно? Чживон слишком хорошо и долго Ханбина знает, чтоб не заметить, каким печальным взглядом он окидывает всё вокруг, пытаясь запечатлеть то, что видит, на холсте своей памяти. Странно это, что Чживону тоже грустно, оттого что успел привязаться к этой тихой деревеньке, спрятанной на карте Японии; просто не в его характере родниться с бесполезной грустью. Совсем скоро, в декабре, ему исполнится девятнадцать; впереди у него, скорее всего, есть если не блестящее, то вполне хорошее для молодого альфы будущее – если ухватится за свои амбиции и последует за ними, как и ожидают от него родители. Они ждут, что он отправится за рубеж в престижное учебное заведение, и у Чживона нет причин обманывать эти ожидания – он всегда был послушным и хорошим сыном, не бунтовал на пике переходного возраста, не разочаровывал результатами в школе; не было никаких предпосылок того, что в его жизни когда-то что-то пойдёт не так. И вот теперь то ли голос его выдал фальшивую ноту, то ли выражение лица не сошлось с тоном сказанного. Какая-то другая, пока ещё смутная мечта своею прелестью уже затмила перспективу следовать к новому горизонту, глотнуть американской свободы, любоваться влюблённо горделивыми небоскрёбами, дышать атмосферой земли обетованной хип-хоп культуры, заниматься музыкой всерьёз и не слышать родительского «повзрослеешь – бросишь ребячиться». Он представляет себе, как здесь, в Комори, в этом укромном уголке на краю Страны восходящего солнца, соберут урожай, и поля опустеют, их изранят колючие капли дождя; леса облетят, дорожки и тропинки развезёт слякоть; но снег укроет ласково и заботливо зияющие чёрные раны белоснежною пеленою и превратит всё вокруг в сказочную страну. Повсюду будет белым-бело, ночи станут светлее, а у вот этого временами строптивого омеги к той поре, пожалуй, уже округлится живот – Чживона, признаться, в его возрасте мысли об этом пугают немного своею неопределённостью, но, насколько он знает, это вполне естественно, по-другому просто не может быть. Его альфийский организм с переизбытком выполнил жизненно важную функцию оплодотворения и вполне доволен собой – как же не задумываться уже сейчас о том, что ждёт их в не таком уж далёком будущем? У Ханбина, правда, запах не меняется, нет вообще никаких признаков изменений, сколько ни принюхивайся, ни приглядывайся; кроме потускневшего взгляда, в коем сквозит немая грусть. Ханбин слишком хорошо и долго Чживона знает, но всякий раз обманывается, за шуршащей обёрткой его напускной беспечности не может разглядеть того настоящего, что тот чувствует на самом деле. Эта двойственность натуры старшего для него как непонятный предмет, к которому инструкцию по применению приложили на неведомом языке, оттого Ханбин о стольком молчит. Так бывает, что тягостные сомнения и невнятные страхи клубком змей изо дня в день копошатся в груди, а выразить всё это словами самому близкому человеку подчас бывает очень сложно. Ежечасно хочешь высказать, чтобы освободиться от них и стало легче, но они так и остаются внутри, ворочаясь меж внутренностей где-то в области чревного сплетения. Невысказанные слова – как переспелые плоды: начнут бродить, портиться и отравлять душу, если не сорвать их вовремя, не поделиться с тем, о ком вынашиваешь их в себе. В Чживоне догорает уходящее, ставшее невероятным лето, а в Ханбине тлеет боязнь, что хрупкая, не закреплённая меткой принадлежности любовь, давшая пышный цвет поздней летней порой, останется здесь, может не выжить, если они заберут её с собою. Ханбин запутался в своих переживаниях, но слова тяжелеют, застревают у него в горле, и открыться, поделиться ими отчего-то не получается. Назавтра они уезжают, и не выходит делать вид, что ехать хочется. – Сходим к озеру в последний раз, Ханбин-а?.. Закатное зарево расплылось по небу розовато-лиловым, будто густая прослойка из малины и ежевики натекла со сладкого пирога. На землю спрыгивают сумерки, мягкие и бесшумные, как кошка. В последний раз, как и сказал Чживон, этим летом они идут по лесу к озеру, куда ходили рыбачить вместе с дедом в детстве. Рюкзак за спиной у Чживона увесистый, такой, что плечи оттягивает, но как-то так получается, что он то и дело уходит вперёд, а Ханбин отстаёт, словно преждевременная тоска по Комори отяжеляет его шаги. Лес угасает, жизнь в нём медленно, но неизбежно замирает; но он всё ещё шепчет о чём-то дуновением ветерка, напевает переливчато голосами неведомых птиц. По левой стороне давно нехоженой тропинки пристроился раскидистый куст дикой азалии – неожиданный всплеск красок меж теряющих тёмные тени деревьев. Она будет цвести коралловым до самого снега, и, если морозы не побьют её, перезимует и станет сильнее, выносливее. Чживон не может удержаться, чтоб не сорвать эту красоту; дожидается, пока младший его догонит, суёт короткую ветку с восхитительными цветами ему за ухо. Они издают сладковатый аромат спелой дыни и в светлых волосах у Ханбина смотрятся нежно, совсем по-девчачьи, сверх всякой меры для парня очаровательно. Омежка весь теряется, хмурится – он же не принцесса какая-нибудь на свадебной церемонии, – но взгляд его теплеет, как растопленный шоколад, и это, без сомнения, Чживон виноват, что вызвал у него улыбку. Ханбин сложный, сложнее японского языка; без словаря его не понять. В глазах у него неизведанные глубины дна морского; чтоб выудить то, что лежит у него на сердце, надо долго закидывать якоря. Но улыбка у него чудесная, настолько, что он и сам, наверное, не догадывается – в Чживоне она будет жить вечно, и, если когда-нибудь им придётся разлучиться, он вызовет её в своей памяти, и она засияет в нём. Мне тоже грустно уезжать из этого места, говорит он Ханбину, признаётся, что хотел бы остаться подольше; но не насовсем – насовсем не получится, потому что… нельзя. Нельзя вернуться в потерянный рай. Они ничего не знали о времени, полагая, что оно принадлежит им, но они заблуждались, и сухие останки опавшей листвы у них под ногами – тому подтверждение. Словно большое блюдце, ложе озера раскинулось в глубокой впадине кратера древнего спящего вулкана. В безукоризненное зеркало спокойных вод через плечо друг друга с любопытством заглядывают угрюмые скалы, что столпились вокруг, будто бы желая узнать, изменился ли облик их спустя сотни лет. В идеальной озёрной глади неспешно плывут вечерние облака, точь-в-точь такие же, как в бескрайнем небе сверху над нею, и цвета она такого же, завораживающего, малиново-ежевичного, будто фруктовая глазурь. Ласковые сумерки густеют, пока Ханбин помогает Чживону установить палатку, искренне удивляясь, где он успел этому научиться. – В школьных походах. Ты в походы вообще не ходил? Ханбин не ходил, он своих одноклассников с трудом в стенах школы терпит, а о том, чтоб на природу с этим коллективом отправиться, и речи быть не может; поэтому само собой разумеется, что безветренное место для палатки он выбирать не умеет, соединять жерди и вставлять их в отверстия в тенте тоже, зато оказывает посильную помощь в том, чтобы поднять и закрепить палатку, при этом, сосредоточенно прикусив нижнюю губу, так старается, будто на занятии скаутов находится, за которое ему поставят отметку. Чживон эту палатку отыскал в сарае, за месяц летних каникул он чуть ли не наощупь знал, что и на какой полке можно найти – не только инструменты, но и всякое нужное и ненужное барахло, которое лежало без дела годами, когда возраст уже забрал у деда былые силы. В последних отголосках уползающего в даль, к горам, закатного света мышцы у Чживона на руках красиво перекатываются, пока он, закатав рукава на футболке и собрав отросшие непослушные волосы в маленький хвостик на затылке, выполняет основную часть необходимых приготовлений, раз уж ночевать они будут под открытым небом; альфийское самолюбие такая ответственность тешит – альфы вообще любят прихвастнуть. Вокруг тихо и безлюдно, как может быть только за многие тысячи километров от тщетной суеты больших городов; и странно – в этот дикий, первозданный пейзаж Чживон, дитя мегаполиса, гармонично вписывается. Одетый с нарочитой небрежностью в новомодные шмотки, он всё равно остаётся потомком первобытных альф, что жили на лоне природы общинами, сами добывали пропитание для своих семей, сражались со свирепыми хищниками, что давно вымерли, воевали и умирали гордо много столетий тому назад. Экзотичная этническая красота, пожалуй, досталась Чживону от далёких предков вместе с необузданным и загадочным нравом – Ханбину вдруг стало интересно, как они выглядели, кем были и сколько поколений потребовалось, чтоб отдельные штрихи сложились в прекрасную картину. С его жаждой к жизни, обострённым инстинктом оберегать и заботиться, горячим стремлением карабкаться в гору к своей цели через несколько лет Чживон, вырвавшись из-под родительской опеки, что рано или поздно начинает тяготить всех молодых людей, добьётся многого из того, чего хочет достичь, и, наверное, к тому времени он совьёт собственное гнездо и создаст семью. Какие из его неповторимых черт передадутся его детям? Летняя ночь опускается на долину, заключённую в ловушку гор, она пахнет осенью и горьким дымом, что вьётся от костра, который развёл Чживон. Темнота смыкает вокруг них свои слепые объятия, но расступается перед жарким, потрескивающим пламенем, и весь мир сужается до яркой точки в ночной черноте – её наверняка отлично видно сверху, но кому взбредёт в голову в такой час бродить в горах? Издалека пламя может привлечь животных из леса; но языки уже долизывают сухие ветки, и под красными углями в ямке запекается сладкий картофель. Чживон додумался умыкнуть из запасов в погребе бутыль сливового вина – прошлого или позапрошлого года, он вообще не в курсе, – и Ханбин хмыкает и фыркает над его сомнительной находчивостью, которая поднимает голову всякий раз, когда дело касается таких вот вещей. Отчего нет, мы же собирали сливы – оправдывается альфа и, довольный собой, скалится, тыкая острой палочкой в клубни батата, чтобы проверить, готовы ли. Батат горячий, с пылу с жару, и Ханбин жжёт пальцы в нетерпеливых попытках очистить картофелину от поджаристой коричневой корочки; она выскакивает из фольги, и борьба с едой как-то уж быстро заканчивается неудачей. Чживон гиенит, что омежка, такой ловкий у кухонной плиты, совершенно потерян в первобытных природных условиях выживания. От вина из слив и близости костра щёки у младшего вспыхнули и раскраснелись – даже вечерняя прохлада, разлившаяся в воздухе, не остужает румянец, – и забавно гармонируют с цветом толстовки, что почти силой напялил на него Чживон. Вообще-то не смешно совсем обронить еду на землю, но даже злиться у Ханбина выходит как-то слишком мило. Определённо ему лучше не пить, чтоб не быть таким милым, иначе похож на рисовый пирожок – пробегает мысль в голове у альфы. – Свету звезды требуется шестьсот сорок лет, чтобы достигнуть Земли… – Они умерли много веков назад. Да, ты говорил. Ханбин всё-таки жуёт картофель, остывший и очищенный заботливой рукой старшего; мякоть сладкая и слегка недожаренная, именно так, как ему нравится. В бесконечном небе зажглись миллиарды мерцающих звёзд, словно драгоценные камни, рассыпанные по чёрному бархату. Отражённые в глянце тёмного озера, они кажутся совсем близкими – достаточно лишь протянуть руку, – а на самом деле недостижимо далёкие. «Небо сегодня такое звёздное… Оно всегда было таким?» – думает Ханбин; Чживон, следуя за траекторией его взгляда в звёздные дали, говорит, что ослепительные светила, взирающие из космического мрака, давным-давно мертвы, но так ли оно? Что, если каждая чарующая своим загадочным блеском звезда – это неисполнившаяся мечта одного человека? Можно ведь прожить жизнь и осуществить кучу маленьких мечтаний, а большое и самое желанное так и не исполнить – довольно типичная грустная история, к сожалению. А вдруг мечта не исчезает после смерти того, кто её лелеял, а становится недосягаемой звездой, что ярко светит в ночи? Присев, как ребёнок, на корточки у каменной кромки берега, Ханбин трогает пальцем ледяную гладь озера. – А моё желание тоже станет звездой, Чживон-а? – Что?.. Ты о чём? Что ты у воды делаешь? Пойдём-ка, иди сюда. Руки у Ханбина – как холодный водопад, и Чживон их греет в своих, ладони у него сухие и очень тёплые – живая грелка. Чживон совсем близко, сидит у его ног на корточках, в лисьих глазах его приплясывают задорные черти – а может, это оттого что костёр догорает, и отблески его танцуют в чернильных зрачках. Ханбин очаровательно пьяный – хотя он позволил выпить ему всего-ничего, – и несёт какую-то невинную чепуху, теребит завязки на капюшоне, суёт пальцы в прореху на джинсах, из которой выглядывает худое колено. Прореха большая, в неё можно просунуть ладонь и погладить выше, так, чтоб Ханбин тяжело задышал, и взгляд его расфокусировался ещё больше. Он худой и по-омежьи стройный, ничего не стоит его сжать в объятиях и зацеловать всего – достаточно только обхватить обеими руками. Алкоголь обжёг Чживону кровь, и она вскипела в венах, подбрасывая ему шальные помыслы, оживляя одну за другой самые сочные и неприличные картины, что впечатались ему в подкорку мозга; тенью они мгновенно пронеслись по его красивому лицу. По позвоночнику стекла горячая струя возбуждения, и клыки по обыкновению неприятно заныли, откликнулись зудящей болью – как извечное ему отныне напоминание о том, что сопротивляется самой природе, отказывается скрепить союз сакральной меткой. Ноздри у Ханбина в ту же минуту дрогнули, втягивая воздух, он разом ощутил, как сгустился знакомый запах, раздробился на цитрусовые нотки, расцвёл на языке всеми оттенками, что даже голова закружилась; не сиди он, его бы повело. Руки у него согрелись, и теперь он впервые почувствовал, что волны жара исходят от тела альфы, как если бы тот температурил в лихорадке, увидел, как на загорелой шее затрепетала жилка, заметил, как хищно вспыхнул взгляд раскосых глаз – и сменился на какое-то мученическое выражение. Половину своей жизни он хорошо знает эту рефлекторную привычку старшего морщить нос от боли, но молчать о ней. Не спеша Ханбин протягивает руку, самыми кончиками пальцев дотрагивается до щеки, и Чживона от этой трогательной, невесомой ласки бьёт мелкая дрожь – он точно сошёл с ума, свихнулся на нём, раз от одного только любящего взгляда, брошенного из-под ресниц, внутри всё клокочет. Он тянется к пухлым порозовевшим Ханбиновым губам за поцелуем, поглаживает его голую коленку в разрезе джинсов, целует бережно и нежно, боясь поранить. У Чживона губы мягкие, а волосы жёсткие от солнца и местной воды, но Ханбину этот контраст отчего-то нравится – особенно сейчас, когда он их, непослушные и вьющиеся, гладит и зарывает в них пальцы, отзываясь на поцелуй жадно, истосковавшийся из-за той дистанции, что они негласно стали держать после того, как гормональный всплеск миновал. У Ханбина земля уходит из-под ног в буквальном смысле, когда Чживон укладывает его под себя, расстелив в палатке под ним свою кофту. Перед глазами всё кружится и вертится, и звёзды играют в хоровод, рассеянным светом мерцая через нейлоновый тент палатки; он зажмуривается и льнёт наслепую к старшему, как к точке опоры. От одежды и волос у Ханбина горьковато пахнет въевшимся дымом, но от кожи – всё так же сладко, персиками, будто в сиропе, не насыщенно, но по-прежнему замечательно. Этот чудесный запах у Чживона в лёгких – или под кожей; от него не выносит мозги – но коротит ощутимо. Бледность его светится в звёздной ночи, и на каждое касание Ханбин отзывается с волнующей готовностью, выдыхает тяжело, но бесшумно, словно стесняясь громких звуков в непроницаемой тишине, глотает воздух, напитанный терпкостью цитрусов, и обнимает так, будто боится потерять. Альфа рассыпает по хрупкому телу неторопливые поцелуи, оглаживает особенно ласково впалый живот подушечками пальцев, наблюдая, как расправляются рёбра при каждом вздохе, когда облизывает впадинку пупка. Он обхватывает ладонью член, трёт головку большим пальцем, оттянув кожу вокруг, проводит по уздечке. У Ханбина пальцы поджимаются на ногах, и он стыдливо уголком футболки вытирает с живота натёкшую каплю вязкой смазки; запрокидывает голову, кусает влажные, исцелованные губы, когда самым кончиком языка Чживон опять вылизывает вокруг впадинки его пупка неведомые рисунки, вычерчивает выступающие линии бедренных косточек, ведёт пальцами по чувствительной ложбинке меж подтянутых ягодиц. Там уже всё мокрое, и он вставляет сразу два пальца, гладит изнутри податливые мышцы. Ханбин прогибается и всхлипывает беспомощно, а для Чживона почему-то целым откровением становится эта непостижимая тайна омежьей физиологии – способность тела выделять природную смазку и не в течку, если рядом тот, кого омега любит. И занимаются они именно любовью, а не сексом в животной случке; двигаются сперва неловко немного, поначалу сбиваясь, но подстраиваются друг под друга, и движения их находят наконец идеальный отклик. Ханбин цепляется прохладными ладонями за сильные руки, слизывает капли пота со взмокшей шеи альфы, припадает губами к яремной вене, ощущая гулкую вибрацию пульса, облизывает тёмные сжавшиеся соски, над которыми он всегда подтрунивал – маленькие, как просо, их и не видно почти. У Чживона гудит в висках, он с наслаждением погружается в податливое нутро, ловит кайф от живого, отзывающегося на каждое его прикосновение тела, втягивает сладкий омежий аромат. «Койщтеру». Чживон это слышит на тихом полувздохе, в тот самый момент, когда темнота вскипела и застлала ему глаза, и он жадно обхватил зубами белое плечо, на пике оглушительного оргазма не в силах более противостоять врождённой тяге присвоить себе омегу. В закоулках своей памяти он вяло отыскивает весенний вечер: Ханбин пишет в тетрадке задание. «А ты знал, что в японском существует три разных способа признаться в любви?» Возможно ли, что слово это изначально предназначалось ему? Беззащитно выставив шею с острым кадыком, Ханбин под ним дрожит крупной дрожью, крепко обвив его шею, удовольствие выкрутило ему мышцы, вытеснило терзавшие его мысли и накрыло волной. Он признаётся бессознательно, возможно, даже не ведает, что шепчет это вслух; но Чживон замирает, остановившись на полпути в своём безумном порыве, стискивает зубы отчаянно, сдерживая зверя в себе за поводок. «Желание провести с тем, кого любишь, остаток жизни» – вот что для Ханбина значит метка, как и его безотчётное признание в любви, которое он выдохнул нечаянно, обронил, прошептал чуть слышно. В детстве им хотелось иметь одну комнату, и чтоб потолок в ней был непременно с искрящимися звёздами – такие в фильмах показывают. Выключаешь свет – и, закинув руки за голову, валяешься в кровати и любуешься маленькой частичкой светящегося космоса. В темноте созвездия мерцали бы крохотными огоньками, приделанными к потолку, навроде той гирлянды с фонариками, что у Чживона в комнате пущена по стене, обвивая панораму Нью-Йорка, в который – Ханбин знает – он грезит вернуться, хоть и не говорит. Странно, что эта давно забытая мечта вспомнилась именно сейчас; но отчего-то, когда рассматриваешь звёзды вот так, через нейлоновую ткань палатки, это очень похоже на детскую, которой у них никогда не было. Чживон лежит рядом и молчит, тоже глядит вверх прямо над собой – он думает о том же или о чём-то другом?.. – Ты это… Не волнуйся, последствий не будет… – тихо произносит Ханбин, отворачиваясь на бок, будто в темноте по лицу его можно прочесть обо всём, что так давно терзает. – М-м?... Ты о чём? – отзывается старший, как обычно готовый любую непонятную беседу повернуть в шутку. – Ну, всего того… что мы делали на каникулах. – И что же мы делали на каникулах? – В общем, не бойся, я это… – Ханбин мнётся, ему слишком неудобно говорить эту фразу, она кажется ему из мира взрослых омег и альф, но Чживон ждёт ответа, будто правда не понимает, о чём речь, а скорее просто издевается, и младший выдыхает её быстро, скороговоркой. – В общем, я не забеременею. – Что за глупости? С чего ты это взял? – Ну, это факт такой. Омега с альфой, которые связаны родством, могут зачать только с другими, а друг с другом – нет. – И откуда ж мы такие факты берём? Ханбин старается, чтоб голос его звучал равнодушно, невозмутимо, как если бы они разговаривали о ком-то постороннем или вообще о погоде – так о самых сложных, больных вещах рассказать проще. Он говорит, что с самого начала об этом знал – это даже в учебниках по биологии для старшеклассников написано, и статьи об этом тоже есть. Родные друг другу альфа-омега – навроде одного вида, если вкратце, у них похожий генотип, и потому их половые клетки слиться не могут. Вести разговор обо всём этом неловко, и Ханбин себе представляет, что пересказывает урок в школе; но слова какие-то слишком серьёзные получаются, жестокие, потому что та истина, о которой он ведёт речь, ровнёхонько разрезает их с Чживоном жизни пополам, как будто они никогда и не были единым целым. Чживон ничего не терял, но ощущение у него, будто бы что-то отняли. Ему восемнадцать, и впереди у него, скорее всего, есть если не блестящее, то вполне хорошее для молодого альфы будущее, но в последнее время мечталось ему о зиме в Комори или в местечке, похожем на это, о длинных вечерах и прогулках по чистому, нетронутому снегу, о разомлевшей кошке на окне и омеге с округлившимся, как шар, животом. Всё это выразить Чживон не может, красивые слова – омежья привилегия; но от сказанного Ханбином обдаёт холодом, словно с самого дна чёрного озера, на берегу которого они разбили палатку, и холод этот проникает под кожу, в кости, в самую душу, душит завтрашнюю уверенность в незыблемости их связи друг с другом. – И давно ты обо всём этом размышляешь в одиночку? – Но… разве ты не считаешь, что с кем-то другим тебе будет лучше? Я имею в виду, естественно и всё такое… Правильно… Будет будущее… Скажи честно? – Правильно, естественно, хм… – Чживона рвёт в лоскуты от того, как испуганной птицей вздрагивает у Ханбина голос, как он отворачивается и не подаёт виду, полагает, что освобождает его от бремени своими глупыми фактами. Ему кажется, что в горло ему льют раскалённое железо, настолько трудно высказать Чживону то, что разом вскипело у него в груди. – Тогда, может, то, что у нас было, оставим тут, и после возвращения обратно всё станет, как раньше? ____________ * Стихотворный перевод с англ. – Trine Madsen, автор оригинала не известен.