Немного о выпускном

Чем отличается школа от остального мира, который ждет подростков впереди? Мимолетностью, незабываемостью. У каждого со школы свои, довольно разного рода воспоминания, и не факт, что поголовно они счастливые. Больше всего запоминается выпускной, как ни говори иначе. Ведь выпускной — это смесь радости, восторга и веселья; ностальгии, отчаяния и освобождения. И как ни крути, но в прославившейся на весь город школе «Фиор» выпускной ну никак не мог пройти спокойно. Эти люди, ой, простите, нелюди своими выходками не раз были привлечены к исправительным работам, пожизненному мытью полов и прополке грядок. Все отпирались: кривились, клеветали, орали задушевное «это не я!», но получали все вместе, а директор был беспощаден. Только родителям не говорил, и за данное этого старого пердуна Макарова, так любимого глупыми учениками с торпедами в задних проходах, можно было любить. Ну и конечно, выполнять работу во имя школы, с гордо опущенными головами и трясущимися от усталости коленками. Годы этих двух параллельных классов были настолько беззаботными, насколько это представлялось возможно. Многие уходили, некоторые приходили, наблюдающие крестились по углам, молясь Деве Марии о спасении их бренных туш. Но каждому было весело в обществе их большой компашки, и пренебрегать своим принципом «устрой Макарову еще один межличностный пиздец» никогда не стремились и даже не помысляли. Потому не зря директор, вручив двухметровым бугаям и сексапильным девушкам на десятисантиметровых шпильках и Венди с Леви аттестаты, бахнул стопочку за их здоровье, благополучие, чтоб вы сдохли в ближайшей подворотне, горячительного, что оказалось чаем (а он уж надеялся, что эти выхухоли сразу притащат пять ящиков, отчего потом молниеносно придется бежать на больничную койку отрезвителя) и растворился восвояси к себе в кабинет, вытащив беленькой. Хмыкнул, всплакнул, попрощался со своими потраченными за последние пять лет нервами окончательно, намолил себе всего и наилучшего и прикончил бутылку за один присест, чуть ли не ревя от басов колонок, криков оболтусов и звука трескающихся во все стороны стен.

***

Им почти восемнадцать, некоторым уже даже стукнуло, и они не скупились на восхваление своей юридической вседозволенности, глотая коньяк, вино и водку вот прямо из горла. Стингу не было восемнадцати, он не был пьяницей и уважал закон, хотя бы в душе. Но внешне он с косой ухмылкой смотрел на стремительно пьянеющую молодежь, взглядом орал «я король мира!» и медленно тянул свой разбавленный коньяк с колой. В соотношении один к десяти. Парень хотел запомнить этот вечер, а веселиться он может пусть не совсем, но на относительно трезвую голову. Ведь все в этом мире относительно, и нервно косящий под пьяного раздолбая Нацу тоже относителен, потому что в сравнении с Каной он был как огурчик. Он и есть огурчик, только руки со стаканом мартини со спрайтом дрожат, а бокал полон, и из него еще не пили. Драгнил вообще мастер в плане конспирации и театра, и Стинг ему не раз об этом говорил. Только все это не может дойти до светлой головушки Нацу, а Эвклиф совсем забывает, что если хочешь добиться от него усвоение урока, нужно действовать радикально. И как он только экзамены сдал? — Отдай, — Стинг цокнул, попытался вырвать бокал, только Драгнил прям как заорал, махнул рукой в сторону вверх, и половина мартини все равно расплескалась. На них обоих. — Это ты виноват! И взгляд у Нацу такой обиженный. Будто это последнее во Вселенной, что до него снизошло. Хотя учитывая масштабы попойки, это вполне может быть так. — Ага, и размахивал своими кривыми руками тоже я, — пятно на пиджаке отстирается, Стинг об этом не думает. Стинг думает, что мартини со спрайтом сладкая штука, а щека у Драгнила заманчиво блестит в свете софитов и подсветок от этого пролитого коктейля. Нацу смотрит-смотрит, аж зло распирает внутри, прищурившись и насупившись, но темно-синие глаза Эвклифа, кажущиеся черными, почти что как непокоренная гора, а у Нацу нет настроения спорить о чем-то… неважном. Его пальцы расслабляются, лицо становится проще, губы, оказывается, если не сжимать их в тонкую линию, не вызывают дискомфорт. Напускной ранее фарс быстро слетает и разбивается на кусочки, Стинг медлительно тянет свой коньяк, Нацу не делает ни глотка. Бокал Эвклиф все-таки вырывает, но парень уже не протестует. Он и не хотел пить, потому что будет еще повод нажраться в усмерть. — Ты все равно не пьешь. Не занимай по пустякам руки, — вроде и совет, а вроде и нет. Драгнил так и не понял, но его бокал метнулся в руки мимо проходящей сударыне. И по ее виду, ей он был как раз необходим. — Было обидно, — о век, о нравы; и даже если эта мысль заголосила в светлой голове Нацу, он придерживался статуса холостяка, бессердечного бабника и закоренелого пьяницы. Точно, понятий нравы и мораль этому безмозглому поколению как раз-таки не хватает. — Тебе же лучше. Все для тебя, Нацу, цени это. Когда еще выдастся шанс проявить себя в твоих глазах заботливым ухажером? — еще один глоток, Стингу это нравится — и то, как догоняюще сейчас смотрит Драгнил с потерянным видом и открытым ртом, и то, как он многозначительно выдает: — Что? Эвклиф усмехается, скрывает улыбку, запивая ее колой, ибо коньяка там не чувствуется от слова совсем, и скромно отвечает: — Рот, говорю, прикрой, на бокал мой не смотри, и спрашиваю, чего пришел. Разве ты не должен сейчас дебоширить со своими, а потом сваливать вину на нас? — Во-первых! — умей Нацу кричать и ревом жарить людей, Стинга он бы превратил в сочный, маринованный в собственном соку шашлык еще в классе пятом, когда они только познакомились. И, конечно, относительно гремящей музыки, кричал Драгнил не так сильно. Зато слышно его было просто прекрасно. — Это вы начали на нас наезжать! — шаг вперед, руки чешутся взять Стинга за грудки и встряхнуть из него всю его величественную дурь. Но Нацу просто тычет пальцем. — Во-вторых!.. Все, и на этом ор закончился, а Эвклиф довольно ухмыльнулся. Даже, возможно, ностальгически. Последний вечер в компании давно приевшегося коллектива, как же он без них выживет, если даже на каникулах изнывал от тоски и каждый божий день шлялся по городу, в надежде наткнуться хотя бы на неприятности. — Во-вторых, это как-то глупо, да? — заканчивает сам Стинг, а Нацу только кивает и сдувается, убирая палец, но в отчаянии наваливаясь на парня. Отчаянием от него так и разило по округе. — Эй-ей! — все, что было в руках Стинга, упало и разбилось. Этого никто, конечно, не заметил, но было неприятно. А еще он не знал, что делать с этим мясом, лбом уткнувшемся ему в плечо. Можно было скинуть, но это уже стало бы совсем неприлично, Драгнил перед ним тут аж весь беспомощным предстает. Можно было обнять. Но тогда Стинг не уверен был, что это все не зайдет дальше объятий, ведь когда-то еще в прошлом году они пообещали друг другу забыть. — Стинг, — зовет Нацу так умоляюще и почти неразборчиво, но вибрацию голоса парень вряд ли себе нафантазировал. Драгнил приподнимает голову, смотрит доверительно и открыто, и честно, и, по правде, уже давно так не глядел на Стинга. Он делает шаг вперед, становясь совсем близко, и можно было бы почувствовать теплоту тел друг друга, если бы хоть кто-нибудь из них решился; или бы мимо проходящий толкнул Нацу. — Давай наплюем на все, что мы друг другу наобещали, и ты оттрахаешь меня, как никогда в жизни никого не трахал. Потому что я больше не могу терпеть, — у Драгнила черным горят глаза, и они сливаются со зрачком, кончики его пальцев судорогой сводит от нервов, но они уверенно ложатся Эвклифу на плечи, и ладони проводят по напряженному телу. Нацу шепчет в губы, почти в чужие губы, слушая свое участившееся сердце, а хочется чувствовать чужое. Кожей. Руками. Губами. Он не сводит взгляд с помутневших синих глаз, замечает дернувшийся кадык Стинга, не может понять, чье дыхание так резко участилось и кому из них жарко, что хочется раздеться до гола здесь — ему, Эвклифу или им обоим? — Ты знаешь, — вся эта ситуация кажется ужасно волнительной, и слова, которые говорит Нацу, ощущаются им почти как признание в поражении. Но он не может иначе, ибо это будет нечестно, они, может быть, последний день вместе, нужно быть откровенным до конца хотя бы сейчас, и Стингу это определенно нужно знать. Он имеет право это знать. — С того самого дня, ужасного, не в плане нас с тобой, дня я не могу забыть. Ничего не могу забыть, — косая улыбка, неловкий смешок; Эвклиф до сих пор не понимает, почему его руки не на талии Драгнила, почему он не целует его шею, собственнически вылизывая ее языком, почему он слушает это признание юного любовника и строит вид, будто ему похер. Ведь ему не похер, а стальная маска крепко прицепилась к лицу. — Каждую нашу встречу я смотрю на твои руки, и у меня непроизвольно всплывают в памяти моменты, когда ты этими ладонями трогал мое тело, когда ты этими пальцами растягивал мой зад и жарко шептал на ухо, — Нацу приближается к чужому уху и медлит, закусывая губу и прикрывая глаза. — «Потерпи, Нацу, пожалуйста. Я не хочу сделать тебе больно». И ты абсолютно, ни капельки, не сделал ничего больнее, чем тот неуклюжий укус в плечо. Я каждую ночь вспоминаю эти твои слова и никак не могу с ними смириться. Мне хочется больнее. Мне хочется, чтобы ты драл меня, как раздолбанную шлюху с заправки, чтобы ты не спрашивал, что там меня волнует; чтобы жестко, без промедления. Первые месяцы я просто корил себя за эти мысли и фантазии, ведь ты был всегда близко даже после этого… Случая. И все забыть и тупо выкинуть из головы я не мог априори — ты так сильно на меня повлиял, Стинг, мне казалось, я ищу намек в каждом твоем жесте, в любом твоем слове. Поначалу мне было противно. Потом я возненавидел: и тебя, и себя. Летом и весь этот год я только и делал, что пытался забыть. Пытался. Но любая девушка в моих руках казалась мне тобой. Знаешь, я не думал, что меня привлекают блондинки, Люси была милой, улыбчивой, веселой. Но она не ты. Она не даст мне тех крышесносных эмоций, не станет целовать до рези в легких, боясь, что времени непозволительно мало, чтобы отрываться, не будет рычать от удовольствия, и, конечно же, у нее нет этих ослепительных синих глаз, которые сводят с ума. Стинг стремительно пытается сравнить, когда еще он чувствовал себя и дураком, и влюбленным дураком, и ревнивым дураком, и дураком со стояком. Но таких моментов никогда еще не было, потому он теряется. Нацу так волнительно и будоражующе опаляет шепотом шею, что хочется то ли стонать от удовольствия, то ли заткнуть этот рот, чтобы хоть на секунду эта щекотка прекратилась. Но он все равно понимает — Драгнил напряжен, его можно сломать, он возбужден, и их взаимные проблемы упираются друг другу в бедра. Эвклиф думает, что тут уже и ответ его в словах не нужен. Он осторожно, как и хотел, как и говорил себе, кладет руки на затянутую пиджаком талию парня; решает, что этого мало, поэтому руки сами опускаются на чужую поясницу, и Драгнил вздрагивает, поведя бедрами вбок. Потом прижимается, вжимается в парня, обвивая его шею руками. — Драгнил, ты не представляешь, какой непроходимый идиот. И Стингу остается только коснуться поцелуем изгиба чужой шеи и вяло прикусить ее зубами, оставляя малый красный след. Ну и конечно же, винить других в собственной трусости. — А сам-то, — Нацу проводит кончиком носа по щеке Эвклифа, кротко целует по линии лица. Он может сейчас сказать и как-то это выразить, но он благодарен этому чуднОму миру и не менее сумасшедшей школе. По гроб жизни благодарен. А еще несравненно счастлив. Это счастье распирает его изнутри, и Нацу точно светится. Глаза его непреодолимо светятся. — Даже слова не сказал! — Нацу показушно, хмуро, радуясь объятиям, смотрит в лицо Стинга. Парень пожимает плечами. — Моя идея — все забыть, я ее с честью исполняю. Тем более не мог же я лишить тебя радости высказаться. Что там тебе кроме моих пальцев понравилось? — одна коварная ухмылка, а Нацу заливается краской, прячась у себя где-то под носом. Стинг беззвучно смеется. — Господи. Так кого мне там оттрахать как в прошлый раз? Драгнилу только не хватает руку поднять и с безразмерным энтузиазмом кричать «меня!», но в своем воображении он именно так и делал. Стинг это даже представил. Конечно, уже после того, как не дал этому рту выкрикнуть это нелепое «меня». А Нацу не против, Нацу только за. А еще у Нацу нет дома родителей, но и школа хороша, хотя местные туалеты могут сходить за станцию Чернобыльской АЭС. Но Стинг целуется умело и кусается не больно, а еще Эвклиф долго не признается, преодолевая свою гордость, что сохнет по этому неугомонному с седьмого класса. И за все время после их «случайного» секса, ни с кем так и не смог. Но пока им хорошо, на них не обращают внимания, они закончили школу и уже выпускники. — Пожалуй, я все-таки не прочь нагнуть тебя в туалете, — прерывисто выдыхает Стинг, и, Господи, храни их вместе, он не намерен упускать его более. Особенно когда Нацу сам тащит его, крепко держась за руки.