Lebhaftes Frankreich

Времени подумать не хватило бы, потому что Бастиан не останавливался. Он мгновенно оделся, быстрыми шагами, даже старающимися не слишком касаться земли прыжками, добрался до выхода из квартиры, быстро схватил с вешалки свой плащ, захлопнул дверь, сбежал по лестнице и выкатился на улицу, где, что было уже смешно, как всегда лил дождь, тёмный и проливной, шумящий в трубах и водоотводах гулко и нестройно. Где тут за эти пятнадцать секунд было успеть понять, что он делает? Куда так торопится, зачем уносится, если правильнее было бы остаться и спать, ведь отдых и ему явно требуется — голова не работает и кружится от пустоты и лёгкости, руки и ноги дрожат, всё внутри ходит ходуном и силы потрачены начисто. Сейчас бы лежать, лежать и спать, пока не умрёт, или пока не нагрянут вооружённые ножами и удавками сообщники этого маленького милого провокатора, и тогда Бастиан тоже умрёт, что, впрочем, было бы даже хорошо при условии тепла и мягкости спящего рядом Антуана, такого милого, пусть и принёсшего гибель. Пусть и принесшего. Рядом с ним можно было хотя бы не думать о том, что Бастиан сделал с самим собой. И если по следу не придут убийцы, если Антуан окажется пришедшим по своей воле, а не по злому умыслу, то тогда… Тогда тем более всё пропало. Бастиан станет предателем, потому что теперь, выбирая между своим долгом и Гризманном, выберет второе. И пути назад нет. А то, что он сейчас убежал — это мгновение. Ему просто нужно привести в порядок мысли и осознать своё падение и то, кем он теперь стал. И он осознает и примет, конечно, как же иначе, он же не лицемер и не негодяй (хорошо это или плохо, но он не может, не хочет и не станет воспринимать Антуана как игрушку на один раз), и хотя бы перед самим собой не обманщик. Но обманщиком ему теперь стать придётся, ведь теперь придётся как-то совмещать Антуана и свою нацистскую жизнь, а поскольку Гризманн подпольщик, что очевидно, то придётся совсем разорваться на части. Станет ли Бастиан настоящим, не только в своей душе, но и на деле, предателем? Как ни прискорбно — да. По крайней мере этой ночью Швайнштайгер был уверен, что если Антуан, будь он податливым, доверчивым, нежным и таким чувствительным и дальше, о чём-то попросит, то придётся это сделать. Вот и всё. Однако от всех этих метаний Бастиана спасла безумная неожиданность, которой он оказался едва ли не рад. В него выстрелили. Пока он в течение нескольких секунд стоял возле парадной дома, (сам потихоньку поражаясь своей театральной драматичности) задрав лицо, ловя холодные дождевые потоки и до последнего оттягивая грядущую необходимость осознать, во что ввязался, некто успел прицелиться, да только плохо. Возле уха громыхнуло с такой силой, что Бастиан, оглушённый, но моментально пришедший в готовность, пригнулся и метнулся к стене. Собственный маузер, находящийся в неположенном для него месте, запутался в ткани кармана плаща, поэтому за те стремительные секунды, что Бастиан, скача вдоль стены, его вытаскивал, одновременно с этим пытаясь определить направление выстрелов, мимо проскочило ещё несколько, не менее оглушительных. Из-за них от стены в нескольких местах отскочили россыпями бетонные крошки, кроме того, одна из пуль угодила в стекло и осыпала Швайнштайгера осколками. Бастиан достиг наконец угла дома, укрылся за ним и поспешно определил, что стреляют из-под тени деревьев из тёмного скверика напротив. Он наугад выстрелил в просвет между деревьями и после этого, как по команде, вдалеке загудела сирена. Но слишком далеко. Однако достаточно близко, чтобы Швайнштайгер, даже сквозь стучащую отовсюду дробь воды по железу, смог различить в шуме ливня звук быстро шлёпающих по мокрой земле шагов. Стрелявший, видимо, понял, что эффект неожиданности упущен и затягивать перестрелку до того момента, пока подоспеет немецкая подмога, нет смысла. Более того, стрелявший, скорее всего, был один. Швайнштайгер снова не успел подумать о причинах и следствиях своих действий. Кровь оглушительно стучала в висках, превращая всё на свете в движение, поэтому он инстинктивно ринулся через пустую в этот поздний час дорогу в погоню. В нём не было злости на то, что на него вот так подло напали (о том, что это устроивший засаду сообщник Антуана, Бастиан тоже, к своему счастью, подумать не успел). В нём не было опасений, что в одиночку он не справится или что его могут завести в ловушку. В нём не было желания догнать беглеца, вернее, оно-то было, но оно не было связано с захватчиками и партизанами в Париже, это был просто звериный охотничий и гневный порыв, который заменил собой человеческую разумность… И усталость. Ещё минуту назад Швайнштайгер чувствовал себя обессиленным, бесконечно выдохшимся, загнанным в угол и вместе с тем осчастливленным, но именно из такого опустошённого состояния могло возникнуть яростное и оголтелое стремление оправдать внезапно открывшееся второе дыхание, которое кинуло его не в тактический бой, а в кошачью погоню. Ни разу не поскользнувшись на грязи, он проскочил через сквер и интуитивно (или же автоматически вычислив наиболее вероятный и удобный для беглеца маршрут) кинулся в узенький проулок, в конце которого успел увидеть мелькнувшую и завернувшую за угол тёмную фигуру. На ходу скидывая плащ, Бастиан понёсся следом. Теперь, начав преследование, он уже не мог остановиться. Злость на неуправляемость своих эмоций и желаний и чувство вины перед своей честью толкало его хоть как-то искупить совершённое преступление против совести. За поворотом его встретил выстрел, которого Швайнштайгер, сам того не осознавая, ожидал, а потому заранее пригнулся и выстрелил в никуда в ответ. Противник, чей силуэт снова мелькнул в темноте, запрыгнул на низкую крышу сарайчика внутреннего двора, а с неё по трубе вскарабкался на крышу следующую дома и снова скрылся. Одежда, в которую был одет Бастиан, не способствовала таким пируэтам, но он, как и в том случае, когда (теперь кажется, что невообразимо давно) готовил ловушку для своего преследователя, которым оказался Гризманн, снова с животным интересом испытал яркую потребность сделать всё самостоятельно, рассчитывая только на собственную силу и ловкость. Поэтому он, не слыша хруста непослушных ниток на плечах, кинулся следом, забрался наверх и понёсся дальше. Саботажника не было больше видно, но путь, которым тот мог ускользать, открывался только один, поэтому Швайнштайгер не терял уверенности. Это и стало его гибелью. Может нарочно, а может случайно, он забыл об осторожности. В ходе преследования он забирался всё выше: одноэтажный дом, двухэтажный, трёхэтажный, площадки и широкие балконы, переходящие в нависшие над дворами террасы, опасные прыжки, которыми требовалось преодолевать расстояния между крышами… Эти Парижские сельвы будто созданы были для того, чтоб на них устраивать бег с препятствиями. Который занял не дольше двух минут. Была ночь и было темно, отовсюду лились потоки воды. После очередного прыжка с грохотом приземлясь на железный скат, Бастиан понял, что тот слишком крут и что от соскальзывания вниз его ничто не удержит. Рядом не нашлось ничего, за что можно было бы зацепиться, ноги на мокрой поверхности разъехались, Бастиан попытался опереться руками, но в результате повалился на бок и в таком положении быстро съехал к краю и свалился, напоследок сильно разодрав спину о жёлоб на краю крыши. У него захватило дух от обыкновенного рефлекторного ужаса, знакомого всем, кто в детстве забирался куда-то высоко, ощущал грозно упругую силу ветра и не мог слезть. Но он не издал ни единого крика. На мгновение разверзшийся внизу чёрный провал слишком быстро приобрёл очертания брусчатки и, к сожалению или к счастью, сваленных на ней досок (это был поваленный штакетник для виноградных лоз). Бастиан успел ещё почувствовать боль в раздираемых о дерево, выставленных вперёд ладонях, но через долю секунды разрывающая и смещающая с оси всё его существование тяжесть страшного удара обернулась полной темнотой. Эта удушающая темнота, как бы долго она ни длилась, в конце концов потеряла свою хватку под напором возвращающихся звуков. То ли прошло много часов, то ли один долгий миг, то ли просто успел пронестись в сознании запутанный и мутный, перегруженный абсурдными событиями и жуткими образами сон, такой сон, после которого ещё несколько часов кажется, что только чудом смог выбраться из его липких смертельных пут. Бастиан очнулся, но ещё до того, как кое-как разлепил глаза, испытал страшное головокружение и вообще почувствовал себя расколотым и придавленным небывалым весом. Каждое движение давалось с трудом, мозг отказывался воспринимать сигналы органов чувств, поэтому Бастиан, поняв, что слышит что-то, ещё долго не мог понять, что именно. Мысли его не слушались. Их будто вообще не было. Формирование логических цепочек прерывалось, стоило только попытаться что-то с чем-то связать. Сперва была только гудящая во всем теле, и в голове особенно, боль. Потом дело всё же сдвинулось с мёртвой точки и Бастиан кое-как научился заново осознаваться и чувствовать себя частью пространства. Снизу давил холодный и твёрдый пол, сверху давила многокилометровая атмосфера, справа немилосердно дуло, слева летели звуки, кажущиеся чересчур громкими и резкими, практически невыносимыми. Руки связаны, всё затекло, но при этом не перестаёт болеть. Ещё мокро. Ещё пахнет подвальной землёй, плесенью и мазутом. Стоило приоткрыть глаза — он увидел в крайне скудном мерцающем освещении вытоптанную землю перед своим лицом. Со стороны звуков иногда метались тени, что-то поблёскивало… Он ещё не успел ничего понять, как его дёрнули и потащили. Он слабо забарахтался, какой-то странный и непривычный звук самовольно выкарабкался из горла и тут же позвал за собой тошноту. Его усадили, ударили по лицу. Этого он почти не почувствовал, но глаза открыл. Открыл и сразу сощурил, потому что тонкий огонёк керосинки прошёл по зрачкам как свиристящий нож. Вокруг располагалась, похоже, комната какого-то подземелья. Перед собой Бастиан различил две фигуры, но даже если бы свет керосинки не падал на них со спины, Швайнштайгер не смог бы сфокусироваться. Он слышал их голоса, то звенящие, то гулкие, звучащие, словно сквозь слой воды. Говорили они на французском, но Бастиан мог понять только какие-то отдельные короткие слова. Это продолжалось недолго. Он потерял сознание. Затем снова пришёл в себя на полу, и на этот раз ему хватило сил твёрдо решить, что надо взять себя в руки. Но затем снова темнота, затем мелькание голосов, постепенно приобретающих чёткость и ясность, обливание водой из ведра, французская ругань, темнота, сменяющаяся вспышками света, духота, сырость, затхлость, обрывки далёкой песни… Бастиану казалось, что прошло несколько суток. Единственным мерилом времени для него было собственное самочувствие, которое должно было так ли иначе меняться. Вот он уже различает затемнённые лица людей, вот узнаёт их голоса, вот понимает смысл их гневных вопросов (но ответить им Бастиану было нечего, даже если бы он мог и даже если бы сошёл с ума и решил предать своих), вот чувствует голод и боль, накладывающуюся на боль в голове, наверное основательно встряхнутой, и во всём теле, которое должно было многократно пострадать при падении… Падение. Бастиан припомнил и его и то, что ему предшествовало, и ночь, вернее, несколько часов с Антуаном… Что ж, солидная расплата. Вряд ли в гестапо с ним церемонились бы больше, чем во французском подполье. Бастиан решил, что не будет ничего говорить. Вообще ни единого слова. Пусть бьют, всё равно ведь пытать не умеют и не решаются. Хуже смерти с ним ничего случиться не может, а это не страшно, а даже интересно, да и вообще вполне закономерно после ночи с таким котёнком, вполне подходящим на роль последнего, неуловимого, неизвестного и самого прекрасного любимого, за ночь с которым, как пелось в одной песне, можно продать душу дьяволу. Счастье ведь не может быть долгим, верно? Оно длится от силы несколько дней, а потом ты либо расплачиваешься долгими страданиями, либо десятки лет терзаешься нежными и губящими воспоминаниями. Кто-то ведь уже научил этому раньше? Значит и в этот раз не может быть иначе. Этими мыслями Бастиан кое-как поддерживал в себе мужество: он достаточно пожил и хорошо, можно даже сказать, на вершине мимолётного счастья людского, завершил свой путь, так что теперь можно не переживать насчёт преждевременной и несправедливой долины смертной тени, потому что ты со мной, твой жезл и твой посох, чаша моя преисполнена и я пребуду в доме господнем, ну и так далее… Главное — не бояться. Главное — оставаться сильным. Так Бастиан думал и собирался до последнего высокомерно и упрямо из-под непослушно падающих опухших век взглядывать на тех, кто приходил его допрашивать. Оставалось только ждать смерти либо от того, что тело растратит все ресурсы и умрёт от голода и ран, либо от пули, ножа или верёвки, одним словом от рук врагов, одного из которых полюбил и на том попался. И тут вдруг… Для большей драмы нужно было бы находиться при смерти, на последнем краю, но Бастиан умирать пока не собирался. Он знал, что продержится ещё немало дней, а мысли о смерти приходили ему скорее от скуки и безысходности, нежели от настоящих страданий и отчаяния. Мысли о смерти как об универсальном выходе, который всегда открыт, были, скорее, способом укрепить свои силы, ведь любое, пусть даже мнимое, превосходство над врагом, кажется преимуществом. Бастиан ещё не терял надежды как-нибудь выкрутиться из наручников, может даже сломать себе кости в запястье, вот только это проще сказать, чем сделать, да и потом, куда метнуться дальше, ведь это, судя по всему, штаб подполья и здесь всегда должны находиться вооружённые партизаны… В общем, он думал и рассчитывал, не поведёт ли его в сторону, если он сможет подняться на ноги, и как ему вообще следует поступить. Высокомерные мысли о скорой гибели сменялись у него отвагой, полной стремления к жизни, и уныние сочеталось с бесстрашием и злостью, всё как-то одновременно, и именно так и нужно было, потому что Бастиан догадывался, что именно такое сочетание даст ему храбрости ринуться вперёд, когда придёт время. И тут он смутно услыхал голос, который показался ему знакомым. Но прозвучал он далеко, так что Бастиан не успел разобрать, однако его сердце, в обход разума, забилось сильнее, волнительнее и радостнее. А потом и правда… Шаги, которые ещё до того, как Бастиан узнал их обладателя, показались лёгкими, милыми и цветущими. А затем руки. Цепкие, но аккуратные, нежные, но сильные кошачьи лапки, они дали ему перевернуться и сесть (обычно Бастиана привязывали к чему-то таким сложным образом, что ему приходилось лежать на животе, уткнувшись лицом в земляной угол). Свет как всегда роняла лишь крохотная керосинка, стоящая у входа в это помещение, поэтому вечно казалось, что сейчас глубокий вечер. А лицо Гризманна как раз как нельзя лучше подходило для глубокого праздничного вечера, украшенного свечами и огнём. Его лицо сейчас было очаровательным, чистым, встревоженным и возмущённым, испуганным, строгим, решительным, сочувствующим — каким угодно. Или это Бастиан что угодно мог в нём рассмотреть. Швайнштайгер не подумал о том, что сейчас будет отпущен. Он подумал только о том, что очень рад Антуана видеть, рад так, будто ему встретился старый друг из прошлой жизни, давно потерянной, но такой славной, что приятно знать, что она хотя бы была. Быстрее, чем Бастиан сам дошёл до просьбы, Гризманн, хмурясь и сопя, принялся торопливо развязать верёвки. Он неразборчиво бормотал по-французски что-то про то, что с него хватит, что они как звери, что будь Люк Годин проклят, что всё это нечестно и подло и он не хочет быть в этом участником… Руки оказались свободны и Бастиан поймал Гризманна за подбородок и заглянул к нему в глаза. В них, призрачно-серых с чёрным околышем, сверкали две большие звёздочки от керосинки и две поменьше, пойманные от отражения чужих. В глазах Гризманна ещё стояли, кажется, преградой слёзы. Что-то странное: его милое лицо, особенно расположение его глаз, выразительных пушистых бровей, оттеняемым тусклым и тёмным золотом волос — всё это вместе напомнило Бастиану кого-то, кого он будто бы когда-то знал, когда-то видел, то ли на экране, то ли в кафе, куда Бастиан заходил, только чтобы найти тоскующим взглядом того работника или же того чудесного ребёнка, что однажды сидел за центральным столиком, с мамой, в воскресный утренний день, когда осеннее солнце заглядывало в окна; они были единственными посетителями, пили ароматный чай, говорили, улыбались, скребли вилками по тарелкам… Нет. Не было ни фильмов, ни кафе, ни милых работников, ни чужих драгоценных детей, на мгновение показавшихся поразительно ладно скроенными по причине того, что они кого-то напомнили и воскресили, начав заново своим тайным детством. Нет! Ни любовников, ни врезавшихся в память воскресных картин. Нынешнее пристрастие не было результатом какого-то навсегда влёгшего в душу зыбкого до пленительности образа. Бастиан всю жизнь любил других и иные сочетания глаз и волос очарованно и безмолвно таскал в своём неподъёмном окаменевшем сердце. Не тогда, ночью, и не много лет назад, а только сейчас, в эту самую дивную минуту совершенной новью был этот мальчик, встреченный в Париже, да, так хотелось его, несмотря ни на что, назвать мальчиком с профилем тоньше камеи. Хотелось наконец со вздохом облегчения отпустить и вытрясти из сердца, как словесный сор, всё старое, и наполнить до краёв, до скрипа, до хруста, до плеска и холода новым — им одним, его прозрачными глазами. Его глаза смотрели как-то робко и коварно одновременно и с сожалением говорили, что он ничем не поможет. Но руки его продолжали избавлять Бастиана от верёвок. Озарённый крохотным светом, озолочённый и близкий, Гризманн был в этот момент такой хорошенький, отважный и храбрый, такой непонятный и словно бы готовый в любую секунду раствориться в воздухе, что Бастиан почувствовал себя счастливым, но как-то щемяще и отрешённо — счастливым, когда чувствуешь, что влюблён, но знаешь, что это не взаимно. Радость длилась не дольше нескольких секунд, но она опалила нежным жаром. Так бывает в июльский день, когда, раздетый и только что вышедший из воды, печёшься на солнышке и оно ложится на кожу ровно и гладко, напитывает её теплом и жизнью, сравнимой по своей разлагающей и быстротечной силе со смертью. То есть той жизнью, которая заново наполняет кусок свежего мяса, оставленного на том же солнцепёке. Вот так же сейчас Швайнштайгер почувствовал, как до обжигающей ноющей боли что-то согрелось у него в груди. Он был рад и он хотел замереть так навеки, навечно видя, как Гризманн, хмурясь и часто моргая, краснеет, изо всех сил не отводя затуманенного и упрямого взгляда. В тот момент Бастиан любил его всем сердцем, и поцеловал бы или прижал к себе, если бы не помнил о том, что он в этом подвале провёл уже бог знает сколько. А их любовь ещё не настолько устойчива и надёжна, чтобы игнорировать земные трудности. Но это ещё изменится, да? Обязательно! Теперь всё будет хорошо. Теперь они друг друга изучат, сообща преодолеют все возможные преграды и, как два дерева, друг в друга врастут корнями и соединятся ветвями в им двоим открытой высоте, они привыкнут и станут как те, о ком говорят «одно целое». Теперь они будут счастливы и до конца, ведь это спасение из плена — это обещание любви, словно предложение руки и сердца, которое Гризманн, как честной человек, после той их совместной ночи, переступая через себя и свою неуловимую свободу, даёт, разве нет? А Бастиан, уже через всё переступив, его принимает, конечно же, разве нет? Как хорошо, что пути назад не будет. Гризманн помог ему подняться. Первые шаги дались Бастиану трудно, его, стоило принять вертикальное положение, стало мутить и снова клонить к полу, но он, опираясь на стены, пошатываясь и хромая, поспешил за тонкой спиной, которая уже понеслась ускользать в выложенных досками коридорах. В какой-то момент Бастиан потерял Гризманна из виду и замер на развилке. Замер, устало прижался плечом к углу и на секунду подумал о том, что хочет остаться здесь, на этом самом месте, пока их не схватили и пока с ошарашенного сердца не сошла тёплая радость, которая, на самом-то деле — зачем он себя обманывает? — иллюзия, разве нет? Он закрыл глаза, перевёл дух и сразу после этого почувствовал, как его цепляют за руку и нетерпеливо тянут. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Он стал заваливаться вбок, но его с шипящими проклятьями подхватили. Бастиан хотел бы упасть и Гризманна с собой уронить, но это было бы неблагодарно. Ради удивительного порыва чужого сердца, в его честь и славу, Бастиан совершил над собой усилие, выпрямился и, не открывая глаз, пошёл, куда вели. Их должны были поймать, но не поймали. Свежий воздух ударил в голову как в колокол. Воздух свежий, со сладковатой влажностью и, ей в аккомпанемент, с тихим плеском воды где-то рядом. Бастиан увидел над головой чистое и в неизречённой своей благости полное мелких звёзд французское небо и не смог от него оторваться. Дождя не было. Гризманн всё тащил его куда-то и Бастиан послушно переступал ногами. Сознание его начало проясняться. Но прояснилось оно окончательно только тогда, когда он увидел Антуана в последний раз. Перед тем как Гризманн, сверкнув горящими какой-то невыразимой благородной обидой глазами, растворился в темноте перекрестья глухих задворок и наступающих на них из сквера кустов, Бастиан успел ещё, хотя не был уверен, в самом ли деле получилось, прижать его к сердцу. Гризманн действительно был рядом, и его тёплые волосы, и его мягкая кожа, и вся его нежная, переливчатая, часто дышащая, полная неясной дрожи, как у юной лошадки, природа, хрупкая и ускользающая, Швайнштайгер любил её и его и в тот момент уверен был, как ещё никогда и ни в чём не бывал уверен — что будет этого мальчика защищать и беречь, и если нужно будет, умрёт ради него, и если нужно будет, то преодолеет все расстояния, чтобы оказаться с ним рядом. Только смерть разлучит их. Но вот, его уже нет. Сдавлено обронил «au revoir», вывернулся из рук, убежал. Упорхнул. Ни одной смерти это было бы не под силу. И даже извивающегося ящерного хвостика не оставил. Зато оставил ощущение себя в чужих руках, которые обняли его на прощание и навсегда запомнили такого, храброго, молодого и милого… Но вот и это растворилось в воздухе. Ни одним «навсегда» не сохранить. Бастиан перевёл дыхание. Застилающий мысли туман развеялся. Швайнштайгер круто повернулся и, стараясь не хромать и держать ноющую спину прямо, пошёл в ту сторону, над которой золото разливались светом фонари. Улица за улицей, квартал за кварталом, он вышел к смутно знакомой исторической части города, умылся в попавшемся фонтане и на силу сориентировался. Час был предутренний. Немецких патрулей не было видно. Бастиан пошёл к своему дому, до которого, к счастью, было рукой подать. Перво наперво ему хотелось сменить одежду и почиститься. Возможно, разумно было бы явиться в немецкую комендатуру как есть, ведь его внешний вид наверняка красноречивее любых слов доказывает, что его насильно удерживали в течение нескольких дней. Но Бастиан всё же решил, что серьёзных проблем ему теперь никак не избежать, так что лучше сначала вернуть себе человеческий облик, а уж потом начать борьбу, которая ему предстоит. А что ему теперь? Как честный человек, он больше не может воевать против тех, один из которых его спас. Теперь навредить любому французскому партизану значит навредить Антуану. Предателем, перебежчиком или сбежавшим преступником Швайнштайгер становиться не будет, а значит для него теперь один путь — освободить занимаемую должность и предоставить судьбе течь как ей угодно. В конце концов, он пока ничего противозаконного (по крайней мере с немецкой стороны) не сделал. Он просто выполнял приказы и исполнял свой долг, теперь у него появилась личная причина от этого долга отказаться, вот он и откажется. Что будет дальше? Его отправят на восточный фронт? Кошмар, но всяко лучше, чем здесь запутаться во лжи… Но что если у Антуана будут проблемы? Что если он снова попадётся и на этот раз никто из немцев не станет на его сторону, в то время как если Швайнштайгер останется здесь, то тогда ещё будет иметь возможность помочь ему? Да, да, всё верно! Какой уж тут восточный фронт. Там Бастиан просто подохнет без толку и всё, а здесь он может ещё что-то сделать. Не для французского сопротивления, боже упаси, но только для Антуана. Но чтобы сделать что-то для Антуана, придётся злоупотребить своим служебным положением, пойти против интересов Рейха? Нет, не нужно думать столь масштабно. Нужно просто бросить все эти гестаповские разборки, вернуться исключительно к своей первоначальной работе и честно и спокойно заниматься ей. А потом нужно снова найти Гризманна и убедить его, чтобы он больше не вляпывался в неприятности и бросил свою связь с сопротивлением. Если Бастиан теперь для него что-то значит (разве нет?), значит он должен послушать… Но что если у Гризманна начнутся проблемы не с немцами, а со своими? Он же отпустил важного пленника? В таком случае защита ему понадобится ещё вернее. И Бастиан должен быть рядом и должен быть сильным, чтобы защитить Антуана и от тех и от других. Да, верно, защитить и своим присутствием в его жизни дать ему новый смысл, заключающийся, как ни тривиально это прозвучит, в любви. Им же было хорошо вместе? Значит у них всё получится. И умирать никому не придётся… Прокручивая в голове все эти мысли и то поражаясь собственной наивности, то сокрушаясь, то любя и благодаря, Бастиан под утро добрался до своей квартиры. Дверь в неё оказалась открытой, и в доме царили грязь и страшный кавардак, но Швайнштайгер погрешил на организовавшего поиски Мюллера и не придал этому значения. Бастиан жутко устал и хотел только вымыться, одеться в чистое и грохнуться на кровать. Потом, когда он выспится, нужно будет обработать раны, может, обратиться к доктору. Он и так провалялся в подземелье несколько дней, так что несколько часов разодранная спина подождать может, а дальше… Неважно. Дальше его арестовали. Едва он коснулся головой подушки, как услышал, что в квартиру вломились. Тут же он оказался в наручниках. Тут же оказался в машине, тут же оказался в камере, тут же оказался перед смутно знакомым следователем гестапо. Три дня назад в принадлежащей Бастиану квартире штурмбанфюрер Томас Мюллер был убит из найденного возле тела наградного пистолета, принадлежавшего также Швайнштайгеру. Какие-то ещё доказательства? Мотив? Профессиональная зависть. Бастиан настолько глуп, чтобы вернуться на место преступления и лечь спать? Да, похоже настолько глуп. Откуда у него все эти раны? Это лучше пускай он сам объяснит, как объяснит и то, где скрывался последние пять дней. В плену у французского подполья? Что ж, пусть они придут и подтвердят его слова. Вот и всё. Следствие было коротким, да и не было никакого следствия. От Швайнштайгера даже не особо требовали признания, которого он всё равно бы не дал. Его под конвоем отправили в Германию, где он оказался в тюрьме для политических заключённых. Кто-то из друзей влиятельных родственников бился за него с переменным успехом, но для него в любом случае, и в лучшем, и в худшем, дело кончилось бы долгим тюремным сроком или долгим разбирательством, а ведь идёт война, у людей есть дела поважнее. Швайнштайгер с тяжким запозданием принял то, что всё это было подставой. Гризманн отпустил его специально, чтобы он отправился прямиком в лапы гестаповцев. А чтобы он Гризманну доверял, была та ночь. Всё очень просто. Возможно, сложнее, но какая разница? Французское сопротивление посеяло смятение в рядах своих врагов. Парижское гестапо лишилось одного из главных своих действующих лиц и при этом свалило вину на другого влиятельного немца. Кому-то этот довольно элементарный план, дополненный слишком очевидными уликами, был понятен, но для Бастиана было всё кончено. Даже если бы его отпустили, его ждала бы участь последних защитников нацистской столицы. Даже если бы он выжил, то попал бы в плен. Даже если бы ему довелось однажды вернуться домой, он нашёл бы там только разруху, скорбные лица, тихие голоса, бедность, терпение и труд, упорно начинающий всё сначала. Он помнил свою короткую последнюю любовь, чудесную, настоящую, загадочную и леденящую кровь, ещё много лет крайне болезненную, снова и снова до крови царапающую острыми краями того, как он ошибся, как поверил и как напридумывал себе невесть чего, в то время как его просто использовали. Ну что же тут поделаешь. Коготок увяз — всей птичке пропасть. Больше этого не повторится. Глаза милого обманщика забылись, его лицо исчезло, даже его имя в какой-то трудный год ускользнуло из памяти. И всё же Бастиан иногда радовал себя трогательными и вновь режущими по сердцу мыслями, что где-то в благословенной Франции живёт этот мальчик с профилем тоньше камеи, со спокойной совестью и с чистым сердцем.