диптих

[1]

      Гарри не любит серый цвет.       У него никогда не было достаточно хорошей причины для оправдания этого странного, но всё-таки существующего факта о себе. Вполне возможно, что это как-то связано с одной из множества его прошлых жизней — в существование которых Гарри, разумеется, верит, — где этот цвет непременно досадил ему чем-то, а может всё дело во влиянии хмурого неба Лондона. Гарри в причинах до сих пор не уверен, но факт остаётся фактом: серый цвет всегда ассоциировался у него с меланхолией и боязнью утраты кого-то очень близкого, вызывая не самые приятные чувства. Серый — как синоним чему-то грязному или недостаточно чистому. Как будто черная полоса в жизни проходит, но всё равно уже никогда больше не сможет вернуть себе прежнюю ослепительную белизну.       Глупо предъявлять какие-то претензии самому цвету, поэтому Гарри нередко сетует на прошлую жизнь.       Серый цвет Гарри не жалует, а потому старается избегать, надеясь, что никто не в обиде на него за любовь к более ярким и сочным оттенкам. Однако заблудившись в картинной галерее и застряв в зале с картинами, выполненными во всевозможных оттенках серого, Гарри впервые в жизни задумывается о карме. Он потерялся среди всей этой наглядной градации серого, и в залах напротив и по соседству выхода нет. И это… грустно.       Гарри знает, что если ввести в поисковик словосочетание «оттенки серого», google в большинстве случаев предложит вам добавить цифру 50. Гарри не знает, грустно это или нет, ему просто до абсурдного смешно и одновременно не по себе. Он стоит напротив картины, выполненной в цветах под названиями «каолин» и «пиацца», и ждёт чудо в виде случайного прохожего, что выведет его отсюда, ведь уже пять минут как он должен изображать примерного ученика, скучая на очередной лекции и слушая монотонный голос профессора и по совместительству какого-то там художника с парой-тройкой наград на своей полке.       И да, несмотря на всю свою нелюбовь к серому, Гарри знает все его оттенки. Не зря же он учится в чёртовой академии искусств.       — Тебе помочь?       Гарри оборачивается на тихий, но подобный внезапным раскатам летнего грома в пустых залах галереи голос и моргает пару раз, словно ещё до конца не веря, что в этой обители ахроматического цвета он больше не один. Его взгляд цепляется за свитер оттенка «французский серый» и холодный взгляд цвета грозовых облаков. Незнакомец выжидающе смотрит, но с ответом не торопит. Он стоит, опершись о стену и скрестив руки на груди, и Гарри чувствует неуверенность, когда делает несколько шагов вперёд, подходя ближе.       У его «чуда» не самый приветливый вид, но ведь и тучи скрывают за собой ясное голубое небо.       — Возможно ты бы мог помочь мне найти выход, — Гарри старается звучать беззаботно и совсем ненавязчиво. Его пальцы касаются ремня фотоаппарата, свисающего с шеи, цепляясь ногтем за грубую ткань. Он всё ещё сомневается в своих способностях безошибочно разбираться в людях. — Меня зовут Гарри.       Серые глаза смотрят не моргая, и Гарри думает о настоящих шедеврах в комнатах, переполненных посредственными произведениями искусства.       — Луи, — наконец произносит парень, слегка наклоняя голову, и Гарри ловит себя на том, что ждёт его последующих слов. — Многие бы хотели, чтобы им помогли найти выход, — Луи делает шаг назад и разворачивается, пока Гарри молча удивляется причудливости его ответа. — Но я могу показать, где дверь.       Гарри хочет сказать, что этого было бы вполне достаточно, но лишь молча следует за Луи, который уверенно идёт по коридорам галереи мимо залов и картин, почти сливаясь с серыми стенами и бледными полотнами, давившими со всех сторон своей немой безмятежностью.       — С чего ты взял, что мне была нужна помощь? — спрашивает Гарри, когда их молчание превращается из вежливого в неловкое и чересчур затянувшееся. — Я бы мог просто… наслаждаться картинами.       Луи переводит на него взгляд и слегка качает головой. Уголки его губ почти незаметно приподнимаются всего лишь на секунду, словно он хочет улыбнуться, но тут же одёргивает себя. Это видение столь мимолётное, что Гарри совершенно не уверен в его правдивости.       — Ты бормотал что-то про гридеперлевый цвет и не выглядел особо счастливым.       Гарри позволяет себе улыбнуться, потому что да, это похоже на него.       Луи же не улыбается, и на его лице Гарри по-прежнему не может прочитать ни одной эмоции. Он ловит себя на мысли, что Луи вежлив с ним настолько, насколько позволяют приличия, но в его глазах среди серой бесконечности он не видит ничего кроме пугающей пустоты. Даже во взглядах случайных прохожих Гарри порой подмечает эмоции, скрытые внутри, а смотря на Луи, он чувствует только холод.       Гарри не может остановить слова, срывающиеся с его губ:       — Ты тоже не выглядишь особо счастливым.       Луи останавливается. Резко и грубо. Он теряет всякий безмятежный вид, вытягиваясь как струна. Его взгляд колюч словно холодный зимний ветер, и Гарри видит, как недовольно поджимаются его губы.       — Дверь там, — отрывисто бросает Луи, кивая куда-то за спину, и уходит, твёрдой походкой теряясь среди пустых залов и блеклых картин.       Гарри оборачивается, натыкаясь взглядом на большие стеклянные двери, ведущие на улицу.       Ему хочется ударить себя по лицу.

[2]

      Гарри узнаёт, что глаза Луи на самом деле не серые, а голубые, несколько дней спустя.       Он пытается поймать вдохновение за хвост, сидя во дворе и беспорядочно водя карандашом по бумаге. На его джинсах вероятнее всего останутся следы травы и земли, но больше всего Гарри волнует то, что он уже не первый раз стирает набросок подозрительно знакомого лица, когда колючий взгляд начинает смотреть на него с поверхности серого листа.       Гарри раздражённо сминает лист бумаги, желая отправить его ко всем остальным смятым листкам, лежавшим чуть впереди, когда солнечный свет вдруг сменяется тенью, и Гарри вскидывает голову вверх, встречаясь со знакомым и одновременно таким чужим взглядом голубых глаз.       — Почему я не видел тебя здесь раньше? — почти что задумчиво спрашивает Луи, даже не сказав обычного «привет». Гарри не знает, стоит ли ему обижаться на это или же простить, ведь прямо сейчас Луи стоит перед ним, ожидая ответа.       Глаза Луи голубые, и Гарри мысленно перебирает все знакомые ему оттенки, пытаясь подобрать подходящий. Глаза Луи как ледяная Арктика, как брызги прибоя или текучий лёд. Они смотрят так внимательно, словно изучая, и Гарри с лёгкостью мог бы забыть заданный ему вопрос, однако он цепляется за него изо всех сил, ведь это та самая единственная причина, по которой Луи сейчас стоит перед ним.       В своё время мама почти что насильно отправляла его в Нью-Йорк, твердя, что это шанс добиться чего-то стоящего, который нельзя упускать. Но несмотря на все предлагаемые возможности, он вряд ли когда-нибудь поладит с этим городом. Гарри живёт здесь уже больше года, но всё ещё боится потеряться во всех этих шумных улицах или толпах вечно куда-то спешащих людей.       Луи выжидающе смотрит на него сверху вниз, и Гарри чувствует, как теряется в Луи Томлинсоне.       (И это не обязательно — знать, что он заставил Найла узнать фамилию Луи, исходя лишь из одних его сумбурных описаний.)       На самом деле Гарри не знает, что должен ответить. Он всегда был здесь. Он не имеет никакого отношения к тому, что остаётся кем-то незамеченным.       — Возможно, тебе просто стоит чаще оглядываться по сторонам? — наконец говорит Гарри, пальцами кромсая края тонкой бумаги, которую всё ещё держит в руках.       В конце концов, ведь и он не видел Луи прежде.       Луи молчит, и взгляд Гарри скользит вверх, от ног, обтянутых чёрной тканью узких джинсов, до свободной майки, открывающей вид на руки и плечи. Гарри видит лиловые и бледно-голубые синяки, разбросанные по его плечам и предплечьям. Видит фиолетовые и нежно-розовые следы на его шее и чернильную букву «z», вытатуированную рядом с ключицей. Гарри задаётся вопросами, ответы на которые пока что знать не желает, и поднимает взгляд выше, к молчащим голубым глазам.       Гарри чувствует себя как несокрушимая «Коста Конкордия» за секунду до столкновения с рифом Ле Сколе или непотопляемый «Титаник», несущийся прямо на айсберг, не подозревая о грозящей опасности. Скорее всего, это не совсем правильно — сравнивать себя с катастрофами, в которых погибли люди, но Луи смотрит на Гарри сверху вниз — Луи, который самым наглым образом загораживает ему солнце во всех возможных смыслах этих слов, — и Гарри действительно всё равно.       Луи уходит, так ничего и не сказав, оставляя Гарри наедине с собой, посылающего бессмысленные сигналы sos куда-то в пустоту.

[3]

      Гарри прекрасно осведомлён, что сюрпризы, которые подбрасывает жизнь, на то и сюрпризы — приятные или не очень, — чтобы внезапно обрушиваться на голову, словно ледяная лавина. Или же банка с серой краской, которая покрывает вас с ног до головы, скрывая все ваши истинные цвета. Гарри никогда не попадал под лавину и банки с красками на его голову не приземлялись, однако прямо сейчас ему кажется, что если и чувства, охватывающие его в данный момент, не совсем такие, то определенно схожие.       Взгляд Луи приятным покалыванием отзывается в кончиках пальцев, и Гарри зажмуривается на секунду, ногтями впиваясь в ладони. За громкой музыкой не слышно собственных мыслей, и людей кажется слишком много, однако Гарри понимает, насколько нелепы его претензии. В конце концов, это ведь вечеринка. В полумраке комнаты глаз Луи почти не разглядеть, но Гарри по-прежнему чувствует на себе его взгляд, путающий мысли и чувства. Их разделяет несколько шагов, и на самом деле Гарри понимал бы чуточку больше, если бы не чужие руки, обернутые вокруг плеч Луи.       — Ты не знал, что у него есть парень, верно? — спрашивает Лиам, перекрикивая музыку. Гарри забирает из его рук стакан и делает большой глоток. Или два.       Верно. Гарри не знал. Гарри вообще ничего не знает о Луи Томлинсоне.       — Его вроде Зейн зовут, — небрежно бросает Лиам, и Гарри кивает.       Зейн, как чернильная «z», вытатуированная на плече, аккурат под ключицей. Как крепкие пальцы, сжимающие предплечья, и губы, целующие шею. Зейн — как парень Луи.       Луи ни на секунду не отводит от него взгляда, в то время как Зейн что-то шепчет ему на ухо и оставляет следы своих губ у него на шее, пальцами сжимая бедро. Луи словно тряпичная кукла, которая может лишь послушно сидеть, прожигая взглядом того, кто случайно оказался напротив. Это выглядит дико, и Гарри определённо нужно больше, чем украденный у Лиама стакан.

[4]

      — Так… ты рисуешь или же фотографируешь? — Гарри отрывает взгляд от книги, поднимая голову и встречаясь глазами с Луи, возникшим перед его столом совершенно внезапно. Он стоит рядом, бедром прислонившись к краю стола, и смотрит, вопросительно изогнув бровь. Его пальцы легко проходятся по лежавшей на столе камере, которая, по-видимому, и стала причиной его вопроса, может быть, ещё с первой их встречи. И Гарри мог поклясться, что впервые замечает в его взгляде что-то похожее на интерес.       Луи уже второй раз находит его среди толпы и подходит сам, что невольно наталкивает Гарри на определённые размышления. Они ни разу не пересекались до этого, у них даже не было ни одного совместного урока или занятия, так что Луи, возможно, находит его сам, осознанно и с определённой целью.       Зарождающееся тепло в груди Гарри от подобных мыслей пресекается быстро и резко всего лишь одной отрезвляющей фразой или, вернее, именем. Гарри ничего не может поделать с тем, что есть. Если Луи сейчас здесь, стоит рядом, ожидая ответа, то у него на это есть свои причины, и вряд ли они как-то связаны с ним.       — И то, и другое, — отвечает Гарри, подмечая, что Луи никогда не говорит «привет» и все их разговоры начинаются с его вопроса. — Немного того и немного другого.       Гарри думает, что вся его жизнь состоит из таких «немного». Ко всем его занятиям или увлечениям можно отнести это «немного». Ко всем, кроме Луи.       На самом деле, Гарри пока что не решил точно, какое наречие ему следует выбрать. Чертовски сильно или же по самые уши.       — Ты не очень-то настроен на разговоры, да? — Луи усмехается, сразу же морщась словно от боли, и Гарри только сейчас замечает его слегка разбитую нижнюю губу, почти в самом её уголке. На Луи надет тот же самый серый свитер, что и в галерее, когда они впервые встретились, и, наверное, на это есть свои причины.       — Мы ведь с тобой даже толком и не знакомы, — замечает Гарри, надеясь, что сожаление по этому поводу никоим образом не отразилось на его голосе. Он на самом деле мало что знает о Луи — почти ничего, — и то, что он с такой лёгкостью влюбляется в Луи Томлинсона — да, он влюбляется, так просто признаваясь в этом самому себе, потому что отрицание делает всё только хуже, — пугает его, особенно когда разум сдаётся под натиском сердца, и Гарри просто хочется прокричать ему: «Да что с тобой не так?». Но сердце, разумеется, молчит и одновременно говорит громко и ясно. Клише многих подростковых фильмов о том, что таинственное притягивает, никогда ещё так сильно не оправдывало себя в реальной жизни.       Но у Луи татуировка «z» прямо под ключицей, и Гарри совсем, совсем его не знает.       — И поэтому ты выглядишь таким несчастным? — фыркает Луи, и Гарри лишь поджимает губы. Он слишком плохо разбирается в людях и не понимает, зачем Луи нужны эти короткие, однотипные и непонятные разговоры, которые так ни к чему и не приводят. Что он ищет? Что хочет узнать или увидеть? Чего добивается? Он может быть хорошим актёром, но серые глаза внимательно смотрят на Гарри, и ему этого достаточно.       Гарри не любит серый цвет, потому что он скрывает от него голубой.       — Из нас двоих несчастным выглядишь ты, а не я, — тихо говорит парень, зная, что своими словами буквально отталкивает Луи от себя. Гарри опускает взгляд в книгу, на брошенную страницу, пытаясь возвратиться к чтению, но на самом же деле он ждёт реакции Луи, пусть она и до тошноты предсказуема.       — Слишком любишь лезть не в своё дело, Стайлс, — с проскальзывающим в голосе раздражением, — едва уловимым, но всё же, — отвечает Луи, и всё, что после слышит Гарри, это его отдаляющиеся шаги.       — Так же, как и ты убегать от проблем, — шепчет он себе под нос, переворачивая страницу. Его сердце всего на одну секунду сбивается с ритма, когда он понимает, что Луи назвал его по фамилии, которую он ему не говорил.

[5]

      Гарри редко бывает в корпусах для тех, кто учится на старших курсах, но иногда, когда он задерживался у Лиама дольше обычного, ему выдавался шанс проходить по светлым коридорам мимо закрытых дверей, гадая, что скрывает каждая из них. Он знал, что некоторые из них — своего рода мини-студии, выделенные студентам на время обучения, и Гарри немного, самую чуточку, завидовал им, потому как его время ещё не пришло.       И двери, к большому сожалению Гарри, всегда оставались закрытыми, не позволяя даже одним глазком взглянуть на то, что творится по ту её сторону. Однако же по случайному стечению обстоятельств или же по велению Судьбы, Гарри, проходя мимо слегка приоткрытой двери, едва не спотыкается, запутавшись в ногах, когда видит знакомый профиль внутри небольшой комнаты. Не задумываясь о правилах приличия, он толкает рукой дверь, распахивая её шире.       Стоило Гарри сделать шаг, как половица несильно, но в стоящей тишине достаточно громко скрипнула, и Луи вздрогнул, едва не выронив из рук кисть, поворачивая голову в сторону двери. Гарри видит удивление, отразившееся на его лице, и уже мысленно подбирает извинения за вторжение без приглашения, но Луи лишь неопределённо качает головой и возвращается к картине, так ничего и не сказав.       Гарри осторожно прикрывает за собой дверь, оглядываясь в этом небольшом помещении. В воздухе стоит привычный запах масляной краски и растворителя, и Гарри чувствует, как он пробирается к нему в лёгкие, словно намереваясь остаться там навсегда. Около стен и по углам стоят белоснежные холсты и мольберты, а на серых, муссонного цвета стенах не висит ни одной картины. Здесь слишком светло и пусто. Если бы не Луи, он бы решил, что эта комната никому не принадлежит.       — Ты рисуешь? — спрашивает Гарри, подходя ближе к Луи и вставая за его спиной, смотря на картину на мольберте.       — Очевидно, что да, — отвечает парень, и Гарри слегка улыбается его словам, смотря на то, как испачканные в краске пальцы держат кисть. Всё тот же серый цвет. Луи оборачивается, замечая выражение его лица. — Что это за взгляд?       — Я не люблю… серый цвет, — виновато признается Гарри, слегка поморщившись, надеясь, что Луи не обидится на его слова. — Он грустный. Словно что-то не даёт ему быть таким же ярким, как остальные цвета, — Гарри смотрит на серое небо на картине Луи и на блестящие белыми искрами звёзды, скрывающиеся за грозовыми облаками. — Но мне нравятся твои картины. Только… почему ты рисуешь серым?       Меж бровей Луи появляется складка, когда он хмурится и отворачивается от Гарри, возвращаясь к картине и отдавая ей всё своё внимание.       — А почему ты рисуешь или фотографируешь, или что ты там делаешь? — вместо ответа спрашивает Луи, и Гарри невольно улыбается его тону, звучащему с непривычной язвительностью в голосе.       — Потому что мне это нравится, — отвечает Гарри, пожимая плечами, пусть Луи и не видит его. — Это очевидно, Луи.       Кисть замирает в руке Луи, словно он услышал что-то, по-настоящему его удивившее. Гарри по-прежнему стоит слишком близко к его спине, и навязчивое желание наклониться, коснувшись носом его волос, и вдохнуть их запах — пахнут ли они устойчивым запахом краски или же чем-то другим? — пугает Гарри. Он падает слишком стремительно.       — Я не люблю рисовать, — внезапно говорит Луи. Кисть плавно скользит по холсту, покрывая всё маренговым цветом. Гарри хочет уничтожить все двести пятьдесят шесть оттенков серого и все возможные их вариации в диапазоне от белоснежно-белого до угольно-чёрного.       — Тогда зачем ты делаешь это? — тихо спрашивает Гарри, заранее зная ответ.       Луи напрягается, кисть в его пальцах смещается с аккуратной прямой линии, оставляя лишний мазок. Гарри хотелось бы взять его за руку.       — Потому что… — Луи неопределенно пожимает плечами, стараясь казаться как можно более беззаботным. — Зейн просит, но я пока что не очень-то хорошо умею ладить с другими цветами.       Гарри видит синяки на его теле. Он видит, как хорошо Зейн умеет просить.       Он абсолютно чужой здесь, в этом городе, в этой комнате и, скорее всего, в жизни Луи. Ведь существовали же какие-то причины, по которым их жизни до этого ни разу не пересекались, так зачем же понадобилось этому происходить сейчас? Это определенно не те чувства, от которых жизнь Гарри становится лучше и проще.       — Ты… можешь остаться, — голос Луи догоняет его на пороге, когда пальцы касаются дверной ручки. Вся его решимость ставится под сомнение только из-за одной фразы. Он погряз в этом так, так сильно. — Если хочешь, конечно.       И Гарри остаётся.       Он сидит на полу среди девственно-белых холстов, прислонившись спиной к серой стене, выглядя слишком ярким и слишком чужим в комнате, собравшей в себе так много ненавистных ему оттенков.       Он рисует Луи, изображающего звёзды, скрытые за грозовыми тучами.

[6]

      Гарри больше не теряется в огромной, похожей на лабиринт галерее. Он знает, где выход, но не спешит уходить, застряв в сером зале уже по собственной воле, подолгу задерживаясь у картин с табличкой «Луи Томлинсон». Каждый раз, когда Гарри видит его картины — вернее, специально приходит, чтобы на них посмотреть, — то будто бы снова ощущает себя маленьким мальчиком. Ему до покалывания в кончиках пальцев хочется взять карандаши и фломастеры и разукрасить тот монохромный мир, что он видит, словно детскую раскраску.       Гарри ушёл тогда тихо, едва прошептав еле слышное «пока», и прикрыл дверь, не дожидаясь ответа. В его блокноте было несколько десятков изрисованных набросками Луи страниц, а на телефоне — пара-тройка пропущенных вызовов, потому что он всё это время на беззвучном режиме пролежал в заднем кармане его джинсов. Потому что всё это время Гарри был с Луи, и внешний мир его едва ли волновал.       Лиам даже не ругается, когда ему приходится вытаскивать Гарри обратно в реальный мир, в котором он нужен всем: родным, друзьям, знакомым и преподавателям — всем, кроме Луи. Лиам ничего не говорит, из его рта порой вырываются лишь вздохи, и Гарри пропускает их мимо ушей, прекрасно зная им причину. Гарри видит Луи каждый день, а ещё Гарри видит Зейна. Зейна, ведущего Луи по коридору, удерживая его рукой за талию. Зейна, забирающего Луи из академии, и Луи, садящегося к нему в машину. Зейна, обнимающего Луи, Зейна, целующего Луи, Зейна, парня Луи.       Зейн весь словно чёрно-белый мир, начиная от тёмных глаз и лёгкой, чёрной щетины, заканчивая одеждой цвета чернил и автомобилем, сливающимся с мокрым асфальтом. Зейн весь словно чёрно-белый мир, и Гарри так усердно пытается разглядеть в нём проблески ярких пятен.       Гарри чёрный цвет, ожидаемо, не по душе, потому что чёрный — это всего лишь слишком тёмный серый.       Даже ночное небо над его головой не чёрное, оно — тёмно-синее, оно — марлин и фиода, синий кобальт и кожа синего кита, сливающиеся на звёздной бесконечности. Ночи, которыми Гарри не спится, не бывают чёрных цветов.       Гарри замечает Луи ещё издали. Красный огонёк его сигареты словно сигнальный маяк, и ноги сами несут его в ту сторону, даже если мозг не знает, что сказать. Из-за света фонаря фигура Луи кажется пугающе-призрачной, и Гарри боится, что он — всего лишь его видение, но Луи неотрывно смотрит на него, выдыхая в воздух серовато-белый дым, и не торопится исчезать. Тени под его глазами от бессонных ночей не чёрные, они цвета неба над их головами, и Гарри хочется провести по ним пальцем, стирая, как плохую краску, когда Луи будет засыпать у него на груди.       У Гарри нет слов, и не то чтобы Луи жаждет что-то услышать. Сигаретный дым растворяется в воздухе, унося с собой серость из глаз, оставляя лишь немой вопрос на бледно-голубой радужке. Луи смотрит на него так, будто хочет спросить, что он делает здесь, но чтобы ответить, Гарри самому для начала нужно это узнать.       — Знаешь, есть такое явление — эффект Пуркине, — хрипло говорит Гарри, прочищая голос. Луи смотрит на него из-под ресниц, и серый пепел падает ему под ноги, прямиком на серый асфальт. — Это когда человек по-разному воспринимает цвета в зависимости от освещения. Все цвета в сумерках кажутся более тёмными, а в ночное время — практически чёрными, — наверное, Гарри несёт откровенную чушь. Вокруг них всё окрашено в цвета ночи, но Луи выжидающе смотрит на него, ожидая следующих слов, и Гарри произносит их почти на выдохе: — И иногда мне кажется, будто ты смотришь на себя только в ночное время.       Луи отбрасывает сигарету в сторону и целует Гарри.       Если Луна прекратит своё вращение, она упадёт на Землю через пять суток. А может и нет. Гарри на самом деле ничего не понимает ни в астрономии, ни в физике, ни в лунах. Он не знает, осталось бы от Земли хоть что-нибудь в результате падения, или бы её раздробило на куски, которым пришлось бы долгое время блуждать в черной бесконечности Вселенной. Гарри лишь знает, что прямо сейчас он распадается на фотоны, и Луи — его катализатор.       Губы Гарри горят огнём, и кожа под футболкой, где пальцы Луи сжимают его талию, — тоже. Луи целует его так, словно он — выброшенная волнами на берег рыба, которая мечется в сыром песке в поисках спасительного кислорода. Словно он хочет забрать весь кислород из лёгких Гарри, выпить всё, до последнего глотка. Луи кусает его губы, и Гарри позволяет ему это, сквозь вкус собственной крови чувствуя просачивающееся в поцелуе отчаяние. Глаза Гарри открыты, а Луи — крепко зажмурены, столь же крепко, как и его зубы сжимаются на чужих губах.       Пальцы Луи отпускают футболку Гарри, и его руки безвольно падают вдоль тела. Он отстраняется, собираясь отступить назад, когда Гарри обхватывая ладонями его лицо, вновь соединяя их губы вместе, разделяя один-единственный воздух на двоих. Он чувствует, как Луи вздрагивает и словно пытается сделать шаг назад, но руки Гарри всё ещё на его лице, и парень проводит пальцами по его щекам, чувствуя их холод, и мягко толкает к стене.       Луи мёртвой хваткой вцепляется в плечи Гарри, чувствуя спиной холодный бетон, и раскрывает губы навстречу чужим губам, уже не пытаясь захватить первенство или причинить боль. Гарри целует его медленно, словно всё ещё давая возможность оттолкнуть и уйти, но когда Луи начинает осторожно отвечать, когда его руки постепенно отпускают плечи и ладони ложатся на спину в несмелой попытке притянуть ближе, Гарри сильней прижимается к его губам, как бы прося разрешения на большее. Его губы всё ещё болят и вкус собственной крови до сих пор ощущается на кончике его языка, но Луи так отчаянно цепляется за него, прижимая ближе, и, чёрт возьми, целует, целует, пока под закрытыми веками взрываются амарантовые краски.       Луи — горький сигаретный дым на его губах, лёгкий и призрачный, и ладони Гарри сжимаются на его талии, словно пытаясь как можно дольше удержать на земле, в своих объятиях. Луи вдыхает в его лёгкие свой воздух и становится причиной наведаться в церковь в ближайшее воскресенье с банальной фразой на устах: «святой отец, я согрешил».       Луи — солёное Мёртвое море, и Гарри плавает на его поверхности, только чудом камнем не идя ко дну. Слёзы непрошенными гостьями вмешиваются в их поцелуй, и Гарри губами ловит их на щеках Луи, оставляя горячие следы на холодной коже, острых скулах, на подбородке и линии челюсти. Гарри теряет своё дыхание в изгибе его шеи, прижимаясь губами к бьющейся под кожей вене. Луи не спеша пропускает сквозь пальцы пряди его волос, и Гарри вдыхает полной грудью, чувствуя запах сигарет, чужой горькой туалетной воды и Луи.       Перед его глазами мелькают сотни, тысячи ярких красок, смешиваясь друг с другом. Гренадиновый, цвет сухой розы и малинового вина, абрикоса и золотого мёда, коралловый, тончайший цвет воды и яркий ляпис, нежная лаванда, лиловые орхидеи и дымчатый виноград — всё вместе и одновременно порознь. Гарри закрывает глаза и видит их так ярко, что даже под покровом сумерек серый цвет отступает назад, унося с собой все чёрные краски ночи.

[7]

      Каждый раз, когда Гарри видит Зейна, он видит превосходство в его глазах. Может быть, он придумывает это себе, ведь Зейн Малик вряд ли будет специально выискивать его в толпе. Однако в те редкие секунды, когда это всё же происходит, Гарри чувствует на себе взгляд его горьких, как чёрный кофе, глаз и видит изгибающиеся в усмешке губы. Он понимает, что Зейну, скорее всего, всё известно, но продолжает смотреть на Луи, взгляд которого неизменно направлен на серый асфальт под ногами, а талию по-прежнему сжимает чужая рука.       Всё что получает Гарри — это взгляды, которых как будто бы и не было, и Зейн ничего не делает, даже когда Гарри целует Луи.       На губах Луи все оттенки красного, и Гарри пачкается в этих красках каждый раз, когда прикасается к ним. Он целует его на улице ночью, когда свет фонаря — единственное, что прогоняет темноту; целует в картинной галерее, среди разноцветных картин, когда Луи находит его там на следующий день; целует в серой, как пепел сигареты, студии среди пустых холстов и незаконченных картин, когда пальцы Луи путаются в его волосах и воздух, который он выдыхает ему в губы между поцелуями, кажется единственным, чем Гарри может дышать.       — Почему ты приходишь сюда? — спрашивает Луи, пытаясь в темноте отыскать уже привычную зелень глаз, так разительно отличающуюся от серых и тёмных тонов в его жизни. Они погасили все лампы, и луна, слабо бьющая сквозь окно, их единственный источник света. — Ты ведь не любишь серый цвет.       Гарри улыбается, ловя руками ладони Луи и несильно сжимая. Его нелюбовь к серому цвету кажется таким пустяком сейчас, когда Луи сидит на его бедрах и просто позволяет быть здесь, быть рядом. В комнате темно и пахнет краской, они сидят на полу, и спина Гарри прижимается к холодной стене, но тепло от рук и губ Луи намного важнее.       — Но он нравится тебе, разве нет? — мягко спрашивает Гарри, пока его пальцы намертво приросли к талии Луи, едва ощутимо поглаживая кожу сквозь тонкую ткань футболки. — А мне нравишься ты.       Луи качает головой, так быстро и сильно, что Гарри кажется, будто она вот-вот сломается, словно у фарфоровой куклы, поэтому он ловит его лицо в свои ладони, встречая тёплый, как мёд с молоком, взгляд из-под угольных ресниц.       — Ты же знаешь, что я…       — Знаю.       Гарри обрывает его резко, давая понять, что не нужно этих слов, не нужно фраз, которые он, возможно, боится услышать больше всего. Он и так знает всё, что Луи должен сказать, и добровольно кладёт свою голову на плаху, в ожидании, когда палач наточит свой топор. Луи вздыхает и прячет лицо в изгибе его шеи, и Гарри вдыхает запах краски и звёзд из его волос.       — Всё так дерьмово, неправда ли? — приглушённо спрашивает Луи, и сердце Гарри сжимается каждый раз, когда он слышит такой его голос. Он насквозь пропитался серым цветом, становясь таким пугающе пустым, словно стирая все остальные краски спектра.       — Нет, вовсе нет, — мягко протестует Гарри, крепче прижимая к себе Луи и подушечками пальцев скользя по открытой коже рук.       В полумраке комнаты не видно фиолетовых отпечатков, словно брызги краски разбросанных под пальцами Гарри на слегка загорелой коже. Их не видно, но Гарри знает, что они там есть, и это не случайные мазки кистью, это следы чужих пальцев, которые не стереть растворителем.       — Твои синяки похожи на космос, но тот, кто их создаёт, — не твоя Вселенная.       Луи дрожит в его руках. Он словно новая звезда, которую Гарри пытается удержать в своих ладонях.

[8]

      Гарри теряет счет дням и путается в неделях, хотя в его жизни всё продолжает идти точно так же, как раньше, и никаких изменений, кроме Луи, нет. Порой кажется, что и Луи нет, словно он существует лишь как фантазия в его голове. Гарри может чувствовать тепло его тела в своих руках, а в следующую секунду он не видит его целую неделю, едва ли не поддаваясь желанию спрашивать у прохожих, не было ли это только его видением, но Луи возвращается быстрее, чем Гарри успевает это сделать. Он приносит с собой запах сигарет с примесью горького одеколона, и сквозь них Гарри пытается уловить только запах Луи, стараясь не думать о всех оттенках сиреневого и лилового, разбросанных по его телу, и о том, сколько их он ещё не видел, касаясь талии Луи сквозь ткань одежды. Круги под его глазами говорят сами за себя, как и красные глаза и красные же губы, и эти цвета яркие, действительно яркие, но совсем не те, каких Луи на самом деле заслуживает. Они неправильные во всей своей ужасающей красоте цвета.       Но синяки по-прежнему остаются синяками на его коже, какие бы метафоры Гарри к ним не подбирал, и он абсолютно ни в чем не уверен. Он ведь не может просто вбить в поисковую строку браузера «как помочь Луи Томлинсону», потому что google впервые не сможет найти ответа.       — Ты прости, конечно, но мне кажется, что Луи не хочет, чтобы ему помогали.       Лиам говорит осторожно, словно боясь обидеть, но Гарри лишь кивает, прекрасно понимая, что на правду, в общем-то, не обижаются. Это звучит дико, но Луи действительно никогда не позволяет Гарри начинать разговор на эту тему, так ловко избегая ответов. Он не знает, как ему помочь, и вообще даже не уверен, что Луи действительно нужна его помощь.       — Очень сложно помочь человеку, если он этого не хочет, Гарри, — Лиам поджимает губы, и в его тёплых карих глазах Гарри кроме сочувствия в последнее время больше ничего не видит. — Знаешь, я думаю, что… они как будто что-то меняют здесь, — Лиам касается пальцем своего виска, — в их головах. Моя сестра как-то встречалась с парнем и… нам пришлось переехать в другой город, Гарри, и мама водила Рут к психологу. Я не знаю, почему он с Зейном и какая у него причина, но, Гарри… у Рут были родители, которые имели право делать всё, чтобы спасти её. Но ты… — Лиам качает головой. — Прости, Гарри, но ты ему никто. И ты ничего не можешь сделать, пока он сам того не захочет.       Слова Лиама бьют наотмашь, несмотря на мягкий тон его голоса и тёплый взгляд. Гарри путается в собственных мыслях, тонет в безоговорочных доводах Лиама и не находит никаких ответов, кроме одного. Он смотрит на друга и говорит то, что считает единственно правильным и возможным:       — Я могу быть рядом.       Гарри понимает, что этого не достаточно, но это всё, что он может сделать, и может быть для Луи это значит чуточку больше, чем для всех остальных.

[9]

      Так получилось, что Луи ворвался в жизнь Гарри слишком стремительно, смешивая все её краски и меняя привычные цвета, словно накладывая фильтры или проводя кистью поверх старых узоров. Гарри, возможно, ещё сам до конца не осознаёт, насколько сильно Луи влияет на него, и лишь надеется, что его ответное влияние ничуть не меньше. Он хочет видеть яркие эмоции, отдающиеся разноцветными искрами в его голубых глазах, даже если для этого ему придётся отдать свои собственные цвета.       Когда Гарри входит в студию, кое-что меняется. Он замечает Луи, но не за мольбертом или с карандашом в руках, а сидящим на полу в центре комнаты в позе лотоса и смотрящим на дверь, явно ожидая его прихода. Рядом с ним — открытые банки с краской. Штук, может быть, восемь или десять, и все ярких, кричащих цветов. Гарри замечает красный, синий, оранжевый и много других, пестро горящих посреди серой комнаты. Пустой комнаты. Больше нет ни одной картины или мольберта, все стены пусты, а пол застлан плёнкой. Единственное окно распахнуто настежь, но даже это не спасает от стойкого запаха ацетона, заполнившего комнату.       — Зачем здесь так много краски, Луи? — спрашивает Гарри, закрывая дверь и делая пару шагов вперёд. Пусть раньше здесь было не так уж и много вещей, но теперь, в абсолютно пустой комнате он чувствует себя иначе.       — Мы будем красить, — отвечает Луи таким тоном, словно говорит нечто очевидное, и бросает кисть, которую Гарри едва успевает поймать над самым полом. В руке Луи точно такая же кисть, и он встаёт с пола, задумчиво смотря на банки с краской, словно думая, с какой ему следует начать.       — Мы художники, а не маляры, — говорит Гарри, подходя ближе. Его взгляд приковывает жёлтая краска, такая яркая и тёплая, словно кто-то поместил в банку само солнце.       — Включи фантазию, Стайлс, — Луи закатывает глаза и шутливо ударяет Гарри кисточкой, приподнимая уголки губ в лёгкой улыбке. Он так редко видит Луи в таком настроении, что это буквально заставляет сердце Гарри дрожать и сжиматься в маленький ком, а после разрываться от слишком сильных чувств и эмоций. — Представь, что стены — это один большой холст. Не думаю, что это так трудно.       Это не трудно. Вовсе нет. Гарри хочет окунуть ладони в краску и почувствовать её цвет. Ему хочется бросать банки, одну за другой, смотря, как их содержимое выплёскивается на тусклые стены и как они исчезают под натиском цвета. Гарри переводит взгляд на Луи, и хочет знать, чувствует ли он сейчас то же, что и он.       — Чего ты хочешь? — спрашивает Гарри, обводя студию быстрым взглядом. — Какова наша цель?       Луи отвечает просто и коротко и говорит именно то, что Гарри так жаждет услышать:       — Избавиться от серого.       Гарри чувствует себя маленьким мальчиком, которого запустили в магазин игрушек и позволили брать всё, что он захочет. Его глаза разбегаются, словно не зная, что же выбрать первым, и он всё ещё стоит на месте, в то время как Луи делает первый шаг.       — Начинай с любого цвета, — говорит он, окуная кисть в банку с синей краской. Гарри мог бы сказать точное название её оттенка, но сейчас это неважно. Сейчас это просто синий. — Всё равно сочетаются они или нет. Всё просто должно быть… ярким.       Луи подходит к стене и проводит кистью неровную полосу синего цвета, внимательно смотря за тем, как он скрывает за собой серый, растекаясь неровными полосами. На его кисти слишком много краски и вряд ли слой окажется ровным, но это неважно.       — Не думаешь, что это незаконно? — Гарри подхватывает с пола банку с оранжевой краской и подходит к Луи, вставая рядом. Его кисть по-прежнему чиста, и это необходимо исправить как можно скорее. — Это ведь собственность академии.       Он пачкает кисть в оранжевой краске, проводя ей по стене рядом с синей полосой. Краски смешиваются, стекая вниз, и Луи переводит на него взгляд, опуская ладонь в банку, и Гарри почти зачарованно смотрит на то, как краска стекает с его руки.       — К чёрту академию, — произносит Луи и прикладывает ладонь к стене. Гарри хочет его поцеловать.       Яркие краски смешиваются на стенах, капли и брызги летят в разные стороны, оседая на испорченной одежде и голой коже, потому что никто из них не действует по правилам и не старается быть аккуратным. За неровными полосами и отпечатками рук навсегда исчезает серый цвет, и стойкий запах краски въедается в их лёгкие. В глазах рябит от обилия цвета, но никто из них не останавливается, разбрызгивая красную краску, смешивая её с голубой и жёлтой, наплевав на правила сочетания цветов, которые им твердили когда-то на лекциях.       Краска стекает вниз, до самого пола, и Гарри касается её руками, прижимая ладони к стене и рисуя пальцами непонятные узоры. Их руки и тела сплошь покрыты краской, а студия выглядит словно одно большое поле боя. Будто кто-то заложил взрывчатку в каждую банку и нажал на кнопку детонатора. В этом нет никакой красоты, никакого восхищения созданным не просыпается ни в ком из них, потому что главное не это. Главное то, что серого цвета больше не осталось.       В какой-то момент всё выходит из-под контроля, и Луи выплескивает остатки зеленой краски на стену. Пустая банка падает на пол, и звук удара о пол эхом отдаётся во всей комнате. Их пальцы слипаются из-за краски, и когда Луи берет Гарри за руку, ему в самом деле кажется, что они могут навсегда прилипнуть друг к другу. Гарри не против, на самом деле.       В глазах Луи отражается всё их безумство, во всех своих красках — или, возможно, оно только его собственное, — когда он тянет Гарри на себя, оставляя на его коже отпечатки собственных пальцев, и прежде чем их губы соединяются, разделяя между собой случайные капли краски, Гарри видит отражение собственных глаз в синей бесконечности напротив.       Когда Луи настойчиво толкает его к стене, то, как они будут смывать краску со своих волос, — последнее о чём думает Гарри. Его мысли — рой диких пчел, которых дразнит Луи, расшатывая улей. Их поцелуи слишком быстрые, слишком небрежные, словно отражение всего произошедшего раннее в комнате. Губы едва успевают находить друг друга, когда руки настойчиво тянут вверх безвозвратно испорченные футболки. Они смеются в поцелуй, когда их ноги путаются и в конечном счете они едва ли не падают на холодный пол, и пленка неприятно липнет к их коже. Каждому из них нравится думать, что в этот момент внешний мир приостанавливает свой ход, отдавая им всё время безграничной Вселенной.       Они занимаются сексом на полу собственности академии, посылая к чёрту её и весь мир за закрытой дверью и распахнутым настежь окном. Они занимаются любовью среди некогда бывших серых стен, сейчас пестривших яркими цветами, отражающихся в радужках и их сознаниях. Они пьяны от запаха краски и тел друг друга, видя перед собой цель только в сокращении последних миллиметров между их кожей, собравшей на себе все цвета послегрозовой радуги.       Когда Луи так доверчиво и охотно льнёт к нему, выдыхая сквозь приоткрытые губы пропитавшийся ацетоном воздух, чередующийся с тихими стонами его имени, Гарри кажется, что он и правда может стереть следы с его тела, оставленные чужими руками, и заменить щекочущий горький запах духов, который чувствуется даже сквозь краску. Всего лишь на мгновение Гарри кажется, что он может исправить Луи. Но Луи не игрушка, чтобы его чинить, и осознание этого ощущается также сильно, как и тёплые губы на его ключицах.       Луи — небо, полное звёзд, как «Звёздная ночь» Ван Гога, и Гарри собирается отдать ему своё сердце.

[10]

      Гарри пытается удержать тепло Луи в своих объятиях, но оно ускользает от него, оставляя лишь призрачные воспоминания. Он неизменно ищет его взглядом в толпе, но глаза, смотрящие на него в ответ, всегда чужие, всегда не те.       — Он ведь знает, — говорит Лиам, садясь рядом и заставляя Гарри перевести взгляд на себя. — Про вас с Луи.       Цвет Зейна — чёрный, почти как ночи, когда Гарри страдает бессонницей, стараясь разглядеть сквозь облака хоть немного лунного света. Зейн — ночь, и, к сожалению, поблизости нет ни одного фонаря.       — И ничего не делает?       — Ему и не нужно. Он знает, что Луи никогда не уйдёт от него, Гарри.       И это правда.       Гарри не знает, что причиняет большую боль: слова Лиама или то, что он и сам прекрасно знает всё то, что тот ему говорит. Можно уничтожить весь серый цвет в мире, стереть все упоминания о нём и навсегда забыть о его существовании, но всё это окажется бесполезным до тех пор, пока он так крепко живёт в самом Луи.

[11]

      Студия больше не выглядит серой из-за всей той многочисленной краски, которую Гарри и Луи выплеснули на её стены. Это полнейший беспорядок, и, возможно, любому другому человеку весь этот разноцветный хаос на стене может показаться абсолютным ужасом. Комната выглядит так, будто кто-то взорвал здесь несколько десятков банок с краской, и, возможно, это не так уж далеко от истины. Но Гарри нравится это. Все эти брызги на стенах и кое-где на полу — история. Капли, хранящие воспоминания и подтверждающие всё произошедшее здесь. Это было чем-то важным, и Гарри чувствует это. Его радует, что и Луи не стремится перекрасить всё обратно в серый цвет. На самом деле, Гарри иногда замечает едва заметную улыбку на его губах, когда взгляд Луи невольно пробегает по одной из стен. В такие моменты он думает, что всё может быть действительно хорошо.       — Что это? — спрашивает Гарри, подходя к двум одинаковым по размеру и никем ещё не тронутым холстам. Они стоят немного поодаль, словно кто-то специально убрал их туда.       — Это должен был быть диптих, — Луи пожимает плечами, и Гарри смотрит на него, сидящего на стуле, обхватив руками одно колено, и кончики его пальцев чешутся от желания запечатлеть это, нарисовать на холсте, бумаге, на обратной стороне собственных век. — Но я… я пока не уверен, что именно хочу нарисовать.       — Что-то красивое?       Глаза Луи голубые, а сам он пахнет медовой акварелью, которой Гарри в детстве пачкал стены, пытаясь изобразить что-то красивое, несмотря на все возмущения его матери.       — Нет, скорее, что-то важное, — тихо отвечает Луи, проводя ладонью по щеке Гарри, оставляя на ней бледные следы краски, и Гарри ловит его руку, поднося холодные пальцы к своим губам.       Его кровь густая, словно гуашь, и сердце с трудом разгоняет её по венам.

[12]

      У Гарри нет ни одной фотографии Луи. На его камере сотни и тысячи снимков, хранящие воспоминания и создающие историю его жизни, и даже если Луи, возможно, самая важная её часть, Гарри никогда не нажимает на кнопку спуска затвора фотоаппарата. Луи смотрит на него сквозь объектив глазами цвета синего льда, цвета бесконечности, и блики заходящего солнца отражаются в его взгляде, делая их непривычно яркими и живыми. Ветер треплет их волосы, и палец Гарри замирает над кнопкой всего лишь на мгновение, словно он действительно может нажать, но в следующую секунду он уже опускает фотоаппарат, так и не сделав ни одного снимка.       Гарри никогда не фотографирует Луи, потому что того Луи, которого бы он хотел запечатлеть, попросту нет.       — Мне бы хотелось встретить тебя в другой жизни, — говорит Гарри, пытаясь до мельчайших деталей сохранить этот образ Луи в своей памяти. — Во всех из них.       Улыбка трогает губы Луи, но никогда не касается его глаз. Он щурится из-за солнечных лучей и пальцами смахивает падающую на лицо челку. Они сидят на расстоянии вытянутой руки друг от друга, но Гарри по-прежнему кажется, что они слишком далеко.       — Зачем? — спрашивает Луи, слегка подаваясь вперёд. Солнце заходит за горизонт, и Гарри кажется, что его лучи уносят за собой весь цвет из его глаз. — Чтобы прожить всё заново?       — Нет, — Гарри качает головой и ловит ладони Луи, переплетая их пальцы. — Чтобы прожить всё по-другому.       — Разве не в этом смысл… реинкарнации или переселения душ? — Луи хмурится и кусает губы, пытаясь подобрать слова. — Проходить те же самые испытания снова и снова?       — Нет, конечно нет, — отвечает Гарри и улыбается, смотря на то, как Луи отбрасывает в сторону книги и исписанные конспектами листы, которые запросто может унести ветер, и придвигается ближе. Ещё немного, и он окажется на его коленях. Гарри думает, что хочет поцеловать Луи, но вместо этого продолжает говорить: — Вселенная не так жестока. В другой жизни всё было бы… всё будет иначе. Мы должны прожить все возможные наши судьбы.       — И что нас ждёт там, в этой твоей другой жизни? — спрашивает Луи, высвобождая свои ладони и кидая взгляд вниз, на университетский двор, заполненный учениками. Их там слишком много, а здесь, на крыше, можно позволить иллюзии собственного мира-на-двоих захватить тебя. — Как бы мы встретились там?       Луи всего лишь строит предположения о том, во что ни капли не верит — и Гарри видит это по его глазам, — но кажется, что и этого уже достаточно. Гарри хочет исправить на «встретимся» — обязательно встретимся, Луи, — но лишь пожимает плечами.       — Я не знаю, — он просто хочет позволить всему случиться так, как должно, с маленькой каплей веры в то, что мысли — не просто фантазия, но Луи кидает на него взгляд, яснее всяких слов, и Гарри смеётся. — Ладно, думаю, — он задумывается всего лишь на секунду, потому что образы в его голове слишком сильные для того, кто никогда не представлял себе другой жизни, — ты бы подошёл ко мне, представился бы и… попросил о помощи.       — В самом деле? — Луи щурится, и ухмылка касается его губ, но он ничего не говорит о том, что Гарри просто-напросто пересказал наоборот всю сцену их знакомства. Он лишь садится ближе, обвивая шею Гарри руками, и спрашивает: — И как бы меня звали?       — Луи Томлинсон, разумеется, — сразу же отвечает Гарри, заставив Луи удивленно вскинуть брови.       — Разве это по правилам?       — Ну конечно, — и неважно, что правил, в общем-то, нет, да если бы и были, Гарри вряд ли бы их знал. — Твоё имя слишком красиво, чтобы менять его на какое-то другое.       Луи закатывает глаза и качает головой, склоняясь ближе к лицу Гарри. Он скользит губами по его щеке, оставляя короткий поцелуй на его приоткрытых губах.       — Ты такой глупый, — шепчет он в кожу на его подбородке, и Гарри кивает, чувствуя, как теплое дыхание щекочет шею. Луи — та самая картина, которую Гарри хочет рисовать на протяжении всей своей жизни.       Солнце по-прежнему садится на Западе и встаёт на Востоке, ничего не меняется даже когда Гарри целует Луи, касаясь приоткрытых губ и заставляя их двигаться в унисон с его собственными, позволяя себе на несколько минут забыться в ощущениях и забыть о том, что мир и все его проблемы по-прежнему существуют. Ему словно не нужен воздух, ведь прямо здесь, на этой Земле, он, кажется, обрёл собственный кислород.       Гарри крепко обнимает его, обхватывая руками и зарываясь носом в растрёпанные ветром волосы, оберегая, словно общепризнанный шедевр, помещённый под охрану в картинную галерею. Но только Луи не нужны галереи, толстые рамы и стёкла и признание заслуженных экспертов. Луи нужна свобода, которую Гарри подарить ему не может, а даже если бы и мог, Луи бы её не принял, заживо хороня себя словно произведение искусства, запертое в тёмном чулане среди серых, посредственных картин.       На коже Гарри остаются следы от ногтей в виде бледных полумесяцев, когда Луи уже привычно прячет лицо в изгибе его шеи и шепчет не громче ветра, но в то же время почти что криком:       — Что если в один день меня здесь больше не будет? — он оставляет на коже призрачные следы своего горячего дыхания, смешенного со словами, и ладони Гарри инстинктивно сжимаются крепче, боясь потерять ощущение Луи в своих руках, потому что он знает, что слова — слишком сильная вещь, чтобы тратить их впустую.       — Это будет грустно, — произносит Гарри, и его ладони скользят вверх по спине Луи, крепко прижимая к себе и впитывая в себя тепло его кожи сквозь ткань одежды. Гарри боится смотреть ему в глаза.       — Как… серый цвет? — спрашивает Луи, и воздух вокруг них кажется густым и тяжёлым, с трудом проникая в лёгкие и разносясь по венам.       Гарри молчит намного дольше, чем ему хотелось бы, но ответ на такой вопрос подобрать слишком сложно, поэтому винить его никто не спешит. Он отвечает много секунд спустя, и голос его звучит так тихо и приглушённо, и Гарри надеется, что Луи услышал ответ, прежде чем ветер унёс его слова.       — Нет. Намного темнее.       Луи молчит, и Гарри по-прежнему боится смотреть ему в глаза.

……………………………………………

пожалуйста, не становись бесцветным призраком, потому что ты — лучшая картина, которую когда-либо создавала жизнь

……………………………………………

[13]

      Луи становится в жизни Гарри случайным мартовским снегом, выпавшем посреди солнечного дня. Он яркий и кристально-белый, а ещё блестящий, холодный, необычный и… недолговечный. Он тает в тот же день, оставляя после себя лишь воспоминание и призрачное ощущение холода в ладонях.       Когда Гарри заходит в студию, запах краски и растворителя по-прежнему ударяет ему в нос, но намного сильнее ощущается другое — пустота. Она вряд ли имеет запах, но Гарри почти задыхается, словно лишаясь кислорода, когда не видит ни пустых холстов, ни красок, ни кистей, ни Луи. В глазах рябит от ярких стен, здесь больше нет серого. Здесь больше ничего нет. — Что если в один день меня здесь больше не будет? — Это будет грустно. — Как… серый цвет? — Нет. Намного темнее.       Воспоминания почти выбивают почву у него из-под ног, и Гарри хватается рукой за стену, чтобы и в самом деле не упасть. Неужели ему и правда казалось, что у всей этой истории может быть что-то большее, чем конец, присущий романам на самых нижних полках книжных магазинов. Как бы он не старался, Луи всё же стал тем призрачным сигаретным дымом, выскользнувшим из рук и растворившимся в воздухе, оставив после себя шаткие воспоминания и ожоги внутри мышечного органа, именуемого сердцем.       Единственное, что замечает Гарри в пустой студии, в которой даже хранящие историю стены вдруг стали на несколько тонов бледнее, — это два небольших холста, одиноко стоящих в самом углу. Тот самый диптих, оставшийся без картины. На полотнах нет ничего, лишь небрежно нанесённый неровный слой обычной серой краски, словно кто-то наспех провел по ним малярной кистью. Она засохла и даже потрескалась, стоит поддеть ногтём — и слой спадёт. Рядом лежит лишь один полу-смятый, полу-сложенный лист бумаги, и Гарри замечает, как дрожат его руки, когда разворачивает его.       Это оказывается та самая бумага из его альбома, затёртая и серая, потому что Гарри много раз проводил по ней резинкой, стирая неудачные штрихи карандаша; помятая, потому что он со злостью вырвал её, комкая и отправляя ко всем другим своим попыткам, когда его руки сами собой рисовали лицо Луи, и колючий серый взгляд то и дело смотрел на него с поверхности листа. Это было так давно. Он даже не знал, что Луи… каким образом он вообще в тот раз сумел забрать один из тех несчастных листов? Гарри покачал головой, закусывая губу. Картинка становилась нечёткой из-за подступающих слёз, и Гарри вскинул голову вверх в попытке не дать им скатиться по его щекам.       Внизу, под затёртым рисунком была лишь одна написанная наспех строчка, и этого было достаточно, чтобы невидимая рука сжала сердце Гарри, но от боли или слишком сильной надежды, он не знал. Может быть, всё вместе.

«Молись, чтобы в следующей жизни нам повезло больше»

      Гарри проводит ногтями по холстам, и его губы изгибаются в едва заметной улыбке, когда за трещинами в серой краске виднеется голубой и зелёный цвет. Гарри ошибся: диптих не остался без картины. Просто она была немного другой.       Он складывает листок и кладёт его в карман, покидая комнату. Дверь за его спиной плотно закрывается, навсегда оставляя внутри когда-то горевшие яркими красками воспоминания. Несмотря на просьбу Луи, молиться Гарри не умеет. Он умеет только ждать.

……………………………………………

[0]

      Гарри не любит серый цвет.       У него никогда не было достаточно хорошей причины для оправдания этого странного, но всё-таки существующего факта о себе, но эта неприязнь была, и именно поэтому золотистая осень Нью-Йорка так сильно согревала ему сердце. Обилие жёлтых, зелёных и красных тонов побуждало его то и дело хвататься за кисти и цветные карандаши. В его рисунках не было места серому и всем его двухсот пятидесяти шести оттенкам.       Солнце нещадно светит в лицо, и Гарри прячется от него в тени, прислонившись к прохладной стене и наблюдая за учениками, снующими туда-сюда по территории академии. С самого утра его не покидало странное чувство, пробудившееся где-то глубоко в груди, словно этот день был чуточку важнее, чем все остальные.       — Эм, привет? — Гарри вздрагивает, когда чужой голос внезапно врывается в его мысли. — Извини за беспокойство. Мне сказали найти корпус «C», но, кажется, я немного заблудился. Ты не мог бы мне помочь? Вроде бы здесь должна быть какая-то дверь… Я Луи, кстати.       Гарри моргает пару раз и с удивлением, отразившимся на его лице, переводит взгляд на парня. Луи — Гарри мысленно произносит это имя несколько раз — смотрит на него с едва различимой неуверенностью во взгляде голубых глаз. Голубых, как звёзды в бесконечном синем небе, как брызги прибоя, как утренний туман и голубые облака, и Гарри почти теряется в этом цвете, только чудом замечая протянутую ему руку.       — Гарри, — представляется он и улыбается, чувствуя, как ладонь крепко сжимают чужие пальцы. Луи возвращает ему улыбку, она чувствуется даже во взгляде его глаз, вокруг которых собираются морщинки. Через его плечо перекинута лямка рюкзака, Гарри окидывает его фигуру беглым взглядом, и почему-то испытывает непонятное облегчение, не находя никаких посторонних цветов на открытой коже загорелых рук и плече, рядом с ключицей. — К сожалению, я пока что здесь не очень-то хорошо ориентируюсь и не знаю, о какой двери идёт речь, — Гарри пожимает плечами, и его улыбка превращается в извиняющуюся. Он видит, как Луи хмурится, и абсолютно уверенный в том, что не может дать этому парню просто так уйти, быстро добавляет: — Но я с радостью помогу тебе найти выход из этой ситуации.

……………………………………………

сотни рождённых и умерших звёзд спустя, среди бесконечности синего неба мои глаза вновь встречают твои потому что в любой из всех возможных наших жизней моё место всегда будет рядом с тобой