my own blood.

саунд: Generdyn – Summer Chills nafla (나플라) – Cold Sink & Midnights (나만 듣는 노래) ____________________________________________

«Ощущение счастья почти невозможно удержать в памяти, оно подобно лёгкому прикосновению в толпе: обернёшься – но никого уже нет рядом». А. Хольт

На исходе августа лето нашёптывает Комори, что скоро уйдёт. Сентябрь вовсю уже наступает на пятки, и там, где он пробежал, осматривая владения, которые вскоре перейдут в его безраздельную монополию, следы его тлеют всполохами золота, охры и багрянца. Он невесомо коснулся ладонью верхушек отяжелевших рисовых колосьев, и поля позолотели, словно неведомый художник нечаянно капнул на сочно-зелёную панораму жёлтым. В огородах оранжевым запламенели увесистые тыквы, терпеливо ожидая на грядках, пока их соберут. Урожайному, жаркому лету более нечего дать людям, – этот год в изобилии даровал им щедрые припасы – и оно неизбежно клонится к старости, слабеет и блекнет. Солнце, любовно питавшее землю теплом, тоже умаялось – уставшее, оно всё раньше уходит на покой, уползая за каменную цепочку гор, и световой день, растерявшийся от сей внезапной перемены, съёжился и стал короче, уступив место зябким чернооким ночам. Куда бы ни лёг взгляд, везде улавливает он несомненные признаки неспешного разложения, медленно, но верно охватывающего этот крошечный уголок рая. Время пролетело слишком быстро – думает Ханбин. Может, август – самый короткий месяц в году? Вон уже поспели и раскраснелись яблоки Акита в садах – этим сортом издревле гордится и славится префектура. Крупные и душистые, они повисли, пригиная широкие ветви к земле – ими впору любоваться, такие они ровные и румяные. В деревне не хватает молодёжи, она разъехалась в погоне за красивой и лёгкой жизнью, которую сулит большой город, сияющий разноцветными огнями и неоновыми вывесками; но, в сущности, большие города ничего не сулят, кроме разбившихся о реальность надежд. Чживон усвоил уже много слов и фраз на японском, – дело идёт быстрее, когда погружён в языковую среду – но не оттого, что у него есть к этому способности, просто он открыт к общению и улыбчив, и окружающие к нему тянутся. Среди местных жителей по большей части люди в возрасте да старики, которым некому помочь, оттого Чживон, которому привили уважение к старшим, сам вызывается оказать посильную помощь соседям – даже здесь он в своей стихии, общаясь жестами и мимикой там, где ограничиваются его скромные познания японского. Он помогает собирать яблоки и таскать ящики – старушки на него не нарадуются, и каждая стремится угостить чем-нибудь вкусным. Ханбину тоже суют вкусности, восхищаются его складной фигурой и красивым личиком, будто он не парень, а девчонка-бета какая-нибудь; и чувствует он себя при этом до невозможности глупо: то, что Чживон то и дело посылает его отдохнуть, посидеть, постоять, не позволяя таскать тяжести, слишком уж бросается в глаза. Омега злится, вон он весь нахохлился, возмущённый гендерной дискриминацией – значит, план «сделать это тактично» не удался. – Как ты меня назвал?.. У Ханбина на щеках распускаются пунцовые розы, и он смущённо отводит взгляд – в ход пущен план «отвлечь омежье внимание». Тёплым бархатным шёпотом льются ему в уши ласковые прозвища, какими и раньше звал его Чживон, но теперь в них другой, какой-то иной смысл: «Хани» из его уст стекает в самую душу янтарной медовой патокой и густеет внутри; «Мамбини» низким баритоном на выдохе необходимо срочно запретить. – А что такого? Тебе разонравилось, м? – хохочет Чживон, видя, как зарделся младший. – Мне и не нравилось. – А мне кажется, ты врёшь, – и Ханбин ещё пуще заливается румянцем. Почти каждая фраза Ханбина теперь, обращённая к старшему, начинается с его имени – без привычной уху приставки «хён». По имени по обыкновению зовут свою пару, и альфе это очень нравится, потому что указывает на степень принадлежности и приятно тешит самолюбие. – Чживон-а, смотри! Посмотри скорее сюда! Ханбин на крыльце чистит яблоки и режет на тарелку дольками, разделяя на восемь частей. Нелюдимый, до сей поры не признававший никого, кроме деда, Акира против всяких ожиданий лезет ему под руку и ластится к Ханбину, передними лапами забравшись к нему на колени. Весь август котяра чихать хотел на неожиданных гостей, нарушивших привычный, размеренный распорядок дней, а теперь, видите ли, доверчиво льнёт к одному из них, позволяет потрепать себя по голове, почесать под подбородком, зарыть пальцы в мягкую, длинную шёрстку на своей спинке. Для Ханбина это неожиданное проявление кошачьей нежности со стороны этого своенравного отшельника сродни восьмому чуду света – в семнадцать он до сих пор как ребёнок, познающий окружающий мир и способный совершенно по-детски удивляться любым, даже, казалось бы, самым простым и незначительным вещам. Упитанный питомец довольно жмурится, раздобревший после сытного обеда, и подставляется под ласковые руки, какие могут быть только у человека, в котором любви с лихвой хватит на всех животных – руки эти не раз баловали его вкусным, и значит, им можно верить. Любое живое сердце – будь то зверь или человек – в конце концов ответит взаимностью на доброту, ведь каждое существо желает быть любимым и обласканным. Чживону кажется порой, что всё это хвостатое зверьё о четырёх лапах Ханбину любо больше людей; ему неймётся отпустить нелепый шутливый упрёк, что младший даже на него не глядит таким маслянистым, восхищённым взглядом, но осекается – альфа в нём, услыхав своё имя, удовлетворённо мурлычет, совсем как разласканный проныра Акира. Но как бы ни гнал от себя Ханбин настойчивую мысль о скором возвращении, она опять незаточенным ножом противно заковыряла по мягким тканям сердца – с утра звонил Чживонов отец-альфа, спрашивал, на какое число у ребят обратные билеты. Как бы сильно ни мечталось Ханбину, что в какой-то иной реальности они остаются здесь навсегда, – плевать на некомфорт сельской жизни в сравнении с городскими удобствами – в этой им со дня на день придётся вернуться, покинуть Комори вместе с уходящим летом. По обе стороны узенькой дороги, ползущей до деревенского муниципалитета и магазина самообслуживания неподалёку от него, в котором самым необходимым затариваются местные, земля усыпана опавшими резными листьями – тронутые горьким дыханием приближающейся осени, деревья посочувствовали и укрыли её потерявшей хлорофилл листвой, пожертвовав своей и без того поредевшей шевелюрой. Под колёсами старенького, видавшего виды – как и почти всё в дедушкином доме – велосипеда шуршат и хрустят сухие останки того, что некогда украшало роскошные зелёные кроны. Чживон крутит педали, вспоминая разговор с отцом, – краткий, бытовой, содержащий в себе детали предстоящего отъезда – и ему до сих пор немного не по себе. Голос отца вторгся в идиллию, успевшую стать привычной, и напомнил ему, что за пределами незримого купола, раскинувшегося над Комори безоблачным небом, под которым лишь беззаботность да радость первой – хоть и греховной – любви, есть и другой мир. Низкий баритон родителя звучал в трубке так отчётливо, будто бы отец говорит с ним из соседней комнаты, прямо сейчас встанет и очутится в дедушкиной кухне – и Чживон на неопределённую долю минуты стушевался, рассудок его резко прояснился, словно с ног до головы студёной родниковой водой окатили; осознание того, что он делает, неожиданным чувством вины тяжело колыхнулось внутри – пока растерянный взгляд его не сфокусировался на Ханбине, одними губами спрашивающего: кто звонит? Колыхнулось и улеглось неподвижно опять, и поверхность чёрных подземных вод Чживоновой души разгладилась – ведь вот он, Ханбин, рядом, ловит его взгляд, как и всегда; тревожиться не о чем. Чживон перебирает педалями лениво, как будто бы без особой спешки – так едет человек, который не особенно-то торопится добраться до места назначения; но ещё и потому, что на багажнике у него – важная ноша. Ему стыдно, что родительский звонок, заставший врасплох, заставил его усомниться в правильности своего выбора, который он твёрдо вознамерился отныне защищать; оттого даже лучше, что Ханбин, разделивший с ним этот выбор, никак не может видеть сейчас задумчивого выражения на его лице. То, что родители никогда не дадут добро – не просто уверенность, а такая же непреложная истина, как, например, то, что небо – бескрайнее, океан – глубокий, а солнце – слепит глаза. Чживонов отец-альфа и Ханбинов папа-омега приходятся друг другу родными братьями, и родственная связь их не ослабела с годами, как зачастую случается с людьми. Их братские отношения всегда строились на взаимной помощи и поддержке – так они были воспитаны; потому что кровь – не вода и не пустой звук, она властна рассказать о человеке всё и несёт на себе нерушимую печать родства; от этого Чживону вдвойне страшнее было даже вообразить себе, как, сбитый с толку, он спрашивает родителей, почему, подобно заразе, народилась в нём эта патология – чуять запах омеги-брата. Вероятно, Ханбин жил так же, испытывая потребность оградить свою тайну молчанием – если делать вид, что ничего не происходит, их обоих не затаскают по врачам, не заставят соблюдать дистанцию, и прочный союз обоих семей не даст трещину. Чживон встревожен – быть может, такое бремя ему не по плечу; но он обязан выстоять, ведь теперь, как ему кажется, необходимо оберегать нечто гораздо большее. Последние деньки в Комори, как назло, на редкость прекрасны. Солнышко, улыбающееся в верхушках деревьев, греет кожу тёплыми поцелуями; но Ханбину тревожно, оттого не получается найти в себе сил, чтобы вместить в душу всю эту замечательную красоту, раскрывшуюся на изломе августа. Вынужденное притяжение оборачивается отторжением – а их с Чживоном друг к другу, как ни крути, притянуло мощным всплеском гормонов; Ханбин раздумывает об этом по ночам и всё гадает, было бы оно так, останься они на привычном месте, в городе, мучится и подолгу не может уснуть. На губы его легла печать молчания; он рад, что Чживон тоже не видит его лица, бледного и омрачённого от копошащихся в грудной клетке дурных предчувствий; рад, что не нужно озвучивать свои мысли, коих в голове целый рой, а можно, не произнося ни слова, просто обнять сзади и прижаться щекою к спине. Ханбин крепче сжимает руки вокруг Чживоновой талии, а вслух оправдывается, что упасть боится, велосипед-то того и гляди развалится. Ханбину дважды уже снился один и тот же сон, и всякий раз он выпадал из кошмара в холодном поту, подскакивая на футоне и хватаясь за сердце, и проверял, цела ли левая сторона груди у старшего. Конечно же, она цела и невредима – ведь он так мирно и самозабвенно спал, лишь бормотал что-то нечленораздельное себе под нос, если его толкали или стягивали с него одеяло; но удостовериться было отчего-то очень важно, потому что кошмар имел слишком реалистичные очертания. В этом сне Ханбин в своих дрожащих руках держал сердце – тёплое и трепыхающееся; оно продолжало биться в его окровавленных ладонях, каким-то необъяснимым образом присоединённое к его собственному телу живыми трубками, и как насос поставляло в него кровь, разгоняя по венам тёмно-бурую жидкость. Гладкий мышечный орган разжимался и сокращался – конусообразный кусок человеческой плоти; из него прорастали нежно-розовые цветки вишни – противоестественная, но завораживающая аномалия. У Чживона в клетке груди зияла дыра, и по краям её свисали кровавые ошмётки, но он, казалось, этого и не замечал, улыбался, радостный, что наконец отдал себя без остатка. Ханбин, вырвавшийся из ужасающего сна, вглядывался в слепую темноту до тех пор, пока предметы в комнате не обретали очертания; ему всё чудилось, что в руках у него до сих пор что-то живое и влажное. – А может, ну его, магазин?.. Не поедем?.. – слышит Чживон у себя за спиной; в голосе у Ханбина притаилась нерешительность, и сам он в последние дни стал отстранённым, словно боится первым сделать шаг навстречу. – Не в магазин? А куда?.. Куда ты хочешь? – с готовностью отзывается старший. Эдакое чутьё, приобретённое за годы близости с братом, подсказывает, что невысказанные слова бьются внутри него, не находя выхода, они переполнили его, как сосуд, и вот-вот хлынут через край; если Ханбина не подтолкнуть к разговору, он замучит сам себя. – А давай свернём вон на ту тропинку? Тропинка вьётся змеёй, уползая в глубь леса, принарядившегося в осеннее золото, – по ней наверняка не раз хаживали грибники. Вокруг тихо, лишь деревья шумят, да опавшая безжизненная листва похрустывает под ногами и колёсами велосипеда, который катит Чживон, молчаливо следуя за Ханбином и всматриваясь с тревогой в его поникшую фигуру. Природа в Комори удивительна – тут у каждого времени года есть своя неповторимая симфония звуков, палитра красок и разнообразие запахов. Свободу здесь можно попробовать на вкус – как они с Ханбином; или спрятаться и притупить своё отчаяние – как дедушка после смерти своей истинной пары. Чживон носком кроссовка подпинывает попадавшие там и сям на землю каштаны – местные их собирают, чистят от кожуры и варят с сахаром и соевым соусом, говорят, необычайно вкусный десерт получается; впервые, но совершенно отчётливо он, безнадёжно влюблённый в яркие огни мегаполиса, вдруг понимает: он хотел бы остаться. До конца осени, до самой зимы или даже на всю зиму, чтобы встретить тут весну – всё равно, чем пришлось бы заниматься, лишь бы не уезжать. Ему хочется увидеть, как пожинают урожай риса: собирают в пучки, связывая соломой, и сбрасывают в водораздел между полями; смотреть, как по всей деревне морозным утром поднимаются столбы белого дыма над фермами шиитаке, от кухонных труб, от сжигания рисовой шелухи; любоваться, как всё вокруг укроется мягкой пеленой снега, и попивать чай с каштанами в карамели – каждый их готовит по своему рецепту. Он всего этого не видел, но заранее тоскует – потому что они с Ханбином этого не застанут. Ханбину тоже сейчас должно быть грустно покинуть чудесный уединённый уголок, где их отношения никто не осудит и не назовёт извращёнными. – Что тебя беспокоит? Ты можешь мне рассказать. Раньше ты обо всём мне рассказывал... Они сворачивают с тропинки к большому камню, под которым раскинулся обрыв. С этой точки местности вся долина – как на ладони, и домики, разбросанные в низине, кажутся всего-навсего крохотными миниатюрами. Чживон ставит велосипед у дерева и, присев на камень, терпеливо ждёт – он умеет ждать. Ханбин всматривается куда-то вдаль, будто фотографируя взглядом всё, что видит его взор, и складывая ценные кадры в потайную коробку своей памяти; кто его знает, что в этот момент происходит там, у младшего в голове. Где-то совсем поблизости курлычут журавли – настоящий звук осени в Комори; потомство уже подросло, и они покинут эти места ещё до первых заморозков. Старший трогает Ханбина за руку, указательным пальцем легонько подцепив его мизинец, и тот переключает, наконец, свой расфокусированный взгляд на Чживона. Ханбин бледный, оттого тёмные круги, залёгшие у него под глазами, сильнее отдают синевой; он хотел бы рассказать про свой сон, но слова застревают в горле; но больше всего он желает узнать, было ли их притяжение друг к другу вынужденным или естественным, правильным, тем, что должно было случиться. Чживон не представляет, что нужно сказать, не знает, чем помочь, поэтому просто подходит и обнимает брата – доступный и понятный ему способ выражения чувств. В альфийскую природу очень много заложено от натуры животного, и хотя альфа лишь с возрастом в полной мере осознаёт, насколько большую роль в его жизни играют инстинкты, они начинают перетягивать его на свою сторону уже в юном возрасте. Звери не могут поведать о своей боли, ибо бессловесны, но и без слов они жалеют и понимают друг друга, выражая эмпатию в физическом контакте; как Чживон, обнимающий брата, словно драгоценность. Течка у Ханбина закончилась, и запах его перестал дурманить рассудок, будоражить кровь в венах и вышибать мозги; но Чживон всё так же, внюхиваясь, млеет – будто персики порезали и оставили на блюдце, и от них по комнате разливается сладостный тонкий аромат. Все течные омеги для альфы пахнут одинаково – одинаково притягательно, подобно тому, как распустившийся цветок своим влекущим запахом призывает любое пролетающее насекомое к опылению; настоящая же истина заключается в силе концентрации, способной подчинить себе разум и тело альфы – аромат предназначенного омеги чарует и берёт в плен насовсем. Чживон тянет носом сладость персиков, делая вдох до самых лёгких, – пытается чутким обонянием нащупать нотки зародившихся изменений; они должны были произойти – сколько соков организм его отдал омежьему нутру, бесконечное количество раз сцепляясь с ним узлом во влажной тесной глубине. Он смутно представляет себе, что делать ему с этими последствиями – в его-то возрасте, – но, глядя в большие красивые Ханбиновы глаза с опущенными вниз внешними уголками, что придаёт ему вечное трогательное сходство с печальным оленёнком, от одной только мысли о жизни, возможно, зародившейся в его чреве, в глотке клокочет беспричинная, необузданная нежность. Чживон понятия не имеет, в каком процентном соотношении он Ханбина любит как своего брата и свою пару; знает лишь, что в него невозможно не влюбиться – и невозможно об этом пожалеть. Как и животное, свои чувства к младшему он проявляет в ласке – в тепле нет ничего особенного, но оно нужно каждому человеку. Взгляд у Ханбина теплеет сперва градусов на десять от того, как ласково и нежно глядит на него старший, поглаживая по волосам и убирая отросшую чёлку с глаз, а потом и на все двадцать, когда целует в щёку, туда, где прячется симпатичная глубокая ямочка, а затем в другую, на которой вмятинка застенчивее. Прикрыв глаза, Ханбин подставляет под поцелуи губы, и сердце у Чживона в груди под его ладонью стучит, живое, разве что слегка сбивается с ритма; сомнения, терзающие душу, не должны омрачать этот миг – ведь ощущение счастья мимолётно и неуловимо; для слов найдётся и другое время. Физической нежности в Ханбине в избытке, и он всегда готов вернуть её стократно, ответив лаской на ласку; от того, какой младший податливый, как стремится к нему, нуждается в нём, зависит от него, Чживон дуреет и мнёт в объятиях сильнее, целует мягкие губы тягучим, медленным поцелуем, растворяясь в нём всем своим существом. Ему казалось, как только гормоны поутихнут, вероломные инстинкты удастся обуздать, но до сих пор он всякий раз теряется от сладостной омежьей близости, не в силах с собою совладать. В шоколаде Ханбиновых глаз плещется обожание, возведённое в абсолют, и такое же безграничное доверие; за эту любовь, запретную в глазах родителей и окружающих, Чживон готов свернуть горы – потому что она первая, настоящая, давно впечатавшаяся ему в сердце. И то ли это магия какая-то, но если вот так Ханбина прижать к себе покрепче, все страхи перед тем, что грядёт, нагромождающиеся друг на друга, становятся лишь бесплотными тенями. Тонкие пальчики, забравшись к Чживону под одежду, поглаживают вздувшиеся венки в области паха, и грудь его взволнованно вздымается от участившегося дыхания. Он наблюдает завороженно, как младший, расстёгивая на рубашке верхние пуговицы, обнажает изящную линию шеи и хрупкий изгиб плеча, глядит призывно из-под веера густых ресниц – немая мольба окончательно закрепить их связь. От одного только взгляда на сливочную кожу у Чживона поднывают клыки – ощущение не из приятных, сродни зубной боли; болевая вспышка в нервных окончаниях – как ловко поставленный удар, и по красивым чертам альфийского лица, словно высеченным из камня, пробегает страдальческое выражение. Клыки так и останутся острыми, пока не вонзятся в омежью плоть; лишь когда узор из кровеносных капилляров оформится в причудливый рисунок – уникальный для каждой пары на этой планете, – уже более никогда они не заострятся вновь. Чживон порой просыпается с солоноватым металлическим привкусом во рту и по возвращении домой подумывает сходить к дантисту – подточить. Младший продолжает мучить его, играя на слабых струнах инстинктов, непрестанно искушает вгрызться по-звериному и поставить метку принадлежности, но Чживон сопротивляется. Потому что желанное клеймо может Ханбину навредить. Более всего Чживон страшится родительского гнева и последующего наказания. Младшему всего семнадцать, он ещё даже школу не закончил – родные устроят ему допрос по всей строгости, если усмотрят на его теле метку. Уклад общества, в котором семейные ценности возведены на пьедестал, гласит, что омеги – будущие хранители домашнего очага, посему необходимо воспитывать их в строгости; неблагоразумный омега не сможет завести создать хорошую семью. Ханбина отдали в закрытую частную школу, потому что там безопасно – альфу понюхать можно разве что издалека; Чживона отправили учиться туда же, потому что заведение элитное, и по окончании с аттестатом отличия на руках путь открыт в любой престижный университет. Основы семьеведения – предмет, в равной степени обязательный и для альф, и для омег; умники в министерстве образования решили, что дисциплина эта поможет воздействовать на подрастающее поколение, и включили её в перечень изучаемых наук. Ханбину несладко придётся, если родители прознают, что недоглядели, станут допытываться, кто соблазнил и заклеймил их единственного сына, которого они берегли и лелеяли. И хуже всего то, что и признаться, и скрывать – в равной степени страшно: современная медицина шагнула нынче далеко вперёд, и ДНК-тест на установление личности обладателя метки – процедура хоть и недешёвая, но и не более затратная, чем, к примеру, поход к пластическому хирургу; необходима определённая сумма денег, согласие членов семьи несовершеннолетнего омеги и, собственно, присутствие носителя метки для проведения анализа. Невесомыми поцелуями Чживон касается фарфора обнажённой кожи и натягивает на голое плечо младшему рубашку, убирает из-под одежды искушающие его руки и сжимает в своих. Он не знает никого, кто переплюнул бы Ханбина по части упрямства, поэтому просит подождать немного; если он так сильно этого желает, наставит ему кучу меток, шрам на шраме – когда-нибудь обязательно, обещает. Чживон прекрасно осознаёт, что нагрешили, и за поступки свои расплачиваться придётся в соответствии с глубиной падения в бездну греха. Они уже расплачиваются – подростковая влюблённость, какая случается только в этом возрасте, цветущая пышным цветом внутри и делающая мир краше, для них отравлена запретностью; и хотя родство между ними не прямое, не близкое, и всё-таки они друг другу – родная кровь. Родная кровь – оттого Чживону нестерпимо представлять себе, как младший, упрямо сомкнув губы, не признаётся ни в чём, как его ругают, как оскверняют тело равнодушными медицинскими прикосновениями в больнице. Ханбин упёртый, и временами кажется, что там, где у других позвоночник, у него стальной хребет – он будет жертвовать собой и терпеть до конца. Родная кровь – оттого Ханбин мучится кошмарами, его кидает в крайности, и он по сто раз на дню в мыслях своих проходит через все круги ада – его тяготит навязчивая уверенность, что это он совратил своего брата. Сильнее всего он боится не расплаты, которая, возможно, будет с процентами, а что любовь Чживонова пошатнётся, не выдержит перед лицом родительского гнева и общественного порицания; или останется по большей части братской и в конце концов для них обоих станет невозможной; что в любящем взгляде его, каким глядят на самое дорогое сердцу, погаснет искра, и её не вернёшь никакими словами о судьбе и предназначении. – Ты ведь тоже был счастлив? – спрашивает Ханбин, заглядывая Чживону в глаза – потому что глаза не лгут. Он очень хочет спросить о другом, но отчего-то не решается – «Ты ведь тоже любишь меня?»