Lebhaftes Frankreich

Chacun est entraîné par sa passion. Каждого влечёт своя страсть. Если под «страстью» понимать какое-то одержимое, полурелигиозное и настырное стремление вляпываться в неприятности, а потом удивляться и, осознавая, страдать, то такая страсть у Антуана Гризманна определённо была. Эта страсть запахнула его в куртку и понесла по улицам. Она же, близоруко щуря глаза, высматривала таблички с названиями улиц и нервно теребила в кармане огрызок бумаги, куда был написан нужный адрес. С этой страстью он вдыхал и выдыхал воздух Парижа, холодеющий в сумерках грядущей осени. Странно, но он вовсе не чувствовал себя обречённым или идущим на казнь обманутым безгрешным. Хотеть его шею с хрустом сломанной было за что. Когда первый страх сошёл талой водой, а вихрь из паники и смятения улёгся на дно живота, разум и взгляд сами собой очистились от излишних эмоций. Записка стала просто запиской, а Бастиан снова оброс человеческой кожей, а не чешуёй демона из преисподней. Антуан едва поспевал за изменённым собой. Успокаиваться столь быстро и находить всему, что случается, по-идеальному чёткие объяснения, он ещё не привык. Да, умение оправдываться усвоилось мгновенно. А в том, чтобы слёту подбирать такие объяснения, которые заставляли бы не бояться, а подстёгивали как можно скорее соображать, где вычерпать для себя преимущество, было что-то от мсьё Година. Хитрого, изворотливого, кажется, способного подстроиться под что-угодно, и с умом режущим, чуть ли не пророческим. Но даже всемогущий Люк Годин ни за что бы не предрёк, что тщетный, становящийся всё более обременительным поиск встречи с Бастианом Швайнштайгером найдётся, устроится и организуется сам по себе. Хотелось с торжеством и важностью щёлкнуть пальцами, а потом небрежно хмыкнуть: «Voilà!». О да, Антуан мог бы гордиться собой и своей подкожной магией запоминаться всяким немецким офицерам (что раньше было проблемой, а теперь — тем самым преимуществом, которое он искал в себе, но до поры не находил, хотя видел его в зеркале каждый божий день). Этот шанс и эту встречу предстояло использовать с умом. Времени на то, чтобы разложить всё по полочкам и продумать своё поведение, у Антуана не было. Но, наверное, в таком деле прежде всего необходима естественность, христианская незамутнённость и светлый взгляд, украденный с фресок Антонио Габбиани. С долей наивности можно было бы выдумать себе, будто Бастиан передаёт в ненадёжные руки французского партизана (врага и подлеца!) все снасти и все инструкции о том, как покрепче себя поймать и поплотнее опутать. Но не настолько же он ослеплён! «Приходи ко мне, я расскажу тебе всё о себе. И о твоём друге расскажу…». Да-да, вот это главное. Антуан вовсе не ради себя рискует, не ради Люка, и даже не ради Франции. Шанс услышать про Оливье (пусть даже и быть потом жестоко обманутым) слишком реален, близок и желанен, чтобы отступать. К тому же, если Антуан постарается, то сможет разговорить Бастиана и выяснить что-нибудь про Мюллера. Потом он с гордостью сдаст эту информацию Люку и они вместе отомстят! Невероятно воодушевлённый и залитый с ног до головы сизым то ли дождём, то ли просто густо облепленный сумерками и туманом, Антуан бодро добрался до указанного адреса. С виду — обычный жилой дом. Немного пустынный, правда, ведь почти все окна таят за стёклами ночь непрогляднее той, что снаружи. Антуан нырнул в чёрную парадную, стряхнул мутные уличные капли на неровно побитый кафель, в выбоинах которого застряли налетевшие с улицы сор и листья, и в три стремительно-кошачьих прыжка оказался на втором этаже. Ключ подошёл только к одной двери. Квартира, которую обнажила смело распахнутая и даже не скрипнувшая от такого кавалерийского наскока дверь, прятала своё содержимое в пахнущей пылью темноте. Антуан пару раз щёлкнул выключателем, но свет нигде не вспыхнул. Наверное, если бы случилось иначе, Бастиан не явился — всё-таки их встреча тайная и запретная, и если одна из сторон нарушает условия секретности, то вторая имеет право на молчаливое и немедленное расторжение сделки. Конечно, Гризманн не знал этих тонкостей. Откуда бы? Едва переступив порог квартиры, он житейски потянул руку шарить по стене с целью нащупать рычажок, дающий свет. Сбить эту бытовую привычку на взлёте и нивелировать ошибку помогла немецкая педантичность. Бастиан явно готовил эту нору для встречи, раз уж срезал провода в прихожей и оставил керосиновую лампу в тёмном стекле (чтоб свет был, но приглушённый) и спички, тут же рядом на комоде. Расположив всё добро как раз в том месте, куда Антуан перевёл ищущий взгляд в следующее мгновение. Хмыкнув с раздражением на шибко догадливого фрица, Гризманн прошёл мимо и оказался в комнате. Обстановка не отличалась богатством: бывшие хозяева всё нужное и ценное вывезли, оставив то, что оставить не жалко, или то, что не помещалось по чемоданам, или же попросту было слишком громоздким. А именно великолепный платяной шкаф высотой до потолка, широкий обеденный стол и ряд книжных полок. Мягко поскрипывая паркетом, Антуан пересёк гостиную и сунул голову в проёмы двух оставшихся дверей. Одной комнатой оказалась спальня, второй кухня. Везде было пусто. А присутствие людей давно остыло и покрылось пылью. Испытывая странное ощущение того, как внутренности скручиваются холодом и подозрением, и желая выдернуть из себя пускающий корни страх обмана или нового, более надёжного плена, а то и вовсе смерти, Антуан для начала крепко зажмурился. Пока на веках не перестали пульсировать алые круги, которые можно было бы пересчитать, глаз он не открывал. Почему же так тихо, чёрт побери?! Внутри него всё корчилось, ломалось и скрежетало, а снаружи царствовала лишь могильная, чёрная, заросшая в сухие сорняки тишина. Гризманн сорвался с места и побежал в прихожую. Прочь! Немедленно прочь отсюда! Пока не заразился чумой! Он рванул на себя дверь, и обомлел. За порогом, готовый толкнуть эту же самую дверь, стоял Бастиан Швайнштайгер. Пару раз он удивлённо сморгнул, не очень понимая, почему взъерошенный и с шальным взглядом Гризманн, точно летящий на всех порах локомотив, едва не сшиб его с ног. Бастиан поздоровался по-французски и с утвердительным кивком добавил: — Du bist gekommen. Es ist gut. Переступив через порог, немец потеснил Антуана в прихожей. А освобождаясь от вымокшего плаща, растряхивая его да цокая языком на дрянную погоду, и вовсе вынудил Гризманна отступить вглубь квартиры, чтобы не попасть по нему широким взмахом рук или не натрясти сырости. Когда плащ был отправлен на вешалку, Бастиан предложил Антуану расположить его одежду рядом, но тот отказался. Пожав плечами, немец пригладил лацканы своего штатского костюма. — А ты подготовился, — нахально фыркнул Антуан. Нациста Швайнштайгер будто бы оставил на службе, у письменного стола или дома, соскрёб ножом, залатал простым твидом и сделал вид, что живодёр в нём живёт послушный и когда надо смирный. Вроде и не видно, но глаза-то по-прежнему голодные, охотничьи и нацеленные на добычу, никуда не делись, ни от кого не прятались и никак не скрывались. С режущим чувством высвобождения новой порции страха сейчас они перештопывали антуанову душу. Бастиан смотрел на застывшего Гризманна пристально и прямо, чуть наклонив голову вниз, отчего создавалось ощущение, будто он давит в груди, в горле и в голове желание зарычать, а потом стремительно броситься вперёд. Тело его было напряжено чуть ли не до искр. Этим вечером как-то особенно компактно, плотно сложено, с точностью копируя суть и принцип сжатой пружины. Антуан попятился, морально теряясь от этого взгляда. Желая отдалиться от немца тем же инстинктом, который оберегает от ожогов, вовремя дёргая нужный нерв. Гризманн отступал медленно и аккуратно, так, чтобы не вызывать агрессию на трусливое ускользание, мечтая о том, чтобы пол перестал качаться под ногами, убедительно пародируя палубу в шторм. Опора для ищущих рук, заведённых назад, нашлась у стола. Вцепившись в дерево и обретя немножко уверенности, Антуан готовился спросить, моля бога, лишь бы собственный голос не предал, не вздрогнул, не застрял в заржавевшем горле. Бастиан настиг быстрее, чем вопрос сформировался в немецкие слова на языке. Два широких стремительных шага, и Швайнштайгер оказался близко-близко. Дёрнуться Антуану было некуда, зато стало возможным серьёзно ожечься и начать плавиться с той стороны, куда влетели губы немца. Ударили упругим холодом в правый висок, чиркнули поперёк и ускользнули, оставшись выдохом где-то во влажных спутанных волосах. Неожиданная порывистость и цепкость пальцев, ухвативших за одежду, не на шутку напугали. Этот фриц обманчиво казался воплощением спокойствия и льда, лишь по какой-то ошибке родившимся не айсбергом, а человеком. Антуан попытался выкрутиться из его лап, щебетал что-то перепуганное, каждым выдохом повторяя один ему известный отказ: «Nein, nein…», такой глупый и сейчас по-особенному недейственный. Бастиан уже не понимал ни французского, ни немецкого. Едва ли он был всё ещё способен воспринимать человеческую речь со всеми её оттенками, интонациями и полутонами, едва ли вообще хотел бы слышать хоть какие-то слова. Тело было более сговорчивым собеседником, оно давало ответы чёткие и ясные, так что Швайнштайгер обращался к телу. Антуан бессильно чувствовал, как всё более агрессивная напористость немца, подкреплённая его упорным молчанием и уже рвущая возмущение из груди с рабской просьбой: «Пожалуйста, аккуратнее!..», действует на него. Воспринимается им. Захватывает его и неожиданно… нравится ему? Кажется, нравится. Сравнивать было не с чем. Главы, посвящённые опыту, у Гризманна были пусты, страницы не содержали записей и перевода на диалект нового человека не требовали. Зато эти главы стремительно заполнялись здесь и сейчас. И Антуан — даже против воли — жадно ловил всё, что получал. Ощущения истерично вились вокруг него как ночные мотыльки. Снаружи бегая мурашками, с изнанки учащались вспыхнувшим пульсом, не позволяя разобраться в собственном восприятии. Что это? Откуда тепло и откуда страх, что стало вдруг тепло, ведь было холодно, жутко и опасно? На смену попыткам оттолкнуть пришло оцепенение и растерянность. Бастиан вовремя воспользовался паузой, чтобы поймать лицо Антуана в ладони и выдохнуть в него нежное, никотиновое и ядовитое: «Gib Acht auf dich und bleib bei mir», а потом впечатать это в губы. И выписать все свои признания для верности ещё раз языком внутри, с плавной, покоряющей волю и всякий стыд проникающей настойчивостью. Чем дольше длился поцелуй, тем грубее, неаккуратнее и смелее он становился. Смазывался с контура губ, не давал дышать досыта, напоминал скорее голод до чужой вечной души, чем простую страсть по телу. Антуан не заметил, как согласился и допустил руки немца под свою одежду. Плавно стягивая с его плеч рубашку, поцелуи Бастиана катились от губ к подбородку, вниз по шее, считали пульс, повторяли линию ключиц. Царапаясь щетиной, прикусывая и оттягивая зубами кожу, немец заставлял Антуана ёжиться и сдавленно постанывать. Гризманн оттаял и осмелел настолько, что позволил себе положить ладони Швайнштайгеру на плечи и сжал пальцы, захватывая ткань в кулак. Потом отчего-то одёрнулся, но Бастиан перехватил его за запястья и положил обратно, накрыв своими горячими тяжёлыми руками. Поцеловал, убеждая, что всё было сделано правильно и ему приятно. Антуан не знал, что делать и как себя вести, раз испытывать страх глупостей ему не позволяли, а чего хочет собственное тело являлось для него загадкой. Изумительно быстро её разгадал Бастиан, когда переместил ладони Антуану под ягодицы и, легко приподняв его, усадил на стол. Стыд от ощущения между своих разведенных бёдер жаркого и плотного присутствия другого человека завертелся буром внизу живота. Но очень быстро эти искры разлетелись повсюду, поскольку Бастиан, бросив стаскивать с него верхнюю одежду, занялся пряжкой ремня, легко покорившейся его умелым пальцам. Поразительно, но в движениях немца не было суеты. Всё, что делалось им, делалось по плану из головы. Возможно, из мечты. Возможно, из дикой фантазии. Всё-таки в этой квартире была постель! Буквально пару шагов до неё, но нет, даже это — слишком много для того, кто шёл к ней месяцы. Коротко вжикнула молния и в тесный жар ткани проворно скользнула рука Бастиана. Антуан испуганно дёрнулся, чувствуя, как щёки заливает горячее смущение, густое, тяжёлое и никогда ранее неведанное. То самое смущение, когда часть тебя перестаёт принадлежать тебе, выскальзывает из-под контроля и покоряется воле извне. Предательское тело ярко отзывалось на опытные, в тысяче похожих грехов омытые и отточенные на других ласки Швайнштайгера. Антуан кусал губы, с силой проглатывая стоны, лишь бы удержать позорный скулёж внутри, лишь бы не позволить себе толкаться в плотно сжатые вокруг его плоти пальцы. Это удавалось, пока Бастиан не накрыл дрожащие губы своими губами, пока не принялся рисовать языком чарующие круги, которые с каждым новым витком всё вернее приближали падение. Заклеймённый Антуан, пользуясь тем, что горло его заросло шипами, а голос не годен для слов, мяукающе выстанывал каждое движение руки немца ему же в губы. Бастиан оставил между ними как раз то расстояние, в которое умещается единственный цикл из вдоха и выдоха. Рот его двигался, шепча всякие милые глупости, которые Антуан понимал не разумом, а телом — тем, с какой нежностью вторая рука Швайнштайгера гладит его по спине, погружается в волосы, с какой осторожностью оттягивает голову назад, чтобы шёпот последних слов впечатался куда-то в вязь сизых вен и солёный бисер пота. Сидеть стало сложно, ослабшее, ошеломлённое и разморенное душной лаской тело заполнялось свинцом и тянуло назад. Бастиан ничуть не принуждал — Антуан лёг спиной на стол сам. Спасительных губ рядом больше не было, чтобы о них разбивались все неудобные звуки, и Гризманн спешно прикусил два пальца. Вовремя, потому что рука внизу сменилась ртом. Плотно сжатые пальцы были чудо как хороши и восхитительно подвижны, но с обволакивающим, давящим плотным жаром рта ничьи руки (даже самого Бастиана) не могли сравниться. То, как его язык льётся по плоти вниз, потом вверх, обводит головку, прихватывает губами, надавливает, облизывает, обсасывает… Да разве люди так делают?! Это так медленно и мучительно специально, чтобы осевшая на пылающую кожу слюна похолодела, тело пошло дрожью и стон стал обездоленным. Это чтобы потом снова иметь возможность подарить жар, безумие, и поскорее выплавить из крови огонь и пустить ток по венам. До самого верха, в самую голову, строго навылет. Антуан метался по столу, грыз пальцы, захлёбывался в стонах, которые чем дальше, глубже и плотнее, тем отчётливее становились похожи на всхлипы (потому что не может быть настолько хорошо!). От удовольствия шумело в ушах и звенело в голове, а перед глазами мерцало то чёрное, то белое, то алое. Сердце стучало в горле, перешибая и без того непостоянное дыхание, просилось на волю, стремясь выпрыгнуть вместе с ближайшим, наверное, последним в жизни криком. Угроза взрыва в пределах собственной кожи напугала не так сильно, как замедление всех действий внизу. Понимание того, что происходит, занесло на вираже, и оно полетело в кювет, где перевернулось тысячу раз и вспыхнуло. Антуан понял, что и его самого перевернули лицом вниз, лишь когда носом уткнулся в столешницу. Запаниковав, он приподнялся на слабых руках, но тут же был возвращён на прежнее место и успокоен предупредительным рыком. Немец задрал его куртку с рубашкой вверх, а приспущенные штаны слегка дёрнул и те опали на пол, скатившись по ногам. Бастиан сунул колено Антуану между бёдер, вынуждая того раскрыться шире, и потянул вниз бельё. Куснувший за оголённую поясницу холод только-только начал расползался по ягодицам и бёдрам колючими мурашками, как его стремительно сменило представление о том, в какой бесстыдной позе он находится! На то, чтобы всласть ужаснуться времени не досталось — Швайнштайгер звонко бренчал ремнём, расстёгивая свои брюки. А дальше было ввинчивающееся вглубь тела давление двух его пальцев, которое Антуан принял достойно и не хныкал, только сходил с ума от непривычного, остро постороннего присутствия в себе. Он дышал, полностью покорившись плавному ритму, в котором его приучали, готовили к настоящему себе. Испытывая при этом какой-то до воя слезливый, униженный, грязный, но всё равно восторг. Пожалуй, самый сильный и яркий, из всех ранее бывавших в жизни. Оказаться в полной власти врага, без прав и без сил, подать ему себя вот так, без боя и без гордости, цепляться за которую ещё этим утром имело смысл, а сегодня она и не вспомнилась, было до отвращения упоительно. Этой отравой, вкус которой ведом только самым отчаянным предателям во вселенной, хотелось упиться до тошноты, до собственных краёв. Чтобы потом она выжрала его изнутри, просто и надёжно растворив в едком раскаянии и стыде совершённого. Чтобы не пришлось грешить ещё больше и убивать себя. Чтобы билет в рай был всё-таки оплачен. Ведь Франция будет спасена. Ведь Оливье будет спасен. Это всё делается для высшей цели, так?.. Себя тут совсем нет, ни капли себя тут нет, Антуан, очнись! — Я не сделаю тебе больно. По сознанию пошли шёлковые волны. Среди плеска и шума алого прибоя голос Бастиана прозвучал удивительно органично. Финальным штрихом он завершил картину рыбины в сети на берегу того самого кровавого моря. Фраза пролетела мимо, в обход понимания. Больно, не больно — какая, к чёрту, разница? Не важно. Антуану не важно. Своим телом он сейчас окупит билет в заслуженный рай. Не зная, как показать свою решимость, Антуан наскрёб-таки сил, чтобы кинуть взгляд через плечо. Прихватив его ладонью под подбородком, Бастиан нагнулся к Гризманну, вжимаясь в него всем телом, наваливаясь и заставляя выгнуться так, что затрещал позвоночник (благо, Антуан был гибок как die Katze). Дышать вот так было сложно — даже хотя бы пытаться заглотить достаточно воздуха губами, и рвано выталкивать его из себя носом и то удавалось через раз. Антуан напряжённо ёрзал в неудобной позе, скользил руками по полированному дереву, пока Бастиан выцеловывал его шею, обкусал за уши и жарко надышал во взмокший загривок. С горла руки потекли на грудь, пальцы щипнули соски до того неожиданно и резко, что Антуан подпрыгнул и мявкнул, тут же устыдившись этого звука. Он не понимал, почему в руках немца ему хочется выглядеть взрослее и опытнее. Возможно, чтобы у Бастиана было меньше очевидных рычагов для управления? Запоздало (и уже бесполезно) Антуан понял, что он вовсе не был полигоном для испытаний и пробных тестов, а немец с самого начала и будто бы всегда знал, как им пользоваться, куда тронуть и чем при надобности успокоить. Успокаивать пришлось прирождённым его породе людей хладнокровием. От новой для Антуана боли у него потемнело в глазах, а потом началась истерика отторжения. Он заметался между столом и Бастианом, дёргаясь, вырываясь и делая себе только больнее даже того, что испытывал на самом деле. Страх усиливал, стократно обострял и подстёгивал панику вскачь. Страх быстро выжег все силы и весь воздух из лёгких. Бастиан не счёл нужным обращать внимания на это. Он не остановился, не замедлился. Его движение внутрь сжатого тела продолжилось. Он надавил сильнее, плавно вталкиваясь в бархатный и восхитительно тесный жар глубже. При всём при этом он ни на мгновение не позволял себе забыть про осторожность, проявить грубость и жестокость. Одной рукой Швайнштайгер направлял себя, другой придерживал Антуана под животом, чувствуя его учащённое напуганное дыхание, и шептал в вихрастую макушку ничего не значащие глупости. Гризманн препятствовал вторжению в себя, покуда хватало сил, но уже очень скоро сдался и со стоном опустил голову, прижимаясь лбом к столу. Бастиан позволил ему лежать, легко отказался от близости губ и солёной влажности выдыхаемых стонов. У Антуана дрожали ноги, спазмом свело руки и те онемели, на ресницах висели обидные слёзы, а щёки горели пожаром. Всё в организме предало его и перестало слушаться. Всё перестало быть так, как было — правильно, просто и изучено. Хотелось хныкать над горькой потерей себя и себя же жалеть, такого бедного и глупого, опозоренного снаружи и внутри. Каждое движение немца гнало по телу жаркую волну, но не удовольствия, а сметающего всё прошлое стыда, почти оскорбления. Антуан зажимался не своим желанием, а глупыми рефлексами, что делало присутствие чужой плоти внутри только ещё более ощутимым и реальным. Ему казалось, будто под собственной кожей не осталось места даже для вдоха. Немец отнял всё. Однако, когда Бастиан нашёл вдруг нужный, раскачивающий ритм, на который Антуан не смог не среагировать в нужной тональности, то, попробовав ещё раз, обнаружилось, что в таком темпе дышать было велено самой природой. Потому что это было правильно. Тело послушно и уже преданно приняло всё, что немец стал делать с ним дальше. Брал то глубоко и жёстко, заставляя жмуриться до плавающих перед глазами белых клякс, загнанно бояться и вскрикивать, испуганно округляя рот. То погружался плавно и медленно, позволяя расчувствовать это деликатное покорение, которое неизменно доводило Антуана до скулящих слёз и вязкой голодной слюны на языке. Проворачивая этот фокус снова и снова, Швайнштайгер ждал протяжного стона, мольбы поцеловать и, конечно, целовал. Целовал губы, щеки, висок, уши, волосы. Горло, плечи, лопатки, стянув куртку с рубашкой резким рывком. Целовал всё и любил всё. Обнимал крепко и уверенно — не выскользнуть, не потеряться случайно, не исчезнуть насовсем. Чем-то неведомым Бастиан выжег у Гризманна по всей изнанке мысль: если уж падать в ад или лететь на небеса, то только с ним. Потому, что он знает, каково это. Потому, что сбережёт и сам не причинит зла, хотя и, кажется, будто он создан исключительно для разрушения. Потому, что он… любит? Антуан не успел додумать никакие из этих «потому что…» до конца. Бастиан с силой вжался в него, заключая в такой плотный ком, точно собирался раздавить. Движения его стали нервным и рваными, намеренно сбитыми с наученного ритма. Тело моментально растеряло векторы, горизонт и полюса. Пульс резко скакнул куда-то ввысь, по голове посыпалось разноцветное крошево, а внизу живота взорвалось что-то лёгкое и горячее, затмившее рассудок и вырвавшее из груди неожиданно-хриплый вопль. Гризманн повалился на стол, пряча лицо в ладони. Он был едва жив, имитируя дыхание за счёт пульсаций собственного тела и считая последние толчки Бастиана в себе. Ещё раз, два, три — и немец излился внутрь, выплавив где-то там, на своей глубине неистребимое клеймо то ли позора для Антуана, то ли подчёркнутого владения. Приведя себя в порядок, Швайнштайгер бережно перевернул Гризманна, который учился заново дышать, на спину. Он утёр размазанные по лицу слёзы и любовался французом, его приоткрытыми губами, слипшимися ресницами и подрагиванием бровей. Чувствуя на себе изучающий взгляд, Антуан открыл глаза. Осмысленности ни в них, ни за ними не было, была только осоловелость и смертельная слабость. Бастиан улыбнулся вдруг, запахнул Гризманна в его одежду и подхватил на руки. Он отнёс Антуана в спальню, положил на постель и сел рядом. — Послушай меня. Поспи тут, — начал Бастиан на ломаном французском. Прирученный Гризманн послушно кивнул, хотя и понимал через слово. — Нам надо поговорить. Не сейчас, позже. Кивни, если понимаешь. Молодец. Я должен уйти сейчас, но я вернусь завтра, к вечеру. Будь здесь, не ходи никуда. Да? Антуан, малыш, tapferer kleiner liebling, ты меня понял? Хорошо. Вот и хорошо… Гризманн кивнул последний раз и опустил отяжелевшие веки, выплывая из реальности, которая стремительно теряла смысл и всякую надобность её контролировать. Он почти не почувствовал, как Бастиан склонился к нему и поцеловал в висок. Освобождённая от его веса постель упруго подпрыгнула, но Антуан уже спал, бесславно позабыв обо всём и обо всех.