Анька

Когда ледяные пальцы коснулись ее кожи, Надежда Львовна будто почувствовала укол иголки... Но в самое сердце. И снова то мерзкое, липкое, отравляющее чувство, как и три года назад, в приюте. Ястребинский смотрел немигающим взглядом на нее, лишенную возможности опустить голову, чтобы не видеть его. Она стояла молча и безвольно ждала, что он сделает дальше, внутренне содрогаясь от возможных исходов допроса, приходивших ей на больной и взвинченный ум. Княжна и Владимир Николаевич, скорее бы они оказались в безопасности! Комиссар тоже в полном молчании ожидал от своей арестантки какой-нибудь реакции, словно испытывая ее на стойкость и выдержку. Лицо его вновь сделалось невозмутимым и беспристрастным, само хладнокровие, посему Осипова не могла определить его истинные чувства и намерения. Рейснер с нескрываемым интересом наблюдал за происходящим, тоже выжидая, что за этим последует. В кабинете стояла тишина, прерываемая лишь мерным стуком напольных часов, постукиванием Рейснеровых ногтей по столешнице да напряженным и сиплым дыханием Надежды. Стараясь отвлечься и сохранить статичное выражение лица (что у нее, прямо скажем, не очень-то получалось), девушка стала прислушиваться к тиканью часов, но этот звук обычно успокаивал и приводил мысли в порядок. Но теперь ей померещилось, что в нем таится злая ирония - словно отсчитывались ее последние минутки. - У тебя очень красивые глаза, - вдруг сказал Ястребинский, продолжая держать ее за подбородок, таким голосом, будто выносил смертный приговор, - я и не заметил этого при нашей первой встрече. Это заявление привело Надежду Львовну в такое смятение, что она вновь почувствовала слабость в ногах, рискуя упасть в обморок. Но она не могла себе этого позволить, особенно в присутствии чекистов. Она приоткрыла рот и тихонько ахнула, в глазах комиссара вспыхнул странный огонь, который незримо обжигал ее. Господи, только не это! Она готова все вытерпеть, но этот ужас... Однако взгляд напротив так же внезапно сделался равнодушным и колючим, каким Ястребинский смотрел на большинство людей. Комиссар отпустил Надежду и, повернувшись к ней спиной, отошел к столу. Девушка нервно сглотнула, обдумывая свой ответ и стараясь не раскашляться. - В сложившейся ситуации, - она старательно подбирала слова, чтобы не выдать своего страха, - в вашей власти привести приговор трехлетней давности в исполнение, товарищ комиссар. Против меня, как против чуждого элемента, обвинений можно отыскать предостаточно. Тут и происхождение, и неблагонадежность, и побег из-под стражи... Да, Боже мой, все что угодно, смотря какое клеймо вам больше придется по вкусу. Только я не могу понять, чего сейчас вы от меня добиваетесь, какого признания? Вы вменяете мне в вину уклонение от вопроса, ответ на который известен всем здесь присутствующим? Сейчас, в России ни осталось никого из семьи Романовых, вы же это знаете. И, извиняюсь за выражение, шить мне контрреволюцию и саботаж не надо, у меня и в мыслях такого не было. Если вам так уж не терпится расстрелять меня, то будьте любезны, подыщите другой повод, думаю, вполне подойдет хотя бы тот факт, что я дочь офицера. Полагаю, мне вам больше нечего сказать. Произнося эту речь с такой горячностью, Надежда Львовна понимала, чем это чревато. Она очень хотела выглядеть уверенной и решительной, но ее голос предательски дрожал, а глаза стали влажными. Закончив, она отвела взгляд, ожидая, что сейчас прозвучит приказ, ее уведут, а последним, что она увидит в своей жизни, будет кирпичная стена на заднем дворе. Надежда Львовна стала беззвучно читать молитву, боясь поднять глаза. Комиссар молчал, но она услышала едва уловимую усмешку. Рейснер перестал постукивать пальцами по столу. На мгновение девушка пожалела о сказанном, но назад дороги уже не было, а впереди была смерть, встретить которую она желала со всеми своими остатками чести. Как любил повторять ее покойный отец, не пристало русскому офицеру от пуль бегать. Но ничего, что ей представлялось, не происходило. Надежда осмелилась поднять глаза, моля Бога, чтобы чекисты не заметили в них слез. Ястребинский уже сидел за столом, о чем-то переговариваясь с Рейснером свистящим шепотом. Рейснер кивнул, его серые губы изогнулись в подобии улыбки. Надежда Львовна почувствовала, как ее снова охватывает паника. Почему они медлят? Почему так спокойно на нее смотрят, хотя в узких глазах Рейснера читается явное желание порвать ее в клочья? Ожидание неизбежного - одно из самых страшных наказаний, но ожидания неизвестного - просто пытка. В эти страшные минуты барышня Осипова уже не знала, чего ей ждать. - Присядь, - негромкое слово, выстрелившее в тишине, показалось ей оглушающим. Надежда не сразу поняла, что оно было обращено к ней. Она поглядела на комиссара, увидев, что он указывает сигаретой на стул, стоявший невдалеке. Она посмотрела на стул, так и не сделав к нему и шага. - Сядь, - повторил Ястребинский уже громче, Надежда подчинилась. Прислонившись к спинке стула, она положила сцепленные и дрожащие руки на колени. Зачем все это? Или он хочет, чтобы она отдохнула перед тем, как постоять у стенки... Ястребинский закурил, выпуская под потолок затейливые завитки дыма. Рейснер тоже чиркнул спичкой и зажег свою сигарету. Сжимая зубами самокрутку, он процедил, смотря на Осипову. - Барышня желает? - он показал глазами на третий сверток. - Нет... Спасибо... - проговорила сбитая с толку Надежда. Она ожидала какой-нибудь едкой фразочки, но чекист просто безразлично пожал плечами. Но в его глазах продолжали сверкать недобрые искорки. - Иного я и не ждал, - начал Ястребинский, не глядя на девушку, - признаться, я даже малость разочарован. Это я о твоем пламенном монологе, хотя к курению тоже можно отнести. Небось, папенька брезговал? Холодок пробежал по ее спине. Ну, все, сейчас точно за ней придут конвойные. А с сигаретой была некая проверка? - Ты, должно быть, жутко собой гордишься? Храбрая контрочка, да... Ты всерьез думаешь, будто я не вижу, как у тебя поджилки трясутся? К чему весь это спектакль, гражданка Осипова? "Тот же вопрос я вам хочу задать, товарищ комиссар..." - Или ты такая смелая, потому что под крылышком у Войницкого? Покрываешь его притон, думаешь, что твои недобитые дружки спасут тебя еще раз от стенки. Напрасно, Надя. Нарочито медленно произнеся ее имя, Ястребинский посмотрел на сидевшую арестантку в упор. - Не волнуйся, я лично прослежу за тем, чтобы ты покинула нашу скромную обитель под простынкой и с дыркой в голове. Только ради чего ты умрешь? Вернее, ради кого? Пока ты здесь носом хлюпаешь, Войницкий, если не дурак, собирает вещички и наскоро придумывает, как бы свою шкуру спасти, а не тебя. Он не придет к тебе, ты одна, понимаешь? Со мной и товарищем Рейснером. Глаза Рейснера заблестели еще ярче, а во взгляде Ястребинского снова стал загораться огонь. Но говорил он спокойно, даже сочувственно. - Твой ненаглядный Владимир Николаевич не смог даже тебя защитить от нас. А я хочу тебе помочь. Не надоело еще по углам прятаться и судна из-под больных голодранцев выносить? Надежда Львовна сидела, не проронив ни слова. Она изо всех сил старалась пропускать мимо ушей все, что он говорит, убеждая себя, что все это - уловки. Ею было твердо решено не вступать с ним в переговоры. Она не на столько отчаялась, чтобы уповать на милосердие комиссара. Ей никогда не забудется его давнишнее обещание поставить ее к стенке. Скорее бы все закончилось... От затянувшегося общения с Ястребинским и ожидания его распоряжений относительно судьбы арестантки. Все шло далеко не так, как она себе представляла, допрос стал походить на какую-то странную игру... Комиссар умолк, испытующе глядя на девушку, как обычно смотрят на своего собеседника, ожидая от него одобрения или отказа. Его черные хищные глаза были абсолютно спокойными, словно они здесь собрались, чтобы обсудить погоду. И это пугало Надежду еще больше. Она продолжала молчать, настраивая свои мысли на душеспасительный лад. Рейснер снова забарабанил пальцами по пепельнице, попыхивая сигаретой. Украдкой взглянув на его физиономию, Надежда догадалась, что у него кончается терпение. Должно быть, сейчас Ястребинский тоже выйдет из себя... В сознании снова замаячили картинки из страшных рассказов о пытках в ЧК... Голова стала кружится, а лоб - покрываться потом. - А, все-таки, ну на что тебе возня с этой девчонкой, Наденька? - спросил комиссар тоном матери, говорящей ребенку "зачем тебе старая игрушка, мы купим тебе новую". - Только не надо заводить шарманку о бедной сиротке. Про Войницкого-то знаю, зачем он хлопочет... А ты надеешься выслужиться перед недобитками за кордоном? Или теплое местечко пообещали при новом дворике... Перед глазами Надежды снова стало все расплываться, голова уже трещала и звенела, будто внутри били в набат. Кашель сделался удушающим, заглушая слова Ястребинского. Мысли, словно вязкая жижа, растекались, никак не обращаясь в слова, а язык уже и вовсе не повиновался. Она уже слушала комиссара в пол-уха... - ...она всего лишь... ребенок... - Ребенок, говоришь? - Ястребинский, потушив сигарету, положил руки на стол, - Сейчас, да. Но лет через пять уже нет. Как выразился мой хороший знакомый Юровский, что вырастет из этих мальчиков-девочек... Прикажешь ждать, когда она достигнет возраста наследования? Наденька, врагов власти нужно давить, пока она слабы. Это самый верный способ обезопасить себя. А еще один хороший способ - содействовать власти в поимке этих врагов. Надежда Львовна и дальше бы игнорировала его увещевания, но тут комиссар сделал нечто такое, что привлекло ее внимание. Из ящика своего стола достал какую-то бумагу и серебряные часы на цепочке. - От тебя требуется только одно, самая малость. Если будешь сговорчивой, мы в долгу не останемся. Ястребинский что-то говорил о бумажке, но Надежда неотрывно смотрела на часы. Она сразу узнала их. Они принадлежали ее отцу, Льву Александровичу, а тому достались от своего отца, Надеждиного дедушки. На крышке с внутренней стороны было выгравировано - "Преданность. Мужество. Честь.". Офицер Осипов всегда носил их с собой, как семейную реликвию. Раньше, когда она была маленькой, при открытии этой крышки играла музыка... Она держала их в ладошке, боясь уронить или поцарапать, а папа рассказывал истории со своей службы, а Наденька жалела, что не родилась мальчиком. Уж очень ей хотелось быть храбрым бойцом, как папа. Наденька... Это имя из отцовских уст звучало с такой нежностью и любовью... А из уст комиссара звучит омерзительно! - Что молчишь, когда с тобой говорят? Язык отсох?! - ворвался в ее сознание голос Рейснера, возвращая в реальность. - Если бы не теплое отношение товарища комиссара к тебе, давно бы уже в том углу валялась и кровью харкала! - Видимо, она себе цену набивает, - язвительно добавил Ястребинский. - Если так и дальше Наденька будет мышкой сидеть, придется предоставить ее вам, товарищ Рейснер. Сколько таких у меня здесь было... Сначала храбрились, а потом скулили побитыми собаками и сапоги лизать были готовы. Часы повисли у него на руке, раскачиваясь маятником. - Вот и папенька твой такой же был. Когда на расстрел вели, рыдал и унижался как последний трус. В этот момент Надежда Львовна, неожиданно для себя самой, встала со стула на ватных ногах и навела на комиссара дрожащий палец, подобно револьверу. Больше молчать она уже не могла. Ее речь опережала ее мысли. - Не смейте... так говорить... Мой отец не трус и никогда им не был... И Владимир Николаевич тоже. А вот вы... со своей шайкой разнузданных... красноглазых... бессовестных... - она на секунду умолкла, подбирая слово, - вы... все просто... убийцы. Вам нравится истязать, насиловать, убивать... Вы упиваетесь своей властью над людьми, тем, что вас боятся. Но только однажды, господин комиссар, все ваши грязные делишки вскроются, если у ваших... властителей.. есть хоть капля совести... И тогда даже ваш железный Феликс вам не поможет. И мы еще посмотрим... кто вещички поковать будет и...чью шкуру спасать придется... Надежда говорила как в последний раз, все-таки, в воспаленном уме есть свои плюсы. У Рейснера немного отвисла челюсть. Ястребинский слушал ее терпеливо. А когда она замолчала, кашлянув, резко встал из-за стола. Лицо его перекосило злобой. Он подошел к ней и впился глазами в лицо, сузив из. А потом молниеносным движением схватил за горло и стал сжимать ладонь. Молча и снова с хладнокровным выражением лица. В глазах Надежды потемнело. Она слабо пыталась разжать комиссарские пальцы, но тщетно. Вот и все... Прими, Господи, душу рабы Твоей. Глоток воздуха! Шею больше не сжимает стальная хватка. Все-таки, Ястребинский был расчетлив... Он отлично знал, как задушить человека, а как сделать так, будто душишь, но в последний момент отпустить. Пытаясь впустить в легкие воздух, Надежда не смогла устоять и стала сползать на пол, видя перед собой черный, как глаза, сапоги комиссара. В висках колотило. Начался выматывающий кашель. Кажется, в дверь постучали...

***

Ястребинский быстро пробежался глазами по тексту срочной телеграммы. - Черте что творится... Они сами не могут разобраться?! - Местные уже не справляются, товарищ комиссар. Сверху приказали вас туда послать, знать, там все серьезно. Сами подавить не могут, - скороговоркой пробормотал Александр, не в силах оторвать взгляд от лежащего на полу тела девушки. Комиссар сжал телеграмму, лицо его помрачнело. - Как будто у меня своих забот мало... В другой раз бы с радостью покрошил. Но раз уж приказ сверху, придется ехать на усмирение. Уж очень хочется пальнуть кому-ниубдь в брюхо, чтоб потроха наружу выползли! По голосу и выражению лица Ястребинского, Смольянинов понял, что тот не просто не в духе, а в исступлении. "Считай, что тебе повезло, Наденька, с взбунтовавшимся селом. Но когда я вернусь, помяни мое слово, я проделаю с особой тщательностью с тобой все то, что ты мне перечислила. Не хочешь по-хорошему, будет по-чекистски..."