ИО (МПГ). Часть вторая. Будет объединена с первой!

37.

Я встретил ведьму старую в задумчивом лесу. Спросил её: «Ты знаешь ли, какой я грех несу?» Смеётся ведьма старая, смеётся что есть сил: « Тебя ль не знать? Не первый ты, что молодость убил. Отверг живые радости и стал себе врагом, И тащишься в дремучий лес убогим стариком.» Я вижу, ведьма старая всё знает про меня, Смеётся смехом дьявола, мечту мою кляня, Мечту мою о праведном, безгрешном житии, — И молвил ей: « А знаешь ли ты чаянья мои? Я в лес вошёл, но лес пройду, прозрачен, как ручей, И выйду к морю ясному божественных лучей». Смеётся ведьма старая: « Куда тебе идти? Зашёл сюда, — конец тебе: зачахнешь на пути. Сии леса — дремучие, от века здесь темно, Блуждать вам здесь дозволено, а выйти не дано. Ишь, выйду к морю светлому! Ты думаешь: легко? И что в нём за корысть тебе? Темно и глубоко». И ведьма рассмеялась вдруг своим беззубым ртом: « На море жить нельзя тебе, а здесь твой верный дом». И ведьма рассмеялась так, как дьявол, егозя: « Вода морская — горькая, и пить её — нельзя». Вглядись: тропинка чуть видна. Пророс терновник меж камней... О, это праведных тропа. Немногие идут по ней. А вот широкий, торный путь, Где на лугах блестит роса… То этот путь – стезя греха, А не дорога в небеса. И вот чудесная тропа В холмах зеленой стороны. То путь в Волшебную Страну. Мы по нему идти должны. Шотландская баллада о Томасе из Эрсилдуна. Возле меня постепенно образовался круг из вооружённых девушек и женщин. Самая воинственная из дам подошла ко мне, дала звонкую пощёчину и сказала по-карибски: « Вот ты и попался, чужеземец»! « Кто вы такие»? – спросил я просто потому, что не мог никак произнести что-либо другое. Всё было для меня уже безразлично. « Мы те, кого презренные карибы зовут народом холмов. Мы вольные люди с запада, калухтинянсы, могучий и непобедимый народ», – отозвалась женщина. « Вы пришли из Виляша»? – сказал я по той же причине. « Ты знаешь о Виляше»? – удивилась она. « Я много что знаю»! – завил я, глядя ей прямо в лицо. Какой бы необычный оборот не принимали события, я решил держаться спокойно, не выказывая ни удивления, ни тревоги, ни волнения. Дикарка после некоторого времени, отданного размышлению, прервала наступившее молчание. « Как бы то ни было, теперь ты мой пленник»! « Никогда! – закричал я, – отпусти меня или убей. Но никогда мужчина из племени карибов не станет рабом своих врагов. После того, что произошло, неужели ты думаешь, что мы, карибы, уступим вам хоть в чём-то»? Кто-то после этих слов сильно дёрнул меня за связанные руки сзади, притом так сильно, что я чуть не рухнул на землю. Я сразу обернулся, одна из девушек, та, что стояла ко мне ближе всех остальных, смотрела мне прямо в лицо, выражая презрение и сильнейшую ненависть, которую только может вызвать пусть и побеждённый, но всё же враг. Я мотнул головой и отвёл взгляд от исполнительниц низшего ранга, устремив взор на их госпожу. « Вы? Карибы»? – воскликнула та. И вслед за этим послышались странные неприятные и низкие звуки. Не верилось даже, что так может смеяться живой человек. И всё же это был смех! Хриплые стоны сотрясли её пышные и слега обвисшие груди. « Ты смеешь мне это говорить? Что бы ты ни думал об этом, а я считаю это почти самой нелепой ложью, которую только мне доводилось слышать. Ты сам по себе, чужеземец, а карибы сами по себе», – сказала она. « Это ты способна на ложь! – выкрикнул я. – Они – мой народ»! « Неужели ты и вправду полагаешь, что сам кариб»? – спросила повелительница. « Да, это так. Я ведь один из них. Я твой пленник, но я клянусь, что ты ещё пожалеешь, что посягала на жизнь и честь нашего поселения, женщина холмов», – ответил я. « Разве я не должна верить своим глазам, бледнолицый? Давно ты не смотрел на собственное отражение в спокойной воде? – возразила владычица калухтинянсов. – Всё у тебя иное: и волосы, и глаза, и кожа. Ты достоин другого, чем какие-то карибы. Хотя, если ты выбрал себе именно такое окружение, это свидетельствует о многом. Впрочем, убить я тебя всегда успею. И хоть ты и не стоишь многого, всё же ты сражался храбро, и даже смертельно ранил кое-кого из моих дочерей». « Да. Так вышло. Я защищал себя и своё племя»! – заявил я. « Так я тебя и не виню. Что ж поделаешь? На то война. Но вы, мужчины, так не бережёте себя, потому и становится вас всё меньше и меньше. Я вполне могла содрать кожу с твоей головы, сварить твои внутренности или обжарить их в кипящем пальмовом масле, что бы устроить пиршество для моих славных героинь. Но я поступлю с тобой иначе, бледнолицый, – отозвалась она, – я вижу то, что для других сокрыто». Всё население лагеря внимательно и с восхищением слушало её, храня полное молчание. Говорила она спокойно, и это отношение к происходящему потрясало и подавляло меня. Как легко она могла пожертвовать жизнью своих сестёр и дочерей, лишь бы поддержать и умножить воинственность своего племени! Это было немыслимо, и всё же именно такова была эта женщина, которую, при близком с ней знакомстве, даже трудно было назвать этим словом. Надо было быть не только не женщиной, но и вообще, почти не человеком, что бы так сдержанно и обдуманно относиться к своим чувствам, к гибели и мукам своих близких. И всё это я видел своими глазами и слышал собственными ушами… Леди холмов, как я буду именовать её в дальнейшем по причине длинного и труднопроизносимого имени, прекрасно осознавала свою власть над людьми, умела её добиваться и привычно пользовалась ею. И господство её простиралось настолько, что я довольно долго томился средь её подданных, пока время, наконец, не предоставило мне возможности вновь в полной мере распоряжаться собой, в меньшей степени зависеть от судьбы и избежать навсегда её произвола. Многое мне пришлось перетерпеть, так или иначе, по её воле. Перестав говорить, леди холмов сделала знак своим подчинённым, и я был сокрушён, растоптан, втащен наверх внутрь домика и повержен к ногам победительниц. « Не думай, что я собираюсь сделать тебя своим рабом, или чем-то ещё, – начала леди свою речь, – но мне ты понравился, и мне будет жаль с тобой расстаться. Мы не для того захватили тебя, что бы отпустить. Мне хотелось бы, что б ты стал мне не врагом, а почётным гостем. Открыто признаюсь, что я желаю обладать тобой, белый человек, и распорядиться твоей жизнью сообразно собственному желанию. Неужели ты думаешь, что мы хоть чем-то схожи с женщинами карибов? Полагать так было бы величайшим оскорблением для нас. Все карибки трусихи, хуже мужиков, и не могут считаться настоящими женщинами, как, впрочем, и их мужчины – настоящими людьми. И когда ты узнаешь нашу жизнь поближе, то я думаю, что духи, которым ты поклоняешься, откроют тебе глаза, и ты поймёшь, как сильно ошибался в этом отношении. Твоя связь с карибами – ошибка»! « Нет»! – воскликнул я. Леди народа холмов подошла ко мне и пнула ногой. « Я не люблю, кто мне осмеливаются перечить»! – сказала она. Из разбитой губы засочилась кровь, и горечь обиды на мгновение захватила меня почти полностью. « Да, я согласен с тобой лишь в одном. Вы не можете быть сравнимы ни с какими другими женщинами, впрочем, я никогда и не утверждал обратного. Вы вторглись в наши владения, напали на нас, а теперь ещё что-то мне предлагаете? Знайте же, что я по своей воле среди вас никогда не останусь», – с презрением, на какое был только способен, вымолвил я. « Что ж, придётся тебя удерживать. Уж в этом мы особенно искусны, – усмехнулась предводительница, – впрочем, я собиралась отнестись к тебе, как к гостю, что бы ты об этом сам не думал. И да будет так». Мне помогли подняться и я, наконец, смог по-настоящему сесть, обхватив руками колени и ожидая дальнейших действий моих неприятельниц. « Если тебе понадобится пища и вода, скажи нам об этом, юноша», – вероятно, посоветовала другая женщина, занимающая, как видно, то же влиятельное положение в племени. « От вас я не хочу ничего принимать», – отказался я. « Но ты же не собираешься умереть от голода, верно? – спросила леди и добавила, – эту ночь ты можешь провести здесь в полном покое и безопасности, но через несколько дней мы покинем эти места, и я думаю, что тебе будет всё же лучше присоединиться к нам и последовать с нами». « Не знаю, будет ли так, как подсказывают тебе твои желания»? – усомнился я. « Будет. Я уверена. Я вижу немного дальше остальных и вижу будущее. Как вы думаете, – обратилась она к своим сверстницам неподалёку, – развязать его окончательно, или он всё ещё может быть опасен»? « Развяжи, владычица, – примерно так произнесли женщины, находившиеся в доме на сваях, на своём языке, – он потерял столько сил после схватки, потом голод, жажда, неудобное положение… Он так измучен, что не станет сопротивляться. Можно его развязать. Вреда не будет». Когда меня полностью освободили от пут, я признал справедливость их слов. Мне почему-то, несмотря на всю мою непреклонность и чувство чести, стала от чего-то безразлична моя судьба. Какое-то усталое равнодушие завладело мной. Ужасно хотелось спать. Однако я вовсе не собирался уступать тем, чьим пленником я так неожиданно оказался, потому держался открыто и независимо, ожидая, что же последует дальше. Но время всё тянулось и тянулось. Скоро происходящее перестало пугать и раздражать меня совершенно, всё это начинало даже забавлять меня. Воительницы заметили, что слова их и жесты вызывают у меня улыбку и даже лёгкий смешок, так как я даже начал посмеиваться про себя. Сначала они восприняли всё это, как насмешку, но затем усмотрели в этом признаки утомления и даже сжалились надо мной. Присутствовавшие вновь стали совещаться о том, что надлежало сделать со мной, раз я уже попался к ним и нахожусь в их почти полной власти. Часто разговоры стихали, и в наступавшей почтительной тишине, взоры предводительницы и её приближённых направлялись на меня. Наконец слова и взгляды были исчерпаны. Медлить у них не было возможности, хотя часовые неплохо справлялись со своей службой и немедленно бы предупредили верховных жён, если карибы обнаружили бы это временное поселение и захотели отомстить за внезапное вторжение и отбить меня. Но воинственные люди леса умеют дорожить своим временем. Спохватившись, леди хлопнула себя ладонью по лбу, затем вскочила, приблизилась ко мне и проделала то же самое со мной. Причём она после этого движения не скоро отдёрнула руку от моей головы. Глядя мне в глаза, она что-то раздумывала, и губы её шевелились, как если бы ей приходилось читать какое-то тихое заклинание. Я уловил почти неслышный шёпот. Захотелось вскочить и прервать это мучительное ожидание, но всё же жизнь оказалась дороже. И если бы даже я и пренебрёг этим обстоятельством, всё равно что-то необъяснимое удерживало меня на месте. Ненамеренно я издал неопределённый звук, почти такой же тихий, как и её непонятное бормотание. Исполнив всё это, владычица обратилась к своим сёстрам и знахарке, которая протянула ей что-то вроде погремушки. Поднеся этот предмет ко мне, леди усмехнулась и сказала: « Я разочарована. Ты кажешься мужчиной даже для самого себя, но в глубине сердца и на самом деле ты им не являешься. Так обрети ж пока ту сущность, которая больше всего теперь тебе подходит. Долой ложь»! « Как это « не являюсь»? Ты не знаешь, что говоришь, о женщина! – возмущённо воскликнул я, – я прошёл обряд посвящения и теперь не только сам считаю себя взрослым воином, но и все мои соплеменники-карибы подтвердят это. Это истина, а никакая не ложь! Разве ты не видишь шрамов на моём лице и теле, и эти украшения не свидетельствуют о моей правоте»? « Я думаю, что ты рановато надел всё это и носишь незаслуженно. А что до шрамов и порезов, то они могут быть получены совершенно разными путями, в том числе случайно. Довольно слов»! – заключила она и затрясла передо мной сухим плодом с вложенными в него то ли семенами, то ли камешками. Некая сила не давала мне пошевелиться, от однообразного шума я был готов потерять рассудок, снова приближалась сковывающая всё моё существо дремота. Голова упала на грудь, а затем я и весь наклонился набок и рухнул на деревянный пол высокого коттеджа. Справившись с минутной слабостью, я повернулся к моей истязательнице. Та держала в руках высокий сосуд, в котором хлюпала какая-то жидкость. Помощница схватила меня поперёк и вдавила в пол, не давая подняться. Леди вцепилась одной рукой мне в волосы, а другой, наклонив край сосуда к моему уху, влила в него его содержимое. В голове у меня загудело, перед глазами пошли красные и синие круги. После леди ещё несколько женщин набросились на меня, вынули из ушей серьги и перья из волос и сняли с шеи мешочек с очками. Всё это они передали повелительнице. « Ты вновь получишь всё это, – сказала она, усмехаясь, – когда войдёшь в ту пору, когда уже сможешь носить набедренную повязку». До чего же странными были эти слова! Смысл их с трудом дошёл до меня. Сами люди холмов, как и карибы, никогда не носили никаких повязок. Но, верно, у кого-то из их соседей существовал обычай, когда достигший совершеннолетия член племени надевал такую одежду. И теперь леди Холмов применила ко мне это чисто фигуральное выражение. « « Тех лет, когда уж дозволяется носить набедренную повязку»! О чём это она? Она хочет дать понять мне, что я ещё не мужчина, и оскорбить меня этим, – подумал я, – но я не позволю ей этого»! Но ярость моя не перешла в действие, введённое снадобье вновь сказалось на моём самочувствии, меня что-то жгло и повергало в дрожь, сознание мутилось. Сердце сжалось в комок, глаза закрылись, и я перестал на некоторое время осознавать, что же творится со мной и вокруг меня. Очнувшись, я осмотрелся. Кругом было всё то же помещение. Действие снадобья, как видно, ещё не закончилось. Контуры предметов дрожали и расплывались, но вот и это прошло. Предводительница смотрела на меня с той же презрительной улыбкой, какой встречала меня на мгновение раньше. Хотя почему мгновение? Я не знал, сколько времени я провёл так, без чувств. Сперва показалось, что всё по-прежнему, но что-то свидетельствовало о произошедших со мной изменениях. Всё вокруг казалось несколько большим, чем ранее, потолок из листвы и досок будто ушёл далеко вверх, а и без того внушительного роста « королева» казалась просто великаншей, как и её соплеменницы. Все они разразились противным смехом, бросая пренебрежительные взгляды в мою сторону. « Ведьмы»! – подумал я и похолодел от испуга. Трудно понять, почему на меня, белого человека и некоторым образом единобожника, подействовало их грубое, примитивное и языческое колдовство! Неужели их духи и боги существовали в действительности, придавая своим последователям значительную силу? И кем тогда они были? Ангелами ли верными, которым поручен каждый народ на земле, или «ангелами» неверными, которые, порождённые сознанием первых людей и представителей последующих поколений, широко распространились по миру видимому, населённому человеком, и даже вступали в тесную плотскую связь с потомками наших прародителей, дочерями смертных? Или же Господь попустил это мне за мои прегрешения, ибо я был не просто последователем Бога живого и единого, но плохим его последователем, даже христианином я был лишь отчасти, за что и поддался их скверным чарам? Но тогда я обнаружил ещё не все последствия их колдовства, а когда осознал и всё остальное, то рассуждать о причинах уже было нечего, оставалось лишь принять это и научиться жить в новом облике и состоянии. И всё же ощущение наложенного на меня колдовства или проклятия уже само по себе было неприятным. Защитные обереги и атрибуты зрелого мужа были отняты у меня победительницами, но дух мой был ещё в силе, и я не терял надежды освободиться и покинуть враждебное мне племя. Встав на ноги, я направился прямо к спуску из этого страшного дома, не обращая никакого внимания на находящихся там. Я не был связан, и меня никто не удерживал, а это было самым главным. Опасения, что я не смогу найти обратную дорогу в густом лесу к своему селению, были всё же не сильнее, чем желание поскорее покинуть моих врагов и оказаться в безопасности. Это было лучше, чем попытаться отомстить девам и жёнам народа Холмов за тронутую честь карибов и, возможно, убитых ими, но нельзя было сказать, что вопрос мести совершенно не занимал моих мыслей. И всё же я решил, что самым приемлемым будет удалиться, воспользовавшись временно и неожиданно представившейся мне свободой, что бы сделать её затем полной. Леди окликнула меня: « Чужеземец, куда ты собрался»! « Подальше от вас, – объявил я, – туда, где вы меня не догоните. И если хочешь, то называй меня по имени. Мне нечего скрывать от вас собственного имени, но это будет единственным, что вы узнаете обо мне и моём народе от меня. Меня зовут Жакаре»! – заключил я с достоинством, вдруг удивившись звуку своего голоса. Он обрёл вдруг почти утраченную за последние годы былую звонкость и звучал как-то резко, пронзительно и визгливо. « Что происходит? Почему я так говорю»? – подумал я. « Ты умрёшь в лесу, если пойдёшь один и без оружия. Разве тебя не пугают опасности леса»? – с выражением насмешливого сочувствия заявила леди. « Лучше умереть там, чем быть вашим пленником, – ответил я, – или верните тогда мне оружие, которое вы же сами у меня отобрали. И вы ещё спрашиваете»? Я продолжил свой путь, не оборачиваясь, спустил ноги на лестницу и уже собирался было после нескольких движений очутиться на земле, как владычица калухтинянсов вдруг приказала: « Хорошо! Так и быть, верните ему его лук». Я обернулся, вернулся на прежнее место и сел в ожидании. Две девушки спустились и через некоторое время вернулись в помещение, бросив передо мной мой лук и колчан со стрелами. Я сразу же схватил его, но почувствовал неладное. Лук этот, без сомнения, был тем самым, с которым я вместе с прочими людьми Моноина оборонялся против вошедших в боевое безумие женщин, но он стал как будто более длинным, тяжёлым высоким и неудобным. Одна из подруг или родственниц исполнявшей обязанности вождя вырвала из моих рук лук и отняла остальное. « Вижу, это оружие не подходит тебе? Какой же ты воин, если не можешь даже удержать его в руках? Так если хочешь идти, то ступай налегке», – принялась она дразнить меня. Соратницы её и сама владычица поддержали шутницу новым приступом смеха. Я решительно развернулся, горя от стыда и унижения, которому я подвергся, и с понурой головой поплёлся к отверстию. Скоро я уже стоял на земле и раздумывал, как же мне поступить дальше. На счастье моё, в лагере почти никого не было, все воины разошлись по своим хижинам, лишь у ворот стояло несколько часовых. Было немного жаль оружия, очков и прочих украшений, но меня почему-то не покидала уверенность, что я ещё, возвратившись сюда с подкреплением или иным образом встретившись с противницами в бою, сумею заставить их вернуть отнятое у меня или же заставить отплатить за это, смыв заодно и нанесённый позор, своей кровью. Я двинулся к воротам, но здесь на моём пути возник этот несносный мальчишка, как потом оказалось, действительно, сын предводительницы, что не без оснований казался мне наполовину белым. Было очень странно, что теперь этот маленький паршивец казался мне выше меня чуть ли не на голову или даже больше, будто я, отличающийся довольно высоким ростом, смотрел на него со дна какой-нибудь канавы снизу вверх. « Эй ты, куда ты идёшь! Стой»! – крикнул он мне по-карибски. « Отойди с дороги. Если взрослые не смогли меня удержать, то что сделаешь мне ты»? – упрекнул его я. Он прошипел что-то на своём языке, что осталось малопонятным, и сжал свои кулаки, выражая овладевавшую им ярость. Затем он перешёл на карибский. « Ты и есть тот белый, которого мы захватили вчера? Ты не уйдёшь отсюда. Мать сказала, что подарила тебя мне, и я могу распоряжаться тобой, как захочу»! – самодовольно произнёс этот сопляк и молокосос, каковым я его считал. « Пусть ты и её сын, но даже она сама мне не особо страшна, если не будет меня преследовать, – сказал я и с тревогой обернулся на домик на сваях в середине лагеря, – уж не говоря о тебе. Именно тебе я не желаю вреда, хотя ты и сын той, которая стала одной из врагов моего племени. Ты не можешь пока быть врагом карибов. Поэтому не мешай мне». Я попытался его обойти и устремился к воротам, но он ловко обогнул меня и снова оказался передо мной. « Даже не пытайся. Уж тобой-то я могу распоряжаться, ведь мне разрешили», – сказал он с оттенком какой-то странной радости. Вероятно, несмотря на мои первоначальные предположения, этому мальчику, несмотря на его принадлежность к главе рода, не так-то много позволялось. Что ж, из множества существ, обитавших когда-либо во множестве населённых миров, далеко не он один страдал от ощущаемого им недостатка свободы. Я подумал было, не попросить ли мне его раздобыть оружие, с которым я могу управиться, или помочь вернуть то, что у меня отобрали. Но время было дорого, женщины могли в любой миг вернуться. Да и паренёк, я думаю, не был из тех, кто дал легко бы себя провести. Будто подтверждая мои мысли, он воскликнул: « Досадно будет тебя упустить! Не смей противиться мне»! « Какой противный мальчишка», – подумал я необоснованно, уступив на мгновение появившемуся во мне нехорошему чувству. « А что сделаешь ты? Неужели ты думаешь, что удержишь меня»? – спросил я с вызовом. Его самоуверенность вводила меня в какой-то небывалый настрой, и раздражение, которое я начинал чувствовать к этому недоноску, начинало стремительно нарастать. « Отойди в сторону, маленький мальчик, и дай мне пройти мне, взрослому воину и охотнику», – важно проговорил я и двинулся вперёд, попытавшись оттеснить его. Ничего не получилось. Моя рука была тут же отстранена, и уже в следующую минуту было непонятно, кто из нас кого оттолкнёт. Всё это казалось мне странным и держало в напряжении. Со смешанным чувством стыда и нелепости положения, я подумал, что мне, чего ещё, придётся даже драться с этим малышом. Я был вполне уверен, что легко и быстро справлюсь с юным индейцем. Но я был не тем, кем был прежде, и уже давно сам пересмотрел и осудил многое в себе, сделав невозможными для себя теперь поступки, которые ранее совершал, не задумываясь. И всё же, если ничего другого не оставалось, то я бы… И потом, если бы я вступил с ним в схватку, он, несомненно, поднял бы крик, и тогда моё освобождение стало бы попросту невозможным. Мальчишка опередил меня. Он засмеялся и сказал: « Маленький мальчик? О чём ты думал, когда меня так назвал»? « Потому что ты и есть маленький мальчик. Уж по сравнению со мной. Во всяком случае, я намного тебя старше, и хотя бы поэтому ты должен мне уступить дорогу»! – огрызнулся я. « Ты старше? Возможно»! – сказал он с какой-то хитростью в голосе и со смехом. « И сильнее»! – добавил я. « Нет уж, – воскликнул мой неожиданный противник, – и ты тотчас убедишься в обратном. Не зря тебя подарили мне, а не наоборот. Я никогда ещё не дрался с белыми. Но мне нечего тебя бояться. Я вижу, что ты не справишься и с тем, что выдержал бы Крепконосый Бездельник. Разберёмся сами, ведь у тебя нет женщины, что бы вступилась за тебя. Да и то, это дела взрослых. А наши дела – вот, здесь»! И он бросился на меня. Упоминание Крепконосого Бездельника сильно озадачило меня. Верно это был какой-то из знаменитых предков народа холмов, прославившийся то ли своей трусостью и слабостью, то ли смелостью и силой. Похоже, его имя давно вошло в поговорку у местных жителей. Но разобраться в этом окончательно мешало плохое знание мальчиком нашего, то есть карибского языка, поэтому я не вполне его понимал. А он тем временем испустил вопль, правда, не особо громкий, и бросился на меня. Я не заставил себя ждать, полагая, что схватка предрешена. Этот малыш определённо заслуживал, что бы его хорошенько отодрали. И я был уверен, что управлюсь с ним без особых усилий. Но вышло иначе. Борьба была непродолжительной, но окончилась далеко не в мою пользу. Несмотря на мои попытки нанести сокрушительные удары, мой соперник оказался более умелым борцом, ему удалось два или три раза дёрнуть меня за волосы, и я только изумился, как он сумел достать до моей головы. Схватка закончилась для меня неудачно, и вскоре я оказался на земле с разбитым до крови носом. « Что происходит, что происходит, – спрашивал я себя. – Даже какой-то ребёнок смог меня одолеть? Неужели же силы меня покинули настолько? Или же это всё происки тех знахарок и самой вожатой, то есть леди Холмов»? Чувствовать себя побеждённым было чрезвычайно горько, хотя моё тщеславие было ещё далеко от тех пределов, до которых досягало раньше. Но уступить ребёнку и сделаться предметом всеобщих насмешек мне, разумеется, не очень хотелось. Однако делать было нечего. Мальчишка, когда я поднялся на ноги, схватил меня за руку и грубо поволок куда-то. Вскоре он достиг ворот и был замечен сторожившими их женщинами. Но они будто предпочли не заметить нас. Мальчик приотворил створку и вытолкал меня наружу. Он привёл меня к неширокому ручью и жестом велел мне смыть кровь с моего лица. Я согнулся над водой и заметил собственное отражение. Как я же изменился! Теперь мне вдруг стало ясно, почему костюм Адама казался мне так велик. Всё разъяснилось. Только оставалось непонятным, почему же я не смог заметить этого раньше. Но угораздило же меня не заметить вовремя офицера, появившегося на берегу как раз в тот час, когда я преследовал Ральфа, и таким же точно образом можно было убедиться в перемене, осмотрев хотя бы руки и прочие части тела, которые можно оглядеть человеку без помощи зеркал. Но возможность такого превращения была столь невероятной, что мне и не пришло в голову, что именно совершилось со мной. Теперь же ответ на все вопросы был передо мной. С поверхности ручья на меня глядело хмурое лицо семилетнего мальчика с разбитой губой и носом. Вид у меня был такой, будто я в следующую минуту неизбежно расплачусь. Я умылся. От шрамов на лице, полученных мной в разное время, остались лишь едва заметные белые рубцы. Рыжие волосы падали на лоб и спускались по плечам. В остальном же всё моё существо внешне теперь напоминало о том времени, когда я впервые участвовал в охоте. Для меня это значило прежде всего одно: и без того полный опасностей густой лес теперь становился непреодолимым препятствием. Кроме того я очень устал и был измотан недавней дракой. Когда весь ужас от осознания произведённого надо мной насильственного омоложения, прошёл, и я смог хотя бы ненадолго успокоиться, то пришло самое разумное решение. Ничего другого не оставалось, как попытаться приспособиться к изменившимся условиям. Хотя знания и навыки соответствовали моему прежнему, более старшему возрасту, в таком положении я мало что мог с собой поделать. Поэтому нужно было понаблюдать за моим новым окружением и перенять как можно скорее его умения, в том числе получше ознакомится с местным языком, и, что более важно, дождаться, когда я вновь стану способен к самостоятельному длительному переходу и уже не буду таким беззащитным, каким я в то мгновение себя ощущал. Возможно, я мог вернуться к карибам не в полном одиночестве, но, во всяком случае, ни о каком побеге не могло быть и речи, необходимо было, что бы прежде прошло хотя бы какое-нибудь время. Я небезосновательно наделся, что не остановлюсь в развитии, и что этот немыслимый прыжок назад – лишь небольшая задержка на неуклонном моём стремлении вперёд, а с другой стороны утешением была мысль, что снова оказаться маленьким не так уж и плохо. Ничего другого не оставалось, как примириться с моей участью и принять то, что предлагала мне судьба. Я поднялся и произнёс: « Да, я всё понял. Давай больше не будем ссориться. Я согласен». « Вот и хорошо, – ответил мальчик-индеец, – я знал, что ты признаешь всё, о чём говорил я. Как же иначе? Если тебя мне подарили, всем надо это принять, как должное. Так сказала мать». Он вновь схватил за руку и повёл меня назад в лагерь. « Он больше не будет бежать. Он покорился»! – сказал он на языке карибов и повторил это на своём, когда поравнялся со стерегущими ворота. Индеанки молча улыбнулись и пропустили нас в деревню. Мальчишка не говорил больше ни слова. Он забрался в висящий под одним из навесов гамак и будто бы заснул, потому что дневной зной был в ту пору особенно силён. Мне же он указал на землю, и я понял, что он тем самым приказывает мне лечь. Разумнее было не выказывать неповиновения. Я свернулся клубком, как щенок, и то же погрузился в какую-то приятную дремоту. Избитое тело уже болело не сильно. Вдруг я почувствовал на себе его взгляд: сын повелительницы племени проснулся, свесил ноги и внимательно рассматривал меня. « Какие у тебя волосы! А глаза! Вот так подарок. Мои братья оценят тебя, я думаю. Ни у кого из них такого нет». « Да, хозяин»! – ответил я. « Не зови меня « хозяин». Ты мне не раб. Да, я знаю, ты убивал моих сестёр и тёток, – вздохнул он, – но ты сказал: « Не будем ссориться». Значит, не будем. Слушай меня и повинуйся мне, а больше мне от тебя ничего не надо. Когда мы уйдём в Виляш, то я покажу тебе своих братьев, и нас будет больше. Будешь жить с нами, как равный. Так лучше и веселей. Так»! Я обрадовался такому проявлению дружелюбия с моей стороны и, что бы укрепить его расположение ко мне, произнёс: « Да, будем дружить». Больше я не знал, что ему сказать. « Я Муту, – продолжил он, – имя нашей матери ты уже знаешь. Это Араси, моя кузина, – указал он в сторону девушки-воина, которая приближалась к воротам для смены часовых, затем он назвал ещё несколько имён и пояснил, кто кем кому приходится, – думаю, долго мы здесь не задержимся. Дело сделано. Победа за нами. Добивать врага не будем. Как старшие объявят, мы уйдём в Виялш». « Знаю, ты говорил»! – заметил я. « Ну вот. Я знаю, ты будешь ещё расти; как вырастешь, то найдёшь себе жену. То есть она найдёт тебя. Ты слишком хорош, что бы мы отдали тебя карибам», – сказал он. И я снова поспешил дать ему знать, что согласился с ним, хотя сам полагал несколько иначе. Спор в таком случае был бы самым ненужным и бестолковым занятием, а силы не мешало бы употребить на что-нибудь более полезное. Для нас обоих, а значит, и для меня, предстояло нечто значительное и важное. К вечеру кто-то из женщин поставил около нас глиняную миску с похлёбкой из тапиоки. Муту принялся за еду, а остатки отдал мне. Но я был доволен и этим. Несколько дней я провёл в лагере и в непосредственной близости от него со своим новым товарищем. Особого внимания со стороны его соплеменников нам не уделялось. Верно, это было общим, привычным отношением людей Холмов к детям, даже и своим. Муту, как мальчик, был почти предоставлен самому себе, в связи с чем и пользовался неограниченной свободой. Поначалу он относился ко мне с некоторой долей презрения, подобно тому, как держались с ним его сёстры и, вообще, все женщины племени, главным образом, по причине его пола. Но скоро насмешливо-снисходительное это отношение перестало замечаться мною и волновать меня. Муту заставлял вытаскивать добытую им с помощью сети-ловушки или же лука и стрел, поскольку был отменным стрелком, тем более для своих лет, рыбу из ручья, и часто прибегал к моей помощи и в прочих мелочах. Не так уж это было и неприятно. Сколько бы я времени не провёл в этих странных и чудесных краях, всё же опыт того, кто родился здесь и с молоком матери впитал всё, что окружало его, значительно превосходил мой собственный. И, несмотря на разницу между нами в возрасте, вскоре я был рад тем обстоятельствам, благодаря которым я оказался в некотором роде его учеником. Мир вокруг, лес, – вся природа, – были для него, не знавшего никакой письменности, открытой книгой, из которой он то и дело черпал все необходимые и многочисленные знания. Учился он, главным образом, путём проб и ошибок, а я уже постигал всё от него. Да и взрослые воительницы народа Холмов смотрели, в соответствии со сказанным ими некогда мне, на меня не как на пленника или раба, но скорее воспринимали меня будто плоть от плоти своей, не забывая, конечно, полностью о моей необычной внешности и истории моего появления здесь. Так и дамы Европы тешатся порой необычной заморской диковинкой, птичкой или зверушкой, ничуть не сожалея об утраченной ею свободе и совершенно не понимая этого. Предводительница не выделяла меня среди прочих и со мной не заговаривала, но я чувствовал, что постоянно нахожусь под её наблюдением, так как от её взора не укрывалось ничего, что было только в её власти. По-прежнему я не имел совершенно никакого понятия, зачем же я всё-таки ей понадобился, и каковы истинный смысл и цель произведённых надо мной изменений. Ослабить меня и сделать так, что бы я постоянно нуждался в чьих-то защите и покровительстве и не мог в ближайшее время возвратится к себе, к карибам? Но почему именно так? Хотя размышлять об этом много и не хотелось, и не было возможности. Всё, как и когда-то ранее, занимали преимущественно поиски пищи, её приём, сон и прочее, что обычно сопровождало жизнь в этих тёплых краях. К тому же изменённое тело брало своё: хотелось бегать, прыгать и забавляться. Жизнь даже и тогда не воспринималась мной, как бы иногда мне не хотелось того, как нечто удручающее, хотя это вовсе не значило, что я примирился с новым положением. Мир и тишина, казалось, царили вокруг. Но угроза ответного удара, на который я так надеялся, всё ещё оставалась значимой для леди, к тому же подошли какие-то ей одной ведомые сроки. Пора их войны окончилась для меня совершенно неожиданно. По знаку предводительницы всё племя поднялось, и все взялись за разборку временных жилищ лагеря. Отряд народа Холмов снимался с места. Крыши из листьев были сожжены, поскольку в лесу всегда можно было соорудить новые кровли, столбы вынуты из земли, балки из пазов, циновки свёрнуты, и всё это вместе было связано между собой. Когда весь скарб подобным образом был приготовлен, люди распределили ношу между собой и взвалили многим на плечи, укрепили её за спинами, кроме того, несколько неразговорчивых мужчин, что участвовали в нападении на карибов, нагрузились корзинами, глиняной посудой, запасным оружием и прочим, что могло понадобиться во время перехода, возможно, и достаточно длительного. Люди Холмов, очевидно, имели привычку к такой жизни, и распоряжения, приказы их начальницы и их точное и молчаливое исполнение всеми членами племени совершенно не было для них какой-то новостью. Направление их пути было хорошо известно даже Муту, и он уверенно повёл меня за собой в лес следом за взрослыми. Когда я обернулся, от лагеря почти ничего не оставалось, только несколько пятен золы на тех местах, где были очаги и костры, выдавали то, что ещё совсем недавно здесь обитали люди. Часто произносилось уже слышанное мной ранее слово «Виляш», и скоро мне предстояло оказаться там и узнать непосредственно, где это и что это такое. На третий или четвёртый день это путешествие стало для меня мучительным, помимо того, что я нёс на спине связку деревянных кольев, поскольку нагрузка была распределена между всеми без исключения путниками, не минуя и баловня судьбы Муту, так ещё постоянно приходилось то продираться между тесно сплетёнными между собой стволами, обходить глубокие провалы и пропасти, известные остальным, но незнакомые мне, переступать через преграждавшие тропу упавшие коряги и древесные корни. И я, чего не случалось со мной раньше в этих местах, вероятно, в силу воздействия на меня вещества, изменившего мои облик и состояние, почувствовал крайнее изнеможение и сильную боль. В ногах была такая боль, будто они были сильно изранены, хотя на самом деле даже при самом внимательном рассмотрении на них едва можно было различить несколько царапин. Очень далеко было до настоящих кровавых мозолей. Но даже малейшая ссадина там представляла немаловажную опасность воспаления и омертвения покровов. Различные черви и прочие малоприятные гады могли легко проникнуть сквозь даже небольшое повреждение на коже, став, возможно даже, спустя некоторое время причиной смерти получившего таковое повреждение. В конце концов, когда дальнейшее продвижение стало просто невозможным, я попросту сел на землю, совершенно не зная, что же предпринять далее. Положение моё было плачевным, и я, как подобало малышу, которым я при странных обстоятельствах вновь оказался, близок был к тому, что бы разреветься от безнадёжности. До чего ж я был слаб и ничтожен! Я ожидал уже, что люди Холмов не обратят на это ни малейшего внимания и просто-напросто бросят меня здесь на верную гибель. Однако кто-то из женщин заметил меня, движение остановилось, и скоро меня все обступили, причём первым, кто поспешил мне на помощь, был Муту. Посыпались упрёки и насмешки. « Я не знаю, что мне делать вот с этим, – сказала Араси, указывая на меня, – пусть остаётся здесь, если ему так нравится валяться». « Если мы его оставим здесь, он умрёт», – заметил Муту с сожалением. « Да, но ничего другого не остаётся. Я бы могла кончить его на месте, что бы прекратить его страдания, которые, в ином случае, будут весьма длительными», – сказала Арагуайя, двоюродная сестра Араси. « Верно, растянутся на несколько часов или даже дней. Думаю, его стоны не должны беспокоить лесных духов», – согласилась Араси. Шинга, другая девушка, находившаяся рядом так же присоединилась к ним. « Послушайте, – заупрямился Муту, – сёстры! Если вы его убьёте или оставите здесь, вы навлечёте на себя гнев госпожи». « Но он слишком измучен, что бы продолжать путь. Интересно, все белые такие? Твой отец, думаю, значительно крепче его. А ведь этот моложе», – промолвила Араси. « Отец? Ах, да… Но до того как мать приобрела его, он побывал у многих племён», – пояснил Муту. « Этот то же побывал до нас у обитателей этих мест»! – отозвалась Араси. « Но не так долго… И только у карибов… Где ж ему было набраться выносливости? Но всё впереди. Если мать приняла его, то спорить не о чем. И потом, ведь вы все сами видели, что она с ним сделала? В прежнем состоянии с ним бы такого не случилось», – говорил Муту. « Почему знаешь? – усмехнулась Арагуайя, – ты не можешь отвечать за него в этом! Как бы то ни было, он теперь лишь помеха на нашем пути и бесполезно обременяет нас. Нам всем очень хочется скинуть это бремя». « Да, – подтвердила Араси, – мы сделаем, как решили. С чего бы это мы вдруг поступили по советам мужчины? Что же, он тебе друг, и тебе жаль с ним расставаться»? « Я здесь ни при чём. Мать решила так и отдала его мне под мою защиту, – настойчиво повторял Муту, – если не веришь, спроси нашу мать и госпожу». « Ты такой смелый потому, что ты любимчик матери, предводительницы племени, – вставила несколько слов Шинга, – будь ты моим мужем, малолетка, я бы показала тебе, кто здесь хозяйка». « Нам нельзя останавливаться, сезон дождей очень близко, – заявила Араси, – если будем тратить время на бессмысленные разговоры и бестолковую жалость, то никогда не доберёмся до Виляша до его начала. А дальше все тропы размокнут. Тебе хочется увидеть, наконец, отца или нет»? « Не то что бы хотелось», – потупился Муту. « Мы должны попасть к тем, кто остался на открытой равнине сезон назад, вовремя. В конце концов, это то же часть нашего племени, народ Холмов», – воскликнула Араси. « Я не собираюсь рисковать своей жизнью ради этого мальчишки, – высказалась Арагуайя, – и ради тех, кто ждёт нас там, признаться, то же. Но если пошли, зачем останавливаться? Это выводит меня из терпения». « Слушай, Муту, может быть ты сам перережешь ему горло? Ты ведь знаешь, как это делается, и уже пробовал, причём удачно, на собаках и древесных крысах», – предложила Араси. « А что мы скажем матери»? – спохватился в ужасе Муту. « Слушай ты, как тебя зовут»? – обратилась Шинга прямо ко мне. « Жакаре. Разве вы не знаете? Его имя Жакаре, пора было уже запомнить», – вмешался Муту. « Так вот, Жакаре, я тебя спрашиваю, ты можешь идти дальше, или нет»?! – крикнула Шинга. Я молча поднялся, но сделав несколько шагов, я почувствовал, как мои ноги дрогнули от боли, которая их пронизала. Я зажмурился и вновь опустился. « Нет. Это невозможно. Делайте со мной, что хотите. Но дальше я пойти не смогу, хотя уверяю, что хотел бы продолжить этот ваш путь до Виляша», – ответил я через некоторое время. « Он не может идти. Так чего мы медлим»? – сказала Араси, присела передо мной на корточки и, сжав в руке нож, приготовилась сотворить неизбежное. Как только решимость её начала переходить в действие к великому недовольству Муту, который тщетно стремился ей помешать, к нам присоединились старшие, из головы вереницы. « Что здесь происходит? Араси, я приказываю тебе остановиться и отойти», – раздался могучий голос предводительницы. « Жакаре не может идти и затрудняет шествие», – пожаловалась она, с подчёркнутым безразличием исполняя приказание матери. « Что ж, но я не позволю вам его здесь оставить. Шинга, – обратилась она к молодой женщине, – отдай свои корзины Муту и усади Жакаре себе на плечи». За плечами Шинги было устроено что-то вроде подобия большой корзины, сети или плетёной сумки. Араси и Арагуайя осторожно подхватили меня и усадили туда, я был вынужден уцепиться обеими руками за шею и голову той, что некоторое время назад была одной из врагов моего народа. Теперь я уже больше не испытывал к ним ничего враждебного. Я был утомлён, измучен и отнесся к предложению леди Холмов с глубокой благодарностью. Я протянул согнутые в коленях ноги вперёд, так что мои пятки коснулись пышных грудей Шинги. Так, как я уже заметил, не только люди Холмов, но и женщины карибов переносят своих младенцев. Но матерей с грудными детьми среди нас было не так много, что бы это так сильно бросалось в глаза… Когда всё было улажено, все вновь заняли свои места в шеренге и движение возобновилось. Мерное колебание спины Шинги скоро укачало меня, и я вскоре уснул под однообразную и тягучую песню, которую распевали воительницы вполголоса во время всего пути, что бы двигаться слаженнее. Изредка песня обрывалась, все останавливались и прислушивались к шумам леса, что бы вновь, поняв, что никакой угрозы не было, приняться шагать дальше. Так проходили целые недели, и за это время я уже довольно хорошо понимал местное наречие и мог объясняться на нём не хуже, чем по-карибски. Трогательная забота обо мне калухтинянсов, всё чаще проявлявшаяся из-под повседневной суровости, значительно умиляла меня и пробуждала ответное чувство благодарности, которое вызывалось во мне почти бессознательно и помимо моей воли. Стремлений к побегу стало меньше, напротив, жизнь, окружавшая меня, настолько меня захватывала, что я не только наблюдал её, пристально изучая, но и наравне со всеми, как только мог, участвовал в ней. От привала к привалу лес то становился гуще, то казался реже, то там, то здесь между деревьями снова обнаруживались гранитные глыбы и валуны. Мы определённо вступали на возвышенность, которая свидетельствовала о неуклонном нашем движении к западу, ведь там, в конце концов, она превращалась в исполинские западные горы, которые мало кто видел из моих соплеменников, но все хорошо были осведомлены об их существовании, и воспоминание о них рождало во многих священный трепет, подобно греческому Олимпу. То были Анды, но, как было понято из разговоров, загадочный Виляш, который люди Холмов порой именовали не иначе как домом, находился по эту сторону от нас и был расположен значительно ближе их. Совсем скоро нам предстояло там очутиться. Хоть эти воинственные дочери лесов и равнин и высоко ценили свою храбрость, но вдруг на их пути оказались такие места, что им пришлось проявлять особую осторожность, кого-то или чего-то опасаясь. Глава племени отступила немного, послав вперёд юных разведчиц. Охотницы и воительницы рассыпались среди деревьев. Леди Холмов сделала знак своим подругам и сёстрам, а те передали его остальным, указав необходимость сохранять тишину и несколько замедлиться. Осматриваясь вокруг, непрямыми путями все мы, рассчитывая каждый свой шаг, продолжали идти вперёд. Это и были земли загадочных роржагов, племени, не уступавшего по свирепости и жестокости неустрашимым дочерям Холмов. Я уже слышал о них от своих, но, в отличие от карибов, женщинам, вероятно, приходилось сталкиваться с ними чаще. И случайная встреча с ними в лесу могла закончиться очень неприятно. Было, о чём подумать, замечая подобные обстоятельства. Те, кто кажутся самим себе бесстрашными и непобедимыми, порой сами вынуждены побаиваться тех, кто оказывается сильнее их. Безжалостные ко всем, они тем не менее стараются избежать подобного обращения с ними самими. Двойная мораль, которую их общество имело на определённом уровне своего развития, приводило к такой путанице. Но противоречия никак не объяснялись, их было принято просто не замечать. То же, пусть и не в такой мере, было и у карибов. И я следовал их примеру, освобождая пространство моих мыслей только для самого главного и необходимого, что позволяло сохранить мне и моим близким жизнь и условную, пускай даже и мнимую, честь. Иногда я даже почти не ощущал себя пленником, столкновение, в результате которого, я оказался среди этих новых людей, воспринималось, как произошедшее довольно давно, слишком давно, что бы иметь ко мне непосредственное отношение. Но приятые меры предосторожности не понадобились, пути дочерей Холмов и роржагов, к счастью для всех нас, по воле лесных духов так и не пересеклись. Через несколько же дней после вступления в их предполагаемые владения лес резко и окончательно закончился, и перед нами предстала поросшая травой обширная открытая равнина, через которую, беря начало в далёких горах и уходя дальше в лес, пролегала, образуя русло с пологими илистыми берегами, стремительная река, названия которой, для краткости и за ненадобностью, я приводить не стану. Эта местность и была тем, что эти женщины и их немногочисленные спутники противоположного пола именовали домом или Виляшем. Это и была, вероятнее всего, их настоящая родина. Оказавшись на открытом пространстве, калухтинянсы разомкнули свои ряды и остановились, зорко вглядываясь вдаль. От их взора не укрывалось то, что пока было недоступно мне. Но я посчитал неразумным привлекать их внимание неожиданными вопросами и потому счёл лучшим промолчать. Так я терзался неизвестностью в течение некоторого времени, пока увиденное не удовлетворило правительницу и она не возобновила движения. Мы двинулись средь поросших высокой травой холмов, спускались в овраги и выходили на поляны, приближаясь к речной излучине. К концу дня мы достигли, по-видимому, конечной точки нашего путешествия, впрочем, оказавшись не так далеко от леса, что бы он полностью скрылся из виду. Дальше, прямо перед нами, вся равнина была покрыта будто кучами земли, подобными тем, что оставляют после себя кроты, разбросанными везде, куда только падал взгляд. И в конце этого поля, у самой воды, располагалось нечто вроде временного посёлка, состоявшего из круглых, как тыквы, хижин, сооружённых из камыша и гибких ветвей кустарников, обычно произраставших в этой местности у воды. Между хижинами мы встретили несколько мужчин среднего возраста и ребятишек. Увидев нас, они принялись громко кричать, выражая свою радость от встречи с нами. Это были, по большой части, родные тех, кто пришёл сюда вместе со мной. Но, к моему удивлению, к нам подошли лишь некоторые, и то ненадолго. Не прошло и получаса, как мальчишки, что выбежали было из своих укрытий, замахали руками и, оглушительно вопя, умчались в противоположном направлении. Я посмотрел на Муту с недоумением, требуя разъяснений. Муту сказал мне, что это его братья, и они побежали оповестить пастухов на дальних лугах. Приближался вечер, лёгкий ветер приносил нам приятный и волнующий запах луговых трав. Всё племя смотрело в направлении, в котором скрылись убежавшие, и пребывало в напряжённом ожидании. Наконец, послышался шум сотни копыт, и огромный табун странных лошадей появился перед нами. Я думал встретиться с чем угодно, но о лошадях здесь я меньше всего подозревал. По рассказам путешественников выходило, будто они вообще не водились в Новом Свете. Однако все эти сведения относились к другим областям этого неизведанного края, к тому же Анауаку или землям Оз. « Возможно, – решил я, – в незапамятные времена кони, подобные этим, обитали и там, и их можно было встретить чаще и почти повсюду, но всё изменилось, и теперь, по всей видимости, они остались только здесь, в этой ограждённой от остального мира горами и густым лесом долине». Со временем эти мои догадки подтвердились. Эти сильные и свободные животные во многом отличались от европейских или же азиатских. Издали их можно было принять за лошаков или мулов. Они были низкорослыми и некрупными, хотя и превосходили в размерах обычных английских и шотландских пони. Да и звуки, ими издаваемые, напоминали больше ржание лошадей, чем ослиный рёв. Морды у них были толстые и не сильно вытянутые, по шее гребнем проходила полоса жёсткой чёрной гривы, пучок такого же конского волоса завершал их тонкий хвост, отчего он имел некоторое сходство с львиным. Но в остальном, если не вдаваться в такие же подробности, какие способствуют различению зайцев и кроликов, или, к примеру, собак и волков, – это вполне были кони, и, при моей любви к лошадям, я испытал какое-то едва ощутимое удовольствие при встрече с данными животными. Что-то давно позабытое, детское всколыхнулось во мне от увиденного зрелища. Большинство из этих коней бежало само по себе, и лишь некоторые несли на себе немногочисленных всадников – табунщиков. Всадники обходились не только без стремян, но даже без седла и прочей сбруи, единственным, чем они управлялись со скакунами, были прочные верёвки из растительных волокон. Эти жгуты были обмотаны вокруг лошадиных шей и опутывали часть их головы так, что бы не доставлять им неудобства при натягивании этих «поводьев». Но в основном всадник больше рассчитывал не на этот аркан, а на свои руки и ноги, крепко вцепившись руками в гриву и вдавив пятки в бока своего коня. Больше ничего не ограничивало бега этих красавцев. Среди всадников заметен был высокий мужчина, сильно отличавшийся своим видом от прочих. Одни только длинные густые каштановые собственные его волосы служили ему одеждой, иного одеяния он, как и остальные его спутники, совсем не имел. Заметив друг друга, мы были изумлены и поражены в одинаковой степени. К ещё большему удивлению моему, этот человек, наконец, произнёс несколько слов, причём хоть и скверно, но на вполне понятном английском языке. « О! Белый ребёнок? До чего же это странно»! – проговорил он и, верно, начал бы более продолжительное общение со мной, если бы я в то время был один. Но приближение той, кому он, как я уже верно определил, приходился супругом, помешало ему немедленно удовлетворить собственное любопытство. Всадники один за другим попрыгали с лошадей или принуждены были спешиться. Произошла встреча жён со своими мужьями после долгой, хотя и регулярной, разлуки. Раздались нечленораздельные и бессвязные возгласы и восклицания. Муту подбежал к мужчине и с каким-то восторгом обнял его, но сразу же был отстранён его матерью. Нет смысла вновь воспроизводить в памяти то, о чём они говорили. К тому же слушать их разговор и дальше постигать всё, что творилось вокруг, мне не позволили. Муту, успокоившись немного после первого порыва радости от встречи с отцом, ринулся ко мне, схватил за руку и побежал, лавируя среди коней, прямо к реке и хижинам возле одного из её берегов. Мальчишки, никогда, очевидно, не видевшие прежде подобного, сбежались со всех сторон и окружили нас, едва мы остановились. От столь стремительного бега я едва мог стоять на ногах и, когда Муту уселся на землю, поджав под себя ноги, решил более не шататься и быстро принял подобное же положение тела. Муту, чувствуя на себе всеобщее повышенное внимание, в полной мере наслаждался им. Начались расспросы, и мой приятель с нескрываемым удовольствием принялся отвечать на них. Разговор зашёл о предводительнице, Великой Матери, ближайшим родством с которой Муту и бахвалился вполне открыто. Но у местных мальчишек то же нашлось чем похвастаться, так как, хоть они и не были её сыновьями, но и им доставалось порой что-то от её щедрот. И Муту похвалялся мною, как другие новым луком или копьём, или даже щенком, будто я всецело принадлежал ему, как он, видно, и в самом деле полагал. И хоть мне это было в значительной степени неприятно и даже обидно, относиться к этому приходилось, как к неизбежному. Дети и подростки, которых он звал своими братьями, оглядывали меня с ног до головы, а затем даже принялись ощупывать: столь странным казалось им различие между цветом их кожи и моей, как и волосами. Я не знал, куда деться от их назойливого внимания, и лишь терпеливо ждал, когда столь бурный прилив удивления и радости, смешанной с завистью, от обладания одним из них действительной редкостью пройдёт. Наконец, это произошло. Муту и прочие показали мне место за хижинами, где были разложены циновки, в сухие и тёплые ночи, даже тогда, когда в лесах наступает дождливое время, калухтинянские мальчишки, как и немногочисленные девчонки, остающиеся на равнинах, спят преимущественно под открытым небом, оставляя хижины в удел взрослых и забираясь в шалаши только во времена непогоды, которые наступают здесь не так уж и часто. Муту больше не держался со мной, как с рабом, да и остальные его сверстники и товарищи относились ко мне почти по-дружески, хотя некая разница меж нами всё же оставалось. Требовать большего было невозможно, и оставалось лишь принять это так, как оно и было. Установилось знакомство. Каждый назвал мне своё имя. Среди всего этого шумного сборища были молодые индейцы по имени Кайаб, Изаир, Туенд и Кавокьюир. Эти подпаски и обещали сообщить мне все особенности своего ремесла, так как, несмотря на привязанность Муту ко мне, даром получать свою еду мне никто бы не позволил. Предводительница, выслушав доклады своих подданных и лично проверив запасы молока, масла и сыров, что делались там же, проследовала за своим мужем в особо приготовленный для неё самый большой из домов. На этом события того дня, в который произошла эта первая из виденных мной встреча, окончились. А вскоре состоялось празднество и был устроен обильный пир с быстрыми плясками вокруг костра, на котором была приготовлена рыба и кое-что из добычи, принесённой из леса охотницами. И вот после этих возбуждающих и затемняющих рассудок игр, от которых и я, грешный, не остался в стороне, женщины, по обычаю державшиеся почти всё время отдельно от мужчин, удалились, а усталые мальчишки разбрелись, кто куда, и устроились, где попало. Наступали сумерки, и до меня никому не было особого дела, чему я немало обрадовался. Теперь мне можно было отдохнуть и самому. И вот пока я приходил в себя после бешеного кружения и прыжков, когда целые снопы искр взвивались в небеса и раздавались громкие, протяжные, тревожащие душу крики, тот белый человек осторожно подобрался ко мне какой-то неуверенной походкой. Было очевидно, что он стесняется своего низкого положения, которое занимал в племени относительно своей жены. Он боязливо озирался по сторонам, будто не желал, что бы его со мной заметили. Вот он оказался рядом и был очень рад этому, о чём свидетельствовало в первую очередь выражение его лица. Он тихонько засмеялся и заговорил, теперь уже на языке народа Холмов: « Мальчик, иди сюда». Я двинулся навстречу, он выпрямился и взял меня за руку. Моя готовность следовать за ним добавила ему смелости, но всё же с некоторой опаской и осторожностью он повёл меня прямо к тому месту, где паслись кони. Среди конских и лошадиных спин наше дыхание и шум от непроизвольно производимого нами движения терялись в храпе и фырканье четвероногих. Теперь моему спутнику было нечего бояться быть услышанным кем-либо, кроме меня. Он, поблескивая в догорающих отблесках зари своим единственным украшением – большими круглыми серьгами из зелёного камня, осматривал меня внимательно и несколько виновато, подыскивая слова. « Не бойся меня, – сказал он наконец на языке народа Холмов, который я уже прекрасно понимал к тому времени, – тебя здесь никто не обидит». Я кивнул, выражая согласие и добавил: « Я не думаю, что бы меня кто-нибудь собирался обидеть, но если так, то я справлюсь сам». Так я сказал по привычке, и тут же помрачнел. Учитывая моё новое состояние, было несколько поспешно высказывать подобные заявления. Он заметил это, но и от моего взгляда не укрылось иное, и я поспешил высказать свои мысли, ничуть не заботясь о том, как их воспримет этот странный человек. « Ты боишься своей жены, предводительницы? Ведь ты её муж»? « Да, но я не первый из её мужей, – признался он, – и не то что бы боюсь». Он сделал нетерпеливое движение рукой, показывая, что об этом говорить вовсе не следовало. Некоторое время мы взирали друг на друга молча, с опасением и недоверием. В таких случаях в людях может родиться даже ненависть друг к другу. Моё появление и всё моё существо занимало теперь все его мысли, немного меньше, чем меня встреча с ним. Видно было, что этот человек скорее всего не являлся уроженцем этих мест, но за долгие годы не встречал ни одного человека одной с ним породы, то есть нации. И вот случай привёл к нему меня… Тревога и радость смешались воедино. Но кем он был и каким образом попал сюда? Ответа на этот вопрос у меня не было, а выяснить это благоразумнее было не сразу и более изящным образом. Судя по всему, эти же соображения мучали теперь и этого «принца-консорта» предводительницы людей Холмов. « Муту твой сын»? – спросил я. « Да», – отвечал странный белый. Вид его и то, что его окружали то приникавшие своими мордами к нам, то дотрагивающиеся своими влажными губами до наших рук, лиц и плеч любознательные лошади, ожидавшие верно, принять какое-нибудь угощение с ладоней одного из своих хозяев или его гостя, побуждало моё воображение к лихорадочной работе, рой воспоминаний начал тесниться в голове. Мужчина ( а из-за длинных нечёсаных волос и бороды, он казался мне, возвращённому в столь ранний возраст почти стариком) в наступавшей темноте кого-то мне сильно напоминал. Причудливые тени мелькали на земле, и не пробуждая дремлющего во мне чувства вины за содеянное прежде, они всё же наводили на определённые мысли. Убийство индейцами Чиллингтона и всей его команды воспринималось как совсем недавнее. Начиналась внутренняя борьба с неизвестно откуда бравшейся и постепенно прорывавшейся на поверхность сознания трусостью, качества, недостойного молодого мужчины вроде меня. Да, тогда я ещё мог с полным правом называть себя молодым и относиться с некоторым презрением к тем, кого я упорно и несколько легкомысленно относил к разряду пожилых людей или даже, грубо говоря, стариков. По обычаям своего племени, он попросил меня, подумав немного, представиться. Я сказал, что меня зовут Жакаре. Незнакомцу было известно то значение этого слова, что вкладывали в него карибы. То ли и на местном языке оно относилось к тому же животному, то ли сам он одно время жил среди них и понимал их язык. У других же, пусть и родственных племён, это же самое слово, имевшее единое происхождение от сочетания « жаэка каре» – «глядящий вглубь или вбок, туда, куда другие не смотрят», означало то самое речное чудовище, что растерзало тело Пьетро, то есть крокодила, а сам он не везде и далеко не всегда почитался так же, как карибский дикий кот, хотя и внушал священный ужас, но причислялся к тёмным, враждебным силам. И, даже учитывая всё упомянутое, такое значение имени то же вполне подходило ко мне, особенно ко мне прошлому, если вспомнить выражение про « крокодиловы слёзы». « Ягуар, – подтвердил мужчина и засомневался, – но ты же не индеец? Ты откуда, маленький белый мальчик»? « Не такой уж и маленький, хотя, возможно, и кажусь таким», – отозвался я. « Что»? – спросил меня мужчина. « Да, я, конечно, младше тебя, но мне не хотелось, что бы ты так обо мне думал», – ответил я. Что-то в его голосе и том, как он передо мной держался, действовало на меня успокаивающе, и я приободрился. « Мне девять и десять лет, то есть почти полный человек без пальца, – добавил я, – и я уже прошёл обряд посвящения в воины. Я из племени карибов, если ты хочешь знать». « Надо же, значит, она то же захватила тебя, и ты подвергся действию её чар, юноша»? – проговорил бородач. Мы сидели, не сводя друг с друга глаз, на корточках. « Если бы я не знал, что она на многое способна, я бы ни за что не поверил тебе, – медленно произнёс он, – ты похож на меня. Когда-то и я выглядел, как и ты. Я хочу узнать о тебе больше, мне это доставит удовольствие. Это счастье для меня… Я мог бы быть твоим другом. Здесь ведь у тебя пока нет друзей… И уверяю, что и ты узнаешь обо мне многое. Мы это выясним… Потом». Я молча согласился с ним. После обильной трапезы сильно хотелось пить, на языке чувствовалось жжение, да ещё этот пристальный взгляд печальных карих, словно лошадиных, глаз несчастного, по всей видимости, утратившего, как и я, прежнюю родину человека. Мой собеседник заметил моё состояние и беспокойство. « Ты хочешь пить, Жакаре»? – осведомился он. Я кивнул. Сон подступал ко мне, и разговаривать больше не хотелось. Бородатый мужчина издал странный звук, похожий на хрип или тихий рёв звук, несколько лошадей навострило уши и приблизилось к нам, и без того объятым их тесным кругом. Под брюхом одной из них, прильнув к её соскам, находился жеребёнок. Мужчина ласково отстранил его и слегка подтолкнул меня, побуждая занять его место. Я устроился там, стоя на коленях, и подставил свои пересохшие губы этому звёздному потоку, что белой полосой струился в ночи. Вкус был несколько кисловатым и необычным, но настолько приятным, что ничего больше и не оставалось желать в ту пору. Давно забытые ощущения вновь посещали меня. Когда я напился и выбрался, а жеребёнок вновь поместился подле матери, в голове моей зашумело, и я уже готов был окончательно забыться сном. Мой неожиданный двуногий приятель вроде бы бережно подхватил меня и понёс куда-то, где заботливо, почти с материнской нежностью, уложил. Но всё это помнилось смутно, не так отчётливо, как другие, на самом деле совершавшиеся со мной события. Утром Муту и его товарищи, безжалостно разбудив меня, – и сейчас не нахожу ничего смешного в том, например, что бы мне, спящему, подбросить на грудь жука или ужа, – принялись за свои обычные развлечения, предложили мне набросить верёвку на шею лошади, но из этого ничего не вышло. Затем меня сбили с ног, будто случайно, потом произошло ещё что-то, совершенно не располагающее к улучшению расположения духа, в котором я пребывал. Мой вчерашний собеседник, оказавшийся рядом, сделал расшалившейся детворе строгое внушение, постаравшись защитить меня от тех, кто меня так немилосердно донимал. « Оставьте его, – сказал он, – и не беспокойте сильно. Ему надо же отдохнуть, он не может веселить вас целый день напролёт». На это кто-то из мужчин, находившийся поблизости, заметил, назвав моего неожиданного заступника по имени: « Жамиар! Разве ты не знаешь, что наша хозяйка отдала его Муту в полное распоряжение и владение? Если ты недоволен тем, что делает твой сын с тем, чем и кем обладает, то уж лучше держи это при себе»? « Хозяйка! Да, – глубоко вздохнул он, будто от чувства некоторого своего бесправия, – но в конце-то концов, муж я ей или нет? Если моя жена – вождь, то вам давно бы пора уделить и мне хотя бы малую долю от того уважения, которым пользуется она». Кто-то тихо усмехнулся. Дети то же было засмеялись, но недовольные взгляды взрослых быстро пресекли их невольное веселье. Стройный черноволосый мужчина, очень смуглый от природы и загара, поскольку, как видно, проводил большую часть своей жизни от самого почти рождения на открытом воздухе, совершенно никак не препятствуя воздействию солнечных лучей на свою кожу, одного роста с мужем предводительницы, имевший чуть-чуть горбатый нос, пугнул ребят, окрикнув их, и они шумно разбежались в разные стороны, стараясь, однако, далеко не разбредаться. Он взглянул на Жамиара как-то странно, будто с презрением, сделал неопределённый жест и с достоинством удалился в один из шалашей. Оставшись наедине, Жамиар снова поманил меня к себе. Я неспешно приблизился. Вновь повисла робкая тишина, будто от незнания, что сказать. На этот раз я заговорил первым: « Жамиар! Значит, тебя зовут Жамиар! Хорошо. Моё имя ты уже знаешь. Я рад тебе и принимаю предложение дружбы и твоё благосклонное отношение ко мне. Я благодарю тебя за это и за вчерашнее угощение». « Слишком длинно, – подумал я, – слишком много слов». Как-то тяжело было всё это выговорить. И это показалось мне странным. « Да, – Жамиар несколько обрадовался, – это хорошо, – и вдруг он заговорил по-английски, как и в тот день, когда впервые встретил меня, – Ты понимаешь меня»? Лгать не было смысла, и на вопрос Жамира я ответил утвердительно. « Верно, ты всё же англичанин? Как… я, – воскликнул он, с трудом подбирая слова, – приятно, наконец, встретить после стольких лет того, кто понимает тебя, и говорить на родном языке. Как же это славно, не правда ли? А ведь я-то почти забыл много слов, я ведь долго не говорил с англичанами. Здесь их никого нет. Сколько же времени прошло»? « Не знаю, что тебе сказать», – заметил я. Но он будто не слышал меня, а беседовал с самим собой, причём чем больше он говорил, тем сильнее сбивался на язык детей Виляша, на наречие народа Холмов, калухтинянсов. И он вновь стал казаться каким-то жалким и обделённым, несмотря на то, что был вроде бы счастлив, от того, что изведал моё происхождение. « И давно ты здесь»? – спросил он снова. « Здесь? Несколько дней», – отвечал я. « Я не об этом спрашиваю, мой мальчик», – пояснил он. « Возможно, месяц. После той битвы наших с местными», – сказал я по-карибски. « Нет. Я не о том… Я… Ну, как же тебе растолковать! Может быть, ты не хочешь об этом говорить?.. Но понимаешь, если ты помнишь, то мне очень хотелось бы услышать кое о чём, – обратился он ко мне и вдруг, будто собрав последние крупицы своего достоинства, что сохранились в нём от белого человека, напомнил о своём супружестве и добавил, – я ведь и приказать могу». Я изобразил полное недоумение. « Ведь ты не родился карибом, это так! Ты был в Англии и помнишь ещё что-нибудь о ней? Просто мне будет отрадно, если я узнаю побольше. Не думай, что я выведываю для чего-то». « Ну, хорошо, уговорили, сэр, – ответил я, припоминая то, что хотел бы совершенно забыть, что бы лишь отделаться от этого не в меру навязчивого, хотя и довольно доброжелательного покровителя, – я родился там, за океаном, это правда. Но мне не было там так хорошо, как у карибов. И это моё решение. Если смогу, я вернусь к своему племени. Особенно, если вы поможете мне освободиться… Я сопровождал отряд, который искал здесь какие-то богатства: руду, камни… Их всех убили, может, два, а может, и три года назад. Потом я встретил карибов, поселился у них и стал, надеюсь, совершенно одним из них, и никем другим я быть не хочу». « Хорошо, как тебе угодно, – согласился Жамиар, – Жакаре. Но ведь раньше тебя звали иначе? Как? Любопытно было услышать». Это начинало раздражать меня, и сдержаться было трудно. « Джекил, Джек, – выкрикнул я самозабвенно, – Джек Меридью». « Джек Меридью»? – повторил он с явным удовольствием, лаская свой слух, будто парфюмер обоняние тонким ароматом давно выдохшихся благовоний, звучанием моих английских имён, напоминавших ему некогда утраченную и дальнюю родину. И он принялся расспрашивать меня о многом таком, что я мог только изумляться тому, что было предметом его любопытства и понятий, а так же потери им счёта времени. Прежде всего, его мысли занимало то, что принято называть, особенно меж жителями Лондона, политическими новостями и что находится на втором месте по частоте после разговоров о погоде в тамошних светских беседах. Он спрашивал меня, например, жива ли ещё добрая королева Бесс и называл целый ряд имён, мне неизвестных. Это были всё, по его словам, знакомые его отца. Кроме них, он упомянул ещё о Вильяме Джильберте и о том, здоров ли ещё и преподаёт ли ещё в Манчестере Джон Ди. Он, видимо, справляется о его здравии потому, что это было связанно с какими-то отдалёнными воспоминаниями его детства и, возможно, с тем, что эта известная особа была непосредственно его учителем. « К сожалению, все или почти все эти люди уже мертвы. В особенности королева Елизавета. Теперь на английском престоле иной государь – всесильный Яков Стюарт, король Джейкоб», – ответил я. Он вздохнул, потом что-то принялся считать на пальцах. Потом попросил мене назвать точно нынешний год. Я не мог назвать точную цифру, но сказал что теперь, по моему ощущению, должно быть, 1622 г. « Неужели прошло 19 лет, – воскликнул Жамиар, – и за это время я ни разу не встречал ни единого белого человека? Подумать только, как же я по всему этому соскучился! По Англии. По милой, доброй Англии». И он начал рассказывать собственную историю. Я слушал как-то рассеяно и с некоторым недоверием, потому что передаваемое им казалось для меня чем-то отжившим и бесполезным, вроде бабушкиных сказок о Бевисе ( Бивисе) Гемптонском ( Бове-королевиче ( прим. пер.)). « Ты слышал, как они говорят «Жамиар»? – поведал он мне, сбиваясь то на местный язык, то снова возвращаясь к английскому, – на самом деле я Джеймс, Джеймс Мартин. Так меня зовут, – он ударил себя в грудь, – Лорд Грандрит и сэр Эдвард Льюксон снарядили суда да и поплыли в эти края, а мой отец, Джордж Мартин, служил этому самому Грандриту. И в этих местах появились английские поселения, как и в Вирджинии. Удалось закрепиться здесь, к досаде испанцев. Как там, кстати, ещё с ними? Всё сражаемся»? « Нет. Уже года четыре, наверно, как война завершилась», – ответил я. « Правда? – спросил он, – Ну, и кто же победил». « Англия», – пояснил я. « Надо же! – воскликнул он, – и королева умерла, и война закончилась. Ну вот, они и решили основать форты, укреплённые посёлки. Мистер Харкорт и сэр Уолтер, и ещё куча разного народа. А мой отец плавал с ними. И до восьми лет я почти не видел его. А потом матушка моя отошла, за тот самый рубеж перешла, какой мы все минем, и отдалась Богу её душа. А я сиротой бедным остался. И когда отец вернулся из очередного похода, он решил взять меня с собою, корабль рассёк килем воды, и к побережью новой земли мы пристали. Но поселение наше стало поистине местом печали. Вначале всё шло хорошо. И миссия была, и церковь. Но затем, через несколько месяцев, начальник наш, у которого отец служил секретарём, вступил в разногласие с туземцами, чем-то обидел их и притеснил, чего я не знал, но последствия, что затронули меня, наблюдал. Год почти я провёл в том поселении, и мне там нравилось, а что ещё нужно в детстве? Для существования были средства, был любящий отец. Короче говоря, мечтаний мальчишеских венец. И вдруг, наконец, всё изменилось. Не суровой зимы угрозы, коих здесь и нет, иное вызвало слёзы. Этому уже 19 лет, если я со счёта не сбился. Туземцы вообще часто начали в поселении появляться, то украшения получали, то ещё чем-то пытались с нами меняться. Их приводили в священный трепет наши железные ножи и мушкеты, а они нам за это приносили плоды ловкости их и силы: рыбу в основном и дичь. А кое-кто пытался постичь, что таят индейцы древние клады, чего делать не надо было. Вот беда-то нас и посетила. Был их предводителем Вига Риазза. Пером изукрашен и видом был он статен, и дал всем понять, что это его земля, и что он только из милости терпит здесь англичан. Он горд был и непреклонен. И он вёл с отцом и прочими видными людьми поселения какие-то споры и переговоры. После этого отец становился каким-то задумчивым и угрюмым. Было ему неизвестно, что у местных случается на уме, что они прячут в голове. То ли из-за золота, а то ли из-за девушки, которую некто из наших полюбил пылко, возникла к вражде предпосылка, и туземцы решили отомстить. И предприняли нападение. Первый набег удалось отразить, но умер наш начальник, лорд Грандрит. После этого наши враги, араваки из рода Черепахи, будто затаились. Но едва они выходили за частокол, то их встречала внезапная смерть, а потом на телах обнаруживали дротики и стрелы, чьи наконечники были смазаны ядовитыми маслами. Потом случилась вторая вылазка, при которой убили нашего священника Майкла Гримборна и Тобиаса Биннса, или Бингса, я уж не помню. И мой отец принял на себя управление поселением. Настала ночь, когда он почувствовал, что натиск возобновится, что он может не дожить до рассвета. Надо сказать, что он принимал попытки решить дело миром, но они провалились, оскорбление было нанесено, верно, великое, и недовольство нечем было возместить. А уж если племя решило, и правитель согласен, то ничего другого и не остаётся. И плохо приходится всем, кто на другой стороне окажется. Джордж Мартин, отец мой, почуял гибели приближение и призвал меня, обнял и долго молился. А потом открыл створку в просторном доме и позвал тех, кто на дворе был. И они вошли, а он велел им проверить вооружение, потому что мало было того, чем можно было стрелять. Они же не стрелами вооружены были, а из чего-то иного палили. И вот этого нехватка обнаружилась, удручало снаряжение. А утром предстояло сражение, потому что тишина настораживала, а среди деревьев затаиться не мудрено. И казалось, всё было предрешено. Отец оставил меня под крышей, а сам из дома с вооружёнными мужчинами вышел. Тогда едва брезжил рассвет. Я думал: обойдётся всё. Но нет! И в щель на двор смотрел, где они стояли. Люди Виги пришли, луки подняли. И вот некий человек из тех, что был там с моим отцом, снова призвал к миру и предложил им опьяняющий напиток в залог того, что они прекратят нападение. Напиток-то они тот, мутящий разум, приняли. И познали вкус его, но познав, не смирились, а ярость их умножилась. И они принялись за полный разгром всего, что им под руки попадалось. И многие из народа отца моего были перебиты. И так они бесчинствовали довольно долго, пока не пришли в разум. Мой отец едва спасся и сохранил жизнь от них. Я не знал их языка тогда, но они посчитали вместе с вождём моего отца заложником и пленником. Вига принудил преклонить пред ним колени. И Джордж Мартин вынужден был повиноваться. Там была ещё женщина из того племени, что пришло со своим предводителем, и она стала на защиту моего отца, и они долго спорили друг между другом о его участи, эта молодая женщина и вождь. И она смотрела на отца с сочувствием и состраданием будто, ведь она была не то, что здешние женщины, не знающие пощады особенно к мужчинам и господствующие над мужами. А Вига Риазза будто бы раздумал сохранять жизнь своему пленнику. Кругом валялись тела убитых, перевёрнутые сосуды, и среди всего этого беспорядка ожидал своего часа мой отец. Вождь напавших метал вокруг свои свирепые взоры. Он занёс над головою отца острый каменный нож, а в другой руке у него было копьё. Отец приготовился к неизбежному. Но здесь эта женщина встала между грозным воином и отцом и принялась просить и умолять своего повелителя. Чувствуя недоброе, отец в глубоком отчаянии закрыл лицо ладонями. И ту же печаль ощущала, верно, и женщина. Она то же, использовав все попытки смягчить сердце завоевателя и ожидая решения, в сильнейшем ужасе заслонилась руками, повторяя позу отца. Это я хорошо запомнил. И всё во мне сжалось, так как я сам боялся, что они меня найдут и заметят, и не решался пошевелиться. Но всё, что использовала эта защитница, дошло до предводителя и достигло цели. Вождь передал нож в руки стоящего за ним воина, а сам ухватил отца за ворот и поднял его на ноги. Другие воины подошли и наложили путы ему на руки и на ноги и поволокли прочь за частокол, в лес. Ну, тут уж я забыл о всякой осторожности. Я закричал: « Папа! Папа»! Он вроде бы оглянулся, но прочие на мой крик совершенно никакого внимания не обратили. И они были довольно далеко, хотя ещё были видны сквозь распахнутые широко ворота. Больше в укреплении не осталось никого в живых. Я был один, и мне не хотелось оставаться в одиночестве. К тому же я беспокоился об отце и сопереживал ему. И я рванулся вперёд, не желая терять их из виду. Так я бежал по колючим кустам за всё удаляющимся от меня отрядом, пока наконец не догнал. А догнав, понял, что все тщетно. Да и чем я мог помочь отцу? Я протянул к нему руки, почти дотронулся до его ладоней. А он только проговорил: « Назад, назад! Беги! Не плачь! Прощай»! И потупил глаза с видом глубокой горечи. И я вдруг понял, что если я расстанусь с ним, то навсегда его утрачу. Я просто не мог дать им просто увести его. Я путался среди воинов, но они будто не видели меня и продолжали быстро шагать по узким лесным тропам. Я задыхался, бежал следом, выбившись из сил, и всё кричал: « Отец»! Они снова продвинулись вперёд, и вновь я нагнал их. Я схватил кого-то из воинов за пояс и заорал: « Стойте! Остановитесь! Отпустите отца»! Но тот, кому я кричал, не знал языка или не хотел отвечать. И вместо ответа грубо оттолкнул меня в сторону, да так сильно, что я не удержался на ногах и упал на землю, больно ударившись, несмотря на то, что опавшие листья в том месте значительно смягчили падение. И так повторилось два или три раза. В конце концов, наступило такое положение, что упав в очередной раз, я смог подняться не так скоро, как в прежние, а когда всё же сделал это, то и отец мой, и сопровождавшие его захватчики исчезли в зелёном море чащи. И как раз уже наступали сумерки. Я попытался тогда найти дорогу назад, к поселению, но обратную дорогу пришлось бы разыскивать в темноте, чего я делать не стал, боясь диких зверей и подобных уведшим отца людей. Да и возвращаться к заваленной трупами деревне то же хотелось. Но всё же я, всхлипывая, брёл куда-то, а как стало совсем темно, упал на траву и в безнадёжности зарыдал. Я, тогда ещё совсем маленький мальчик, оказался совершенно один в незнакомом месте, в густом лесу! И хоть мне было уже девять лет, для девятилетнего я был не так силён и проворен, как дети, родившиеся здесь. Что же касается отца моего, то, в отличие от моих первых опасений, со временем пришла мысль, как, впрочем, и теперь я полагаю, что жизни его ничего не грозило и не угрожает. Если бы пленившие его хотели с ним расправиться, то они бы давно это сделали. Быть может, он и теперь удерживается каким-нибудь племенем, возможно, что и тем же самым. Но нет у меня надежды, что я когда-либо увижу его вновь. Нет у меня возможности его отыскать, хотя я верю, что всё с ним обстоит благополучно. Но как ужасна наша судьба: мы разлучены друг с другом и, быть может, так и проведём всю нашу жизнь, не зная друг о друге, и так и умрём, не встретившись больше вновь! И ты, мой молодой друг, сам, видно, уже знаешь, что значит остаться в здешних лесах в одиночестве. Но всё же надежда на благополучное завершение моих страданий оставалась, и она не подвела меня. Когда вновь теплый погожий день прогнал ночной мрак и тень, уверенность вернулась, но дорога была потеряна совершенно. Я шёл наугад, просто потому, что стоять на месте было невыносимо. Я даже боялся есть встречавшиеся мне на пути ягоды и плоды, думая, что они могут быть ядовиты. Отец научил меня этому, и потому я не имел средств утолить голод, какой всё крепчал, подступал к горлу и мучал невыносимо. Мошки искусали мне лицо и руки, колючки ободрали мне кожу, а я всё шёл. Платье моё промокло от росы и пота, и я думал о том, что бы снять и просушить его где-нибудь. Но спасение пришло неожиданно, за деревьями я увидал ограду и поспешил к ней, ещё не зная, что я за ней найду. Но это не было оставленным мной селением. Я отыскал вход, и здесь меня обнаружили местные обитатели. С недоверием встретили они меня и, возможно, убили или загнали назад в лес, дав погибнуть там самому, если бы не мои юные годы. Они дали мне всё, в чём я тогда нуждался и оставили у себя вроде, как сначала я подумал, приёмного сына. Они обучили меня охоте с помощью лука и стрел и другим полезным вещам, своему языку. А затем у них случился какой-то большой праздник, и с ними повстречалось другое племя. И в залог мира вождь племени подарил меня вождю чужаков, так я достался другому народу. Много сменилось этих хозяев, пока я не вырос. А потом на селение, в котором я в последний раз пребывал, напали вот её люди. Тогда было мне 19 лет. И владычица холмов тех людей перебила, а меня сделала, как видишь, своим мужем. Теперь ты знаешь, кто я такой и как я рад тебе. Поэтому можешь рассчитывать на моё содействие, коль оно будет возможно. А потом родился мой сын, Муту, и я много помышлял о том, что бы уйти. Но ведь и здесь неплохо, что ж уходить, неизвестно, куда? Да и бросить своего сына я не могу, а он так привязан к матери». Он закончил, а я остался при смешанных чувствах, в некотором замешательстве. Обычная для этих необычных мест и при этом достаточно печальная история… Глядя на Жамиара, я отчётливо представил себе, что ждёт меня в грядущем. Неужели я стану таким же, как и он, безнадёжно подчинённым женщинам? И если он целых 9 лет не имел даже особой надежды выбраться отсюда, то и у меня могло не получиться вырваться из тех мест. Конечно, о побеге я особо не думал, бежать было некуда, да и смысла в том мне не виделось. Но безвольно грустить об утраченной Англии не хотелось совершенно. При некотором сострадании к Жамиару, я всё же почувствовал некоторое отчуждение к этому, в общем-то неплохому и добродушному, человеку. Снова мысли о себе вытеснили всё остальное. Так закончилась эта наша беседа, но после неё были новые и новые расспросы и откровенные мгновения, едва у Жамиара появлялось на это время. Сын его, Муту, как было им самим сказано, являлся духовно близким больше к своей матери, чем к нему, тем более что этот мальчик как любимый её сын почти полгода неизменно находился вдали от отца. Поэтому неизбежно часть отцовских чувств в Жамиаре не находила своего выхода. Теперь же, когда в племени появился я, он с любовью и заботой по-отцовски принялся дарить всё это мне, стараясь опекать меня при каждом удобном случае. Хоть это поначалу и озадачивало меня, со временем я вполне привык, почти переставая замечать эту опеку, однако пользуясь ей, как мне было удобно. Некоторое время спустя я начал, как и мужчины народа Холмов, ухаживать за лошадьми. Миновала пора слабости и беспомощности, к тому же был наставник и защитник, который старался оберегать меня, но всё же иногда мне очень нелегко приходилось и в новых обстоятельствах. После того как в течение нескольких дней кони, что составляли табун, привыкли ко мне, Джеймс взял меня на руки и посадил на спину одной из лошадей. Я обеими руками вцепился ей в гриву, Джеймс дал знак, и лошадь двинулась крупной рысью в намерении догнать ушедший вперёд табун. Движения местных лошадей были немного непривычными и неудобными, в отличие от скачек на английских конях. Эти низкорослые, с тупыми мордами животные неслись порою так, что меня подбрасывало в воздух и болезненно ударяло о лошадиные спину и бока. И в это время я чувствовал, что наступит миг, и я потеряю равновесие, наклонюсь в сторону и повалюсь с той, кого я, пусть и с посторонней помощью оседлал. Справляться было трудно, но я повернул лошадь и проехал так около трёх кругов, после чего позвал к себе Жамиара. Он хотел было меня снять, но я отказался от его помощи и слез сам. Когда я нетвёрдой походкой направился к жилищам, выказывая все признаки сильной усталости, муж предводительницы, уже оседлавший освобождённую мной лошадь и ехавший рядом, спросил меня: « Что, хорошо? Справляешься»? « Справляюсь, только трясёт», – ответил я уныло. « Ничего. Придётся привыкнуть», – заметил Жамиар и посмотрел мне в глаза с выражением невозможности изменить наше предопределение. Для калухтинянсов их кони значат больше, чем просто домашние животные. Они верят в наличие у них души и, хотя и заставляют служить себе, относятся к ним с большой осторожностью. Весь жизненный путь мужчины в этом племени был связан с лошадьми, а женщины берегли их не менее, а часто и более, чем собственных мужей. После переговоров с остальными индейцами, с разрешения предводительницы мне выделили в распоряжение тощего гнедого коня, уступавшего во многом тем, которыми пользовались взрослые. Найти взаимопонимание оказалось нетрудно, всё-таки опыт, полученный в родительском имении не был забыт. Не прошли даром те достопамятные занятия верховой ездой, участие в охоте, летние конные прогулки с Эдвардом. И всё же здешние скакуны не были лошадьми в прямом смысле слова. Это были весьма хитрые и норовистые создания. Когда, впервые оказавшись подо мной, конь этот затрусил, я вначале подосадовал на некую медленность его бега. Тот будто уловил мои мысли и понёс быстрее, пока не поскакал, что называется, уже во весь опор. Я растерялся на одно лишь мгновение, но этого мгновения хватило коню для нового рывка, и я чуть не свалился, выпустив из рук гриву и бестолково разведя ими. Несколько женщин, Шинга и Арагуайя, сами великолепные, как оказалось, наездницы, оказавшиеся неподалёку, встретили эту мою оплошность сдержанным, чисто женским смехом, засмеялись и мужчины, что были свидетелями происходящего. Всё это творилось практически прилюдно, в открытом поле, так как Джеймс и его спутники под управлением нескольких девушек, назначенных для этого дела повелительницей, собирались гнать табун на водопой. Но я справился, вновь вцепился в холку и подчинил строптивого коня своей воле. « Но! Но»! – закричал я, заболтал ногами и незаметно, но ощутимо, ткнул босой пяткой в бок коню. Он пустился галопом, я приосанился и был в восторге, хотя сердце моё тревожно прыгало в груди. Скорость бега увеличивалась. Вдруг Джеймс заорал мне сзади: « Держи, его, держи, останови»! Я сосредоточился и увидел, куда нёс меня так неосмотрительно подзадоренный конь. Он мчал меня прямо к теснившимся в стороне молодым лошадям, большей частью кормящим матерям. Почуяв опасность, они с громким ржанием бросились врассыпную, вынужденные бросить своих малышей, которых я мог попросту растоптать. Я попытался остановить коня, но попытка эта не удалась. « Пригнись»! – крикнул вслед Джеймс. Я подался вперёд, стараясь развернуть конскую шею, перенаправляя его бег, так, как делали туземцы тогда, когда их обстреливали из вражеских луков. И как раз вовремя, так как конь уже поравнялся с жеребятами и мог подмять бы их под себя. К счастью, подбежавший в это время молодой пастух накинул на него верёвку с петлёй на конце, натянул её и остановил… После того случая я усердно постигал все премудрости ухода за лошадьми и езды на них в таких жёстких обстоятельствах. И каждый раз, пригоняя лошадей к стану, я, как впрочем и все остальные, подвергался внимательной проверке, а конь придирчивому осмотру. Той, которой леди Холмов доверяла это, было важно убедиться в отсутствии заметных повреждений, побоев и всего прочего, что я мог бы нанести лошадям. Кроме того, я был не только мужчиной, но всё же, в прошлом, и иноплеменником. За вред же, даже небольшой, нанесённый вдруг кому-то из табуна, вне зависимости от причин, полагалось самое ужасное и суровое наказание, какое полновластные хозяйки этих земель могли только назначить. Хотя меня и не допускали внутрь главного шалаша, где в дождливую пору обитала правительница, но я не раз слышал разговоры о том, какого рода украшения находятся там. Владычица якобы хранила там высушенные человеческие головы. Ушастый конь, первоначально данный мне, оказался на редкость ленив и после долгого знакомства с ним уже не оправдывал прежде вызванных восторгов. Только изредка, когда было не особенно сыро, он скакал так, как все порядочные кони. Тогда мне доставлялось величайшее наслаждение, – он мог лететь, когда хотел, прямо-таки с быстротой молнии, что свистел ветер в ушах, и сидеть было мягко, ничуть не трясло. Но обычно он едва плелся, мелко и озабоченно перебирая ногами, и никакая сила, – грубая уж точно не могла быть применена, – не могла заставить его изменить этой своей скверной привычке. Бывало, ведь я предпочитал оставаться на равнине и на лето, подальше от воительниц, которые и сами не собирались брать с собой источник дополнительных забот, каким являлись для них мальчики и юноши, за исключением Муту, когда с наступлением лета уходили в леса для большой охоты или же войны, солнечный жар пропекал меня насквозь, земля, стосковавшаяся по зимним дождям и покрытая трещинами, пылит под копытами, а ушастый низкорослый конь упорно плетётся в клубах пыли позади ушедших вперёд Кайаба, Изаира или Кавокьюира или своих собратьев и изводит меня своей несносной, медленной, но чрезмерно тряской ездой. Иногда я сетовал про себя, стиснув зубы и едва не разрыдавшись, со стыдом думая, какой я плохой ездок, особенно после насмешек приятелей Муту. Тогда, ища утешения, я охватывал шею коня и принимался гладить и целовать маленькую тупую головку. Конь, косвенный виновник моих бед, покорно стоял и лишь водил большими пушистыми ушами. В начале следующего лета моего коня заменили молоденькой лошадкой, кличка которой могла быть переведена, как Капля Росы или Росинка. Она была уже полной противоположностью прежнему коню, хоть и отличавшемуся тихим и спокойным с виду нравом, но создававшему множество неудобств, за которые можно было возненавидеть его от всей души. Горячая, с мягкой рысью, она сразу очаровывала. Но потом мне, к сожалению, пришлось изменить первое мнение о ней. Привыкнув к недавнему лентяю, я часто становился жертвой каверз своей Росинки. Стоило хоть на минуту отвлечься, – и вот я уж обнаруживал себя лежащим на земле, а от лошади оставался виден лишь волнующийся далеко впереди хвост. Таков был её характер. Самым обычным делом для неё являлось где-либо споткнуться и потом удрать к пасущемуся табуну. После всего этого я бывало почти целый час сидел и плакал. Я понимаю, что духу наших традиций чуждо понятие плачущего взрослого мужчины, но бывают положения, когда перестаешь считаться с подобными запретами. Да и изменения ещё давали о себе знать в течение длительного времени. Кем, в каком возрасте я себя тогда ощущал? Этого я вспомнить не могу. Нужно было гонять лошадей на водопой. Позади всадники, числом три или четыре, табун летит впереди, поднимая облака пыли, жеребята жмутся к матерям, ржут – мы, пастухи, гарцуем за ними, подгоняя гиканьем и хлопками в ладоши. И вся эта толпа загоняется в реку, останавливается на её берегу, пьёт, далеко выдвинув свои длинные шеи и опустив в воду тяжёлые морды. Напившись, лошади входят глубже, плавают, и мы, привлечённые возможностью освежиться, погружаемся рядом, купаемся возле них. Всадники окунаются в чистой воде, после чего гонят табун назад таким же галопом. Индейские мальчишки сидели на лошадях крепко, будто гвозди в доске. Они болтали ногами, высоко поднимали локти и, закинув голову, мчались, как угорелые. Я же без седла, стремян, а часто – и без узды – ездил плохо, особенно на мокрой лошади. Свалиться было куда как легче, стоило зазеваться, и уж я лежу в пыли, а кони и мальчики пропали. Меня не так огорчали ушибы, сколь болезненны были насмешки товарищей Муту. Не давали они мне прохода, подъезжали, падали на траву и даже катались по ней от хохота, а я стоял, растерянный и смущённый, перед ними и молчал, весь хмурый от сознания своей оплошности. Мало-помалу и я научился ездить, и мог бы почти вновь считаться одним из лучших ездоков в тех местах. Но об этом нечего много рассказывать, можно лишь добавить, что Жамиар делал для того всё возможное и стремился защитить и укрыть меня от того позора. Боязнь неудач заставляла меня держаться подальше от сильных и умелых молодых индейцев, к тому же на самом деле я был как раз старше многих из них, а не наоборот, и потому часть времени я проводил несколько назойливом общении с Джеймсом. Мы ездили иногда верхом, а иногда вели своих коней «под уздцы» там, где равнина заканчивается лесом, по самой границе. Густая тень от деревьев давала нам приятную прохладу, а лошади тянулись своими губами вверх, к свежей зелени росших на нижних ветвях листьев. Жамиар, сидя на спине своего коня, шедшего неспешным шагом, бывало, приподнимался, захватывал рукой протянутую над головой ветку, подтягивался и срывал крупные вкусные мясистые плоды пурпурной гуанабаны, иламы или сонкойи. Так на местных языках назывались и сами лакомства, и деревья, на которых они росли. Он ел их сам, а частью бросал мне вниз, так как я чаще всего шёл пешком, отправив свою Росинку куда-то пастись, опасаясь, как бы она не рванула в лес, не разбирая дороги, что могло закончиться печально и для неё, и для меня. Плоды были вкусны, а вот рассказы Жамиара – не очень. Но он радовался, как ребёнок, когда ему удавалось угодить мне чем-то. И всё же он старался держаться непринуждённо, с достоинством, особенно когда оставался наедине со мной, будто стремясь показать, чей он здесь муж. Эта нелепая претензия неизменно вызывала во мне насмешку, и что бы скрыть её, я искал повода прервать наскучившее мне общение. Вероятно, было это потому, что его слабость и жалкое положение напоминали во мне самом многое, в чём бы я предпочёл никому, даже самому себе, не признаваться. Со временем многое из того, что прежде удивляло меня, вызывало во мне удивление и даже негодование и присутствовало в укладе калухтинянсов, больше не оказывало на меня такого действия. Но всё же невозможно забыть, как я чуть не пострадал, подавшись первому порыву, увидев то, что любого другого на моём месте, незнакомого с местными обычаями, повергло бы в ужас. И это вовсе не поедание человеческого мяса, с которым я ни разу вплотную не сталкивался и, если бы не свидетельства других странников, забредавших в смежные места, я б убеждённо отнёс такие заявления к области людских домыслов. Совсем иное, не так уж и жуткое на первый взгляд, но оставляющее сильнейшее впечатление открылось перед моими глазами. Это было во второй или третий год моего пребывания в Виляше. Хотя, надо заметить, происходило это, по всей видимости, и раньше, просто тогда выпал досадный случай, ознакомивший меня с очередной стороной жизни пленившего меня народа. Когда я, цокая языком, причмокивая и шикая, погонял лошадей, возвращаясь с пастбища, я увидел, что к одному из столбов, торчавших посреди нашей стоянки, привязана девочка примерно 10 лет, так, что наружу была обращена лишь её спина. Старуха, составлявшая свиту предводительницы, стояла рядом и лупила девчонку кожаной плетью. Боль, по-видимому, была нестерпимо сильна, но девочка терпела и только извивалась всем телом, не издавая ни звука. Лишь удары бича, сыпавшиеся на неё из рук старухи, нарушали тишину. Меня особенно возмутило не столько само это событие, сколько отношение к нему остальных обитателей стоянки. Мужчины, находившиеся не так далеко, что бы не видеть происходившее, или занимались своими делами, будто не замечая проводимых истязаний, либо с равнодушным видом стояли в отдалении. Еще несколько девочек присутствовали там, и по их лицам я понял, что они, верно, ждут своей ужасной очереди. Я соскочил с Росинки и подбежал к столбу. Хотя я и сам в недавней жизни точно так же избивал несчастного Морриса, но на этот раз что-то противоположное шевельнулось в душе, и я не выдержал. Видно, я не до конца отделался от своих прежних представлений, и мне было невозможно допустить, что бы при мне вот так, со всеобщего одобрения, избивали женщину, девушку, девочку, да ещё и беззащитную, неспособную оказать сопротивление своей мучительнице. Я бросился к ней на помощь и оказался между старухой и столбом, громко крича и требуя прекратить это нелепую и непонятную порку. Старуха приказала мне не вмешиваться не в своё дело, обозвав меня презрительными словами, а когда угрозы её не подействовали, то уже ударила меня по лицу тем, чем прежде избивала девицу. От боли и ярости я кинулся на вредную старуху с кулаками. Не знаю, чем бы всё закончилось, но пока я готовился сражаться с безжалостной дамой, кто-то сильно сжал меня сзади за плечи. Я успел увидеть, что это тот самый горбоносый индеец, успевший подобраться к нам незаметно. Верно, он всё это время наблюдал за нами. Он приподнял меня и потащил к реке под одобрительный гул всех собравшихся, несмотря на то, что я отчаянно кричал и старался вырваться из его рук, размахивая руками и ногами. Старуха бросила мне вслед, что этим своим вмешательством я разгневаю Великого духа, одного из нижних богов, и навлеку его кару на всё племя. Мужчина дотащил меня до берега и окунул в реку, грубо сунув туда с головой. Я погрузился целиком, успев лишь со страхом подумать, что так он может и утопить меня. И, действительно, горбоносый ( тот самый Бездельник) навис надо мной и принялся давить своей ладонью мне на затылок, что бы я не смог поднять голову из воды и вынырнуть. Через мгновение я почувствовал настоятельную необходимость возобновить дыхание и дернулся из последних сил. Но тот, кто подверг мою жизнь опасности, был сильнее и не дал мне возможности подняться на поверхность. Сквозь толщу воды я слышал какие-то смутные звуки, лишь отдалённо напоминавшие человеческие голоса. Кто-то вроде бы кричал что-то мне или горбоносому мучителю, но ничего нельзя было разобрать. Я ощутил, что ещё миг, и я навсегда утрачу способность что-либо чувствовать в этом мире. Но вот меня снова кто-то встряхнул, последовало резкое движение. Свет ударил в распахнувшиеся ему навстречу глаза, и я сделал долгожданный вдох. Придя в себя, я обернулся. Жамиар укорял своего противника тем, что со мной не следовало так обращаться. Тот согласился, но посмотрел в мою сторону с выражением враждебности. Когда я выбрался на берег, вокруг меня собралось немало народу. Многие смеялись и указывали на меня, мокрого и всё ещё перепуганного, в основном ребятишки, взрослые же призывали их к сдержанности. Преодолев эти порывы несдержанности, туземцы наконец объяснили мне, что произошло. Оказалось, что я сорвал подготовку отроковиц к вступлению во взрослую жизнь. На протяжении нескольких лет, начиная с определённого возраста, в отведённые для того дни и часы девушек секут, что бы они научились терпеливо переносить всякую боль. Ведь помимо лежавших на женщинах военных забот и хлопот по добыванию пропитания на охоте, что было в ходу у калухтинянсов, у них, как и у всяких других женщин, было предназначение рожать. Поэтому каждая представительница племени должна была доказать на тайном обряде, которому предшествовали длительные и трудные упражнения, одно из которых мне и довелось увидеть, свою выносливость и самообладание. Кроме того, считалось, что испытывая боль, женщина не только становится сильнее, но и совершает своеобразное приношение охраняющим весь народ духам. Это было само по себе не ново, что-то подобное я видел и даже переживал сам у карибов ещё не так давно, но только теперь здесь были задействованы женщины. Скоро я и сам осознал, что попал в довольно глупое положение, и всё же мне трудно было признать закономерность и благотворность таких обычаев. Но гость не вправе оспаривать и оценивать нравы хозяев. И я надеялся втайне, что моё пребывание у этих людей надолго не затянется. Больше я за местных девиц не заступался и вскоре утешился. Да и не следовало карибу сетовать долго. Я предпочёл быть стойким, как Маракуйба. Само время, наполненное разного рода заботами, не оставляло желания особо предаваться размышлениям, а тем более сожалению. Хватало и без того, чем занять себя. Когда я не охотился и не удил рыбу, как бывало и раньше, – а река всегда была рядом и имела в себе достаточно рыбы, кроме того, в ней даже водились небольшие черепахи и раки, – то, конечно, оставалась работа с табуном, разного рода игры и забавы, вроде конных ристаний, выражаясь проще, езды наперегонки и различных проявлений ловкости, как её только можно проявить: и непосредственно верхом, и проворно вскакивая на спину лошади и так же соскакивая с оной. И всё же, хоть радости и веселья было достаточно, некоторые события вызывали печаль, правда, не столько во мне, сколько ложились неизменной тяжестью на всё племя. От проницательного и внимательного взора не могло скрыться, что табун переживал не лучшие, а вернее сказать последние времена, и лишь немногие представители той дивной и странной конской породы, какую встречал я там, в Новом свете, и какую, возможно, после меня уже никому, включая и коренных жителей, не удастся застать, отличались безупречным здоровьем и могли бы успешно продолжить свой род. Хоть табун был довольно ещё многочисленным, но события почти каждого месяца или полугодья заставляли подумывать о неизбежно грозящем в грядущем вымирании. Некоторые в табуне были подвержены странной болезни, заставлявшей бедное животное корчиться в невообразимых муках и кататься по земле. Часто я становился наблюдателем того, как мирно пасущийся конь вдруг повергался на землю и задирал копыта кверху, испуская то ли ржание, то ли стон. Едва удавалось до него добраться, как он уже испускал дух. И не только возраст был главной причиной таких смертей, хотя значительная часть их и приходилась на долю именно таких особей. Через год после моего прибытия потомство смогло дать только шесть самок, из которого уцелело только двое жеребят, что явно было недостаточно для процветания поголовья. Каждый такой случай воспринимался индейцами болезненно и остро из-за особого отношения местных к этим существам. Гибель их принималась как нечто неизбежное и знакомое, но она не стала привычной. С каждым отошедшим от земной жизни конём и с каждой лошадью приближался, несомненно, тот страшный день, когда калухтинянсы навсегда потеряли бы своих друзей и помощников. Падёж не был безостановочным и множественным, но судьба то и дело отнимала у них то одного, то сразу двух скакунов. И каждый раз сопровождался оплакиванием и пышным прощанием. Подпаски и пастухи, заметившие, что кто-то умер или тяжко заболел, обязаны были броситься тотчас в селение, в том время как рядом с пострадавшим оставался либо мужчина, либо женщина, знавшие врачевание и сопровождавшие табун. Всё взрослые члены племени спешили на место и решали в необратимом случае, что же делать с телом. Иногда, если животное пало недалеко от посёлка, его тушу доставляли целиком в деревню, а иногда приходилось снимать шкуру и устраивать погребальный костёр прямо на месте смерти, церемония проводилась с таким почётом, что ничем не уступала похожему обряду, проводимому тогда, когда умирал или был убит кто-то из самих калухтинянсов. Как я уж упоминал, лошади в их представлениях о мире были равны иным членам племени, поэтому горе, пусть и не выражаемое бурно, бывало всеобщим. При моём отношении к этому народу, возникновение которого было связано с рядом общеизвестных причин, эти горести и невзгоды не должны были беспокоить мой ум и затрагивать мою душу, но они, будя нечто давнее, тёмное, скрывшееся будто навсегда в тайниках моей памяти, возвращали меня к моим ранним годам, заставляя размышлять, что же можно сделать для этих бедных животных и как им помочь. Это были не мои кони, а окружавшие меня были врагами мне по определению, но всё же напрасные страдания бессловесных тварей и смутное ожидание грядущего значительного бедствия, волновавшее многих вокруг, не оставляли в покое и меня. Я стал искать способ, что бы изменить положение народа Холмов к лучшему. И вроде бы нашёл, но он был впоследствии отвергнут. Было это так: наползавшая мгла в мокрые зимние ночи заставляла племя искать утешения в общении. Вокруг костра, близ жилищ, собиралось почти всё население нашей части равнины. Всё замирало в присутствии леди Холмов, а та, занимая почётное место наряду со знахаркой и прочими женщинами у огня, рассматривала изготовленные ими плетённые щиты, деревянные мечи, дубины и копья, к которым, по возможности, прикладывали руки и мужчины, служа женщинам. Дети же и подростки подражали им в этом и делали каждый свои облегчённые разновидности всего подобного. Оружие, осязаемое и созерцаемое в такие часы, вселяло чувство уверенности, придавало сил и могло, как считалось, помочь справиться не только с известными врагами, но и с любыми трудностями. Пользуясь безмерным уважением и преклонением части своего народа, леди брала на себя роль сказительницы. Ровным и твёрдым голосом она обращалась к соплеменникам с рассказами о священных преданиях и важнейших событиях прошлого, снисходя, таким образом, до желания тех, кем правила. Десятки глаз устремлялись на степенную госпожу, и все страхи мигом пропадали. Так пыталась она разъяснить подданным, что на самом деле происходит с ними, а иногда и младшая рангом родственница вставляла свою речь в общее течение разговоров. Мужчины же и дети располагались вдали от большого кострища, там, где было им это позволено, у самого края заполненного людьми пространства, за которым часто храпели усталые и приведённые к стоянке на ночь кони. С ними нередко и было связано содержание многих речей и сказаний. « Я храню вас и направляю, как хранят и направляют меня великие духи, мои покровители. И ваш удел – повиноваться мне, о люди народа Холмов так, как повиновались вы прежде моей предшественнице, матери моей, и как будете – моей преемнице, дочери, – говорила она и указывала на одну из своих дочерей, весьма похожую на мать, которой не нужно было никаких безделушек и прочих женских прикрас, что бы быть привлекательной, и обладавшей тем не менее всеми чертами своей матери, что выделяли её среди прочих – та же благородная осанка, тот же отблеск сознания своего достоинства во взоре, правда, всё это было каким-то малозаметным, разумеется, менее отчётливо выраженным, чем у самой Матери рода, – поскольку женщина изначально сильнее мужчины, как вода сильнее огня. Пусть отступит печаль, пускай тёмные времена нас минуют, а боль сильную за всех вас ощущаю я и тоскую. Как бы я ни была сильна, как бы вы ни были терпеливы, а приходится смиряться. Но то что постигло нас, до конца должно быть пережито. Нашим людям, воительницам нашим, храбростью знаменитым, да и вам, спутникам-мужикам, без которых иногда просто – никак, должно быть хорошо то известно, и хоть не видно сему конца и краю, напоминаю, и коль назовём свою беду несколько раз, менее станем горевать из-за того, что постигло нас. И причины яснее бывают, когда о событиях вспоминают… Давным-давно, когда мир лишь возник и от сна небытия не до конца ещё пробудился, долгожители из верхнего мира, Кансас и Тлан испытали скуку, и что бы изгнать её, стали загадывать друг другу названия того, что каждый из них сотворил в нижнем мире, что под ними. А было ими сделано немало… И вот они перечислили все растения и всех животных, камни и воды, и небесные светила. Но каждый легко это отгадывал. И тогда Кансас загадал того, кого ещё тогда не было. « Есть некто, кто временен, как зверь, движется, но похож на воды стоящие, помнит прошлое, не знает будущего и погружён в настоящее, как мы, он имеет некое знание, и может совершать о нас упоминание, славить нас и стеречь землю, пока мы о ней не заботимся». Тогда Тлан думал-думал и сказал наконец: « Назови мне его! Что-то я не вспомню, что бы среди наших была такая тварь». Но недолго Кансас торжествовал, и пришлось ему признаться второму духу, что такого существа ещё нет. « Раз нет, то должен быть», – решили они оба. Со дна бескрайнего озера подняли ил, бросили его на камень и придали форму невиданную, перепробовав прежде все формы ранее созданных животных. И когда закончили, вышла жалкая тоненькая фигурка, слабая и беспомощная, и закричала, и зарыдала она. Забормотала что-то, чего нельзя было понять даже небесным духам. И тогда каждый из тех двоих взяли по древесному листку, пожевали его, а затем вложили в рот существу, поделившись с ним своей речью. И когда тот, кого они слепили заговорил, он начал жалобно причитать: « Кто я, кто я»? И начали Тлан и Кансас придумывать ему имена, а затем нашли подходящее и изрекли: « Ты, о наше творение, будешь с этого мгновения зваться « человек», поскольку никто прежде тебя не был так назван». И они поселили этого человека в срединных землях, между горами и морем, и наслаждались его видом, глядя на него с высоты неба. Но человеку тяжело приходилось на земле, не было у него ни силы большой, ни ловкости, и знание не приносило радости, которым его небесные мастера, помня об уговоре, данном друг другу, наделили. Было ему одиноко, и не было у него помощника. И он вновь принялся рыдать, кричать и плакать так, что шум от его жалоб достиг неба. И сказал Тлан: « Чего хочет этот глупый человек, разве мы не дали ему всего, что хотели, наделили жизнью, умом, речью? Что нужно человеку»? Кансас ему ответил: « Всё живые существа связаны друг с другом и общаются между собой, блохи живут на собаке, зелёная плесень – на шерсти уюши ( ленивца). Маленькие рыбки прилепляются к большим особыми присосками, птицы чистят зубы кайманам. И только человек несамостоятелен и одинок». Тлан предложил: « Дадим ему самостоятельность». « Но тогда он перестанет нуждаться в нас и, чего ещё, станет нашим противником. Придётся тогда уничтожить его и сотворить нового, а это – лишняя работа. Разве не должен он повиноваться нам просто потому, что мы были раньше него и дали ему все, что могли дать, что нет ничего, что бы он мог по-настоящему назвать своим? Но раз он одинок, сотворим ему помощницу или помощника». Так они и сделали, сотворив ему удивительное животное, умное, вольное, благожелательное и умеющее отвечать добром на добро, они сотворили наших священных диковинных зверей, сначала самца, а затем и самку, которые дают нам питьё и пищу, и кожу после смерти, которые возят нас и удобряют то, что мы посадили из растений. До недавнего времени это было так, и теперь, хвала предкам, это почти так. Но прежде владел всем этим один мужчина! Очевидно, что так продолжаться не могло. Владычица подземного мира, Великая Мать, Вилаай, узрела новое творение небесных духов и сочла его несмотря ни на что жалким и не идущим ни в какое сравнение с тем, что сама она могла бы сотворить. « Пусть сделанное мной превзойдёт то, что натворили обитатели небес»! – произнесла она. Как она это сказала, в тот же миг разверзлась земля, и на поверхность вышло существо невиданно й красоты, а богиня нарекла его Пальей. И эта Палья была первой на свете женщиной. А мужчина, сотворённый верхними духами, неизбежно стал её мужем. Помощники же мужчины стали верно служить ей, его госпоже. И все люди, особенно наши люди Холмов, ведут свой род от них. Вот мы и обитали счастливо и радостно, пользуясь тем, что давали нам наши помощники, храня с ними любовь и дружбу. Но, видно, прогневили мы чем-то кого-то из великих. Почему-то благосклонность к нам духов иссякает. Приходит конец времён, и близок тот час, когда не останется у нас помощников, дарованных человеку верхними существами, Кансасом и Тланом. Ничто, верно не изменит их воли. Раз они дали когда-то нам друзей, то они же и вправе их отнять. Только, думаю, Вилаай сильнее их и не позволит, что бы дочери её были обделены. Но сколь мы не заклинали её, каких обильных жертв из крови своих врагов и собственной не приносили, происходит то, что случается и что видим мы все, дети мои». И все со слезами подтверждали произнесённое Великой Матерью. Многие следуют по дороге бедствий, но лишь некоторые избирают путь их преодоления. Настало и для меня время проверить на себе, отношусь ли я к последним. В очередной раз выслушав предание о творении и о постигшем племя несчастии, я решил попробовать изменить положение к лучшему, в чем не преуспел. Когда раздались сочувственные вздохи приближённых владычицы, я повернулся к Жамиару и сказал: « Хотя я и не могу установить точно причину постепенного вымирания ваших лошадей, но я, кажется, знаю способ, как это если не остановить, то замедлить. Хотелось бы довести это до сведения Матери рода». Он отнесся к моим словам с недоверием и в то же время с любопытством. « Ты можешь помочь им? Что ты об этом знаешь? Ты уверен»? – промолвил он. « Нет, не уверен, – ответил я. – Но здесь нужно использовать любое средство, что подскажет разум. Если с каждым поколением животные становятся всё слабее, и число их сокращается, то на ум приходит прежде всего эта мысль»… « Может быть, я понимаю, что ты имеешь в виду», – отозвался Джеймс Мартин и нахмурился. Ведь он был старше меня, и, похоже, за всё это время такая простая мысль ни разу не приходила ему в голову! « Да, если твоя догадка верна, – заметил я, – есть средство». « Она не станет тебя слушать, – с горечью воскликнул он, – я, конечно, мог бы сказать об этом сам, но опасаюсь её гнева. Вдруг она отвергнет это предложение, и моя жизнь осложнится. Пусть я имею дело с собственной женой, но она не только моя жена, и надо быть осторожным, учитывая, насколько она здесь влиятельна. Думаешь, её остановит то, что я ей муж?.. Хорошо, – подумав, добавил он, – я привлеку её внимание, а ты потом сам скажешь ей, что придумал». Он поднялся и приблизился к огню, выставив вперёд правую руку. « Госпожа, – начал он, – позволь мне сказать». Владычица Холмов неспешно повернулась в его сторону и небрежно бросила туда гордый взгляд. « Чего тебе нужно, Жамиар»? – проговорила она с оттенком лёгкого презрения. « Есть один человек. Он хочет сказать тебе нечто важное о наших помощниках», – заявил он. Я напрягся в ожидании и торопливо принялся подбирать нужные слова. Надеюсь, не страх, отнюдь не страх двигал тогда мною. Не до такой же степени я утратил своё былое достоинство, что бы бояться её, даже если она и правила целым племенем. Бояться женщины, пусть даже бы это была далеко не обыкновенная женщина, как-то чересчур даже для меня. Ведь я был кем угодно, и даже сейчас затрудняюсь оценить своё место в жизни, но никогда, кажется, не был трусом, да и теперь далеко не трус, хотя страх и посещает меня всё чаще и чаще, но это такой страх, с которым, при всей его нелепости и бессмысленности, трудно что-то поделать даже первейшему храбрецу из смертных, а здесь было совсем иное. Робеть перед той, которую именовали здесь Владычицей, особенно после первого впечатления, которое я, надеюсь, на неё произвёл, после того отпора, который я пытался ей дать, когда становился её пленником, означало достигнуть того предела, за которым уже кончалось всяческое мужское и человеческое достоинство. Но было ли это достоинство во мне прежде? Или же это пустая спесь, одно только чванливое бахвальство? Затруднительно и мучительно больно выяснить теперь об этом истину. Остаётся лишь надеяться, запретив себе подробно об этом рассуждать, что это был не страх, повторяя это себе каждый раз, убеждая себя в том, даже если всё это и было бы ложью. Самообман – последнее прибежище таких, как я, умело прежде вводивших в заблуждение прочих, и расплата за эту мерзкую и жалкую жизнь во лжи. « Мужчина? – протянула высокомерная женщина с нескрываемым пренебрежением, – почему теперь, сразу после того как великие духи говорили через меня, я должна слушать какого-то мужчину, имеющего дерзость обращаться ко мне в такое время»? Она обвела взглядом всех собравшихся у огня и прочих, кого могла видеть, будто выискивая неведомого смельчака. Жамар, словно заметив моё краткое замешательство, если бы оно у меня было на самом деле, подошёл ко мне и немного подтолкнул в сторону своей жены, как бы желая сказать: « Иди, разбирайся сам, если ты это придумал». « Ты… Жакаре»? – удивилась владычица. Голос и взор её не предвещали ничего ужасно, но я знал, что это впечатление легко могло быть обманчивым и предварять перемену её чувств в прямо противоположную сторону. « Да… Это я, – заговорил я, стараясь не поднимать головы и не встречаться глазами с предводительницей, – кони наши дохнут, и дальше будет ещё хуже… Думаю, это из-за смежных, перекрестных связей. Ваши помощники… Вернее, наши… Вращались лишь в кругу своего родства, и жеребята, родившиеся от таких связей, вобрали не лучшую часть наследства предков. Они вырождаются, и нужна свежая кровь»… Когда я выговорил, наконец, это, я спешно вдохнул, по-прежнему жмурясь и направляя глаза книзу. Настала пора гнетущей, густой тишины. Леди Холмов, должно быть, обдумывала сказанное мною. Все остальные, вероятно, были поражены не сколько тем, что я говорил, сколько самой решимостью высказать ей своё мнение. Внезапно раздался её голос, в котором слышалась усмешка, призванная скрыть прорывавшееся наружу раздражение: « Жакаре, упорно называющий себя карибом, ты храбр, несмотря на то, что столь юн. Это радует меня. Но не радует другое. Неужели ты думаешь, что мысль эта не приходила мне в голову? Нужная свежая кровь… Даже лесные духи и духи равнин поддержали бы меня, дав такое средство. Потомство, зачатое от более сильных зверей, стало бы меньше подвержено болезням и, видимо, отличалось бы долголетием. Но беда в том, что всё поголовье, что мы наблюдаем, – единственные звери своей породы. Зачинать им не от кого, кроме как друг от друга». « Нет, не единственные, – возразил я, – есть ещё те, кто близок им и пригоден для задуманного. Во всяком случае, я на это надеюсь, и не без основания. Животные, похожие на тех, чьей неминуемой участи мы с таким огорчением все здесь ожидаем, на самом деле существуют. Я знаю это, потому что сам видел их». « Где же? – спросила владычица. – В далёкой стране белых людей, из которой, несомненно, происходишь ты сам, как бы тебе того ни хотелось»? « Ближе, чем вы думаете. Они оттуда, но белые привезли их с собой, и их можно найти в их поселениях на побережье. Если бы удалось привести их сюда, то они дали бы новую возможность возродиться поголовью этих замечательных помощников», – ответил я. Но слова мои, какими бы удачно подобранными они мне ни казались, произвели действие, совершенно мною не желаемое. « Что ты такое говоришь, Жакаре? Твоё предложение – безумие. Я сильна, и воительницы мои храбры и отважны. Но даже я знаю, что идти до самого берега, что бы взять что-то у белых, обитающих там, подобно смерти. Они ведь не отдадут даром своего имущества. Всё, кто встречал их, говорил мне об этом. И у них есть трубки, изрыгающие огонь и мелкие камешки, испускающие едкое зловоние, и большие трубы, из которых вырывается огонь и большие чёрные шары, похожие на кокосы, только во много раз тяжелее и опаснее. Как бы я и сестра моя ни были искусны в чарах, мы не сможем победить их, а белых там много, их всё время приносят из-за моря их хитрые крылатые лодки. А если и удастся отбить и поймать нам их лошадей, как проведём мы их обратно по узким тропам через болота, реки и другие преграды? Где порой проходит человек, там не пройдёт его помощник. Ведь тебе известно, Жакаре, что мы никогда не берём их собой, когда уходим летом в леса, – ( что означало у них время, противоположное поре дождей), – на войну или охоту? Или ты придумал это намерено, что бы заманить нас в ловушку и загубить там? – упрекнула начальница калухтинянсов, – ступай назад и не досаждай мне, Жакаре». Она переглянулась со своей свитой, и десяток голосов прозвучал в тишине громким издевательским смехом. Я отступил в смущении и поплёлся туда, где находился мой друг и старший покровитель. Оставалась упасть на высохшую и потрескавшуюся землю и зарыдать, чего я, сдержавшись, делать, естественно, не стал. Не берусь утверждать, что животные для меня дороже людей, и что я отдаю или отдавал предпочтение зверям пред людьми. Но всё же, смею надеяться, то было искреннее желание помочь хоть кому-то, неважно лошадям ли, или так тесно связанным с ними их хозяевам. Не хочется думать, что таким способом я лишь пытался добиться лучшего расположения ко мне и внимания предводительницы, изменив таким путём своё положение в племени в выгодную для меня сторону. Они оставались для меня чужими, и я, хотя и был вынужден постоянно это откладывать на неопределённое время, собирался навсегда оставить их, так что благосклонность кого-то из них особо не была мне нужна. Но неопределённость пугала, пример иного исхода всегда был передо мной в лице Жамиара, и упускать возможность сделать своё существование в этом своеобразном плену более переносимым не стоило. Да, и вообще, если я не мог так просто взять и уйти от них, возвратившись к карибам, то всё же сделать что-то, причём не для одного себя, было нужно. Я попытался, и попытка моя оглушительно провалилась, как проваливается незадачливый охотник, заехавший в трясину, или непомерно грузный лицедей сквозь подмостки. Коль в этом помочь я был не силах, а в остальном никто не просил меня о помощи или она не требовалась, то я нашёл единственно правильное в таком положении решение: никому не надоедать и оставить всех в покое. Все, становясь свидетелями конского горя, страдали, но ничего другого и не оставалось. Так прошло ещё немало времени, засуха сменялась продолжительными дождями, и наоборот. Кроме уже упомянутого обыкновения у « прекрасной» половины проводить лето в военных и охотничьих походах, в племени мной было отмечено ещё одно обстоятельство, не очевидное при первом знакомстве с калухтинянсами. Раз в три года, в сухую пору, примерно на месяц или на несколько меньшее время, сама предводительница и часть её многочисленной свиты отправлялись куда-то на запад. Этому предшествовали обычные долгие и тщательные сборы. Женщины заготавливали в прок то из провизии, что не испортилось бы во время пути, причём в количествах, явно больших, чем то требовалось для употребления самими путниками. Захватывались так же и лошадиные шкуры. После месячного отсутствия и последующего возвращения отбывших в поселении появлялись новые украшения из самоцветных камней и оружие, для изготовления которого у местных жителей, по-видимому, не было ни знаний, ни сырья, в том числе острые каменные ножи из твёрдого и прочного чёрного камня, который не без оснований иные именуют « вулканическим стеклом». Камень этот, когда мне удавалось разглядеть вблизи, предметы, сделанные из него, был едва ли не тем самым, с каким познакомил когда-то римлян некий Обсидий, о чём и писал в небезызвестном своём сочинении всё тот же Плиний Старший. Это могло означать, что путешественники достигали западных гор, о наличии которых и о своих соображениях по поводу каковых я уже упоминал. Я расспрашивал Жамиара о том народе, что создавал поделки из этого камня, и спрашивал его, сопровождал ли он женщин в горные края. Но тот отвечал, что никогда ещё ему не выпадало подобной чести, к чему он, надо признаться, вовсе и не стремился. Его удивляли подобные вопросы, да и мне была не очень ясна причина подобного любопытства. Возможно, я пытался найти в этих обстоятельствах хоть что-то, что дало бы мне возможность оставить тех людей, среди которых я пребывал, и вернуться к Капаку, Моноину и прочим, по кому я, хоть и изредка, но всё же тосковал. Из рассказов же о тех местах, за холмами и лугами Виляша, получалось, что местность, лежащая там, носит название Пендара или Пента, и народ, обитающий там, действительно, живёт почти в горах, издавна поддерживая с людьми холмов невоинственные отношения и получая за изделия своих ремёсел от них то, что те, в свою очередь добывали от охоты, войны или же коневодства. А сами жители Пендара, судя по слухам, коней не разводили. Поэтому калухтинянсы брали с собой твёрдые созревшие сыры, особым способом подготовленное масло и прочее, что могло сгодиться для обмена с пендарцами. Когда я оставался свободен от своих обязанностей в табуне, что выпадало не так часто, как мне хотелось, то не раз наблюдал за суетой усиленной работой по мере приближения установленного дня отъезда. Женщины и мужчины сбивали масло, ставили на огонь большие горшки из обожжённой глины и заливали лошадиным молоком, отцеживали с помощью пальмовых волокон от творожистой массы сыворотку, которую сливали в выдолбленные и высушенные продолговатые и узкие плоды с толстыми стенками, часто, как уже описывалось, использовавшиеся разными племенами в тех краях в качестве фляг. То, что осело на дне сосудов, после удаления жидкости извлекалось, частью сбивалось в круги и выкладывалось на большие листья там, где хорошо греет солнце и обдувает ветер. Высушенный таким образом творог покрывается твёрдой коркой. Затем нужно было делать то, к чему мужчин не допускали из-за распространённых в том народе предрассудков. Куски сухого творога измельчали при помощи ножей, помещались в деревянную кадку, и дюжая женщина, обычно уже пожилая, с сильными руками и могучими плечами бралась за пест в виде толстого деревянного кола, похожего на копьё, но не имевшего наконечника. С одного конца он был гладко обтёсан, а с другого – имел четырёхгранное и зазубренное окончание. Работница сильно, с размаха, принималась бить в кадку сверху вниз гранёным концом, разбивая твёрдую корку на сырье. Сделав это, женщины переворачивали кол и ударяли гладким концом. Били долго и сильно, сменяя одна другую. Появлялась клейкая вязкая масса, которую продолжали вымешивать, пока она не теряла своей липкости. Затем её внимали и клали в кожаные мешки, где она обсыхала. А уже в пути, в течение многодневной скачки, захваченное в итоге доходило до готовности. Всадницы и всадники помещали этот молодой сыр у себя за спиной или использовали сумы, наполненные им, в качестве сёдел. На вкус их изделие напоминало некоторые сыры моей прежней родины и даже в некотором роде превосходило иные из них, к примеру оксфордширский, что производится в Банберри. Кстати, всегда считал, что сомерсетский лично для меня вкуснее, но тот уже принадлежит к твёрдым и старым разновидностям, а макксфилдский из Чешира только не многим мягче него. Несколько раз я даже помышлял о том, не присоединиться ли мне к отъезжающим и не посетить ли, для разнообразия, таинственный Пендар, но поначалу остерегался, понимая, что ещё не готов для такой опасной и долгой дороги даже верхом. К тому же, приручив и одомашнив своих лошадей, научившись ездить на них, эти люди почему-то так и не додумались до колёсных повозок, а если и додумались, то не ввели их в широкое употребление. Что-то, отдалённо напоминавшее грубые телеги сооружалось и калухтинянсами. Это были несложные, сделанные кое-как экипажи-волокуши из древесных ветвей и жердей, соединённые с простейшего типа оглоблями, в которых они впрягали некоторых из своих коней. И хоть местность вокруг селения была достаточно ровной, но довольно скоро обнаруживала различные неровности, постепенно поднимаясь и разделяясь на ряд хоть и пологих, но высоких холмов, и так до самой крайней западной горной цепи. В такой же повозке каждый бугорок земли ощущался бы довольно сильно всем существом седока, потому и использовались они преимущественно как грузовые. И всё же находились смельчаки, и в их числе сама леди Холмов, кто правил такими приспособлениями и ездил в них. Но я до известного времени не вполне окреп, что б решиться на такую дальнюю дорогу, да и сомневался, что мне это позволят. Но пришёл час, и отмеченное произошло. За это время мой рост, к моему огромному облегчению, увеличился, тело, как я отметил, вполне могло вернуться к прежнему состоянию без дополнительных усилий, как и у самых настоящих мальчишек, не затронутых причудливым воздействием различных веществ, испробованных на мне. Муту, Кайаб, Туенд и остальные их ровесники и приятели за семь с лишним незаметно прошедших лет стали уже настоящими подростками и даже юношами, и, будь они девушками, их в конце концов, наверное, ждала особая церемония перехода во взрослый возраст. И я изменился подобно им, что меня по мере постепенного обнаружения этих изменений несказанно обрадовало. А вот владычица и предводительница внешне особо не переменилась. Складывалось впечатление, что она каким-то образом, после завершения определённого цикла, словно Феникс возвращает себе былую молодость и красоту, вновь становясь такой же, как и прежде. Хотя я догадывался, что многие из младшего поколения её соплеменников уже приходятся ей даже внуками и внучатыми племянниками. Я подозревал, что здесь кроется какая-то тайна, и её разгадка может привести к пониманию сути того воздействия, что было применено ко мне, и помочь найти средство для возвращения в прежнее состояние. Но оно и так возвращалось постепенно естественным путём, поэтому у меня не было особого желания непременно знать состав той жидкости, которую влили некогда в моё ухо. Я отметил, что госпожа иногда оставляет племя с немногими избранными родственницами и подобными им доверенными лицами и направляется куда-то далеко в лес. Так было несколько раз, когда она жила в долине, и её обычно заменяла одна из сестёр, а знахарка неизменно, по видимости, сопровождала её, ведь во время этих отлучек обычно отмечалось и её отсутствие. И там, возможно, не очень далеко от лагеря, примерно в двух неделях ходьбы, располагалось таинственное место, какой-то источник, в воды которого она погружалась, или какое-то святилище, в котором требовалось проводить определённый обряд единожды в установленное число лет, или там росла какая-то трава, какая встречалась только там, в общем, нечто подобное тому, на что, как рассказывали, наткнулся в недавнем прошлом какой-то испанец, путешествуя по полуострову, расположенному значительно севернее поселений калухтинянсов и карибов, даже севернее самой Эспаньолы или Новой Индии, и названному им, если перевести это слово на наш язык, Цветущим. Но владычица вместе со своими воительницами, конечно, тщательно оберегала собственное достояние, а посмевшего самовольно открыть скрытое и проследить за ней без её желания и ведома в случае обнаружения, которое, вероятнее всего, в итоге всё же произошло бы, верно, ждала участь, сравнимая разве что с кончиной известного многим Актеона, чью судьбу мне вовсе не хотелось повторить, так сказать, на собственной шкуре. А потому я, поразмыслив, решился просто не торопить событий и подождать. К карибам можно было вернуться и без этих опасных чудес и лишних соприкосновений с несомненным колдовством, избежав вредных последствий. Вот только время стремительно уходило, и я всё думал, что может случиться с моими соплеменниками, встречу ли я ещё тех, кто знает меня, и как они встретят меня из-за тех изменений, что могут произойти, пока меня нет рядом с ними. А, может быть, ничего тогда ещё не случилось и беспокойство было напрасным? Главное, было найти своё племя, что не так-то и просто из-за кочевой жизни многих обитателей здешних лесов. И всё же думать так – значило лишь зря растрачивать свои силы, которые вполне могли пригодиться мне для чего-нибудь полезного. Иногда лучше всего дать будущему самому как-нибудь устроиться, а не мучительно думать о нём, тем более, если от собственной воли зависит немногое, что бы хоть как-то повлиять на него. Лучше было брать пример с тех, кого я видел перед собой ежедневно, но слишком уж мы были различны, что бы мне перенять от них и полностью усвоить их отношение к жизни и образ мышления. Как не заставлял я себя, но мне никак не удавалось смириться с тем положением, которое занимали местные мужчины в сравнении с женщинами, и относиться к этому если не с удовольствием, то хотя бы безразлично. Внешне я терпел, но забыть не мог. Не получалось, как не хотелось, постоянно приходилось напоминать себе, на какой ступени в местном сообществе я нахожусь, что бы вновь не начать лезть наверх и заявлять о каких-то там якобы имеющихся у меня правах. А если и забывалось, то вновь откуда-то потом являлось в самое неподходящее для того время. Всё время что-нибудь, да оставалось, будто что-то прилипло, а я так желал от многого в себе отделаться, ну или что бы меня отделали, отделили от этого хоть на время. Отделывали меня, бывало, часто, хотя вовсе и не в том смысле, в котором хотелось, но иногда и это было полезным. От взрослых доставалось, но не чаще, чем местным ребятишкам, а настоящих драк с последними у меня не было, никто не воспринимал меня как опасного соперника. Или же наоборот, зная мою истинную сущность, со мной предпочитали не связываться. Но была, конечно, возня, вроде той, что устраивают подрастающие котята или щенки между собой, в особенности, когда их много, образовывается свалка или потасовка. И заканчивалось всё это у нас иной раз синяками, разбитыми коленями и прочим, тому подобным, но жаловаться на это было просто смешно. Всё это было сплошными пустяками, такими ничтожными и незначительными, что не заслуживают особого упоминания о них. « В конечном счёте, пусть мальчики немного порадуются до супружества, ведь впереди у них трудная семейная жизнь», – думал я. И даже старшие пусть и раздавали иногда пощёчины и подзатыльники, делали это вовсе не из ненависти или из-за особой присущей им злобы, просто ребёнок как таковой, или, предположим, подросток воспринимались взрослыми женщинами, да и мужчинами тоже, не как кто-то ценный сам по себе, а как тот, кому ещё только предстоит стать человеком. А из-за суровости и ограниченности их жизни, из-за того, что они представляли своё бытие, как вечную войну почти со всем, что их окружает, медлить не приходилось. Поэтому так, с помощью затрещин и прочих хоть и редких, но метких шлепков местные ускоряли, как им казалось, взросление и становление молодых, как полноценных членов племени, подгоняли их рост. Да и любой европеец, в том числе я, согласился бы, что в том, что когда великовозрастный детина, тем более не один, снуёт из стороны в сторону перед нами, не зная, чем заняться, без всякого смысла и дела, приятного мало. А эти люди были просты и неразборчивы во всём, в том числе и в выборе средств воспитания, и прибегали иной раз к силовому воздействию, которое, однако, вовсе не походило ни на избиение, ни на наказание. В вину никому ничто не ставилось, и истязания носили больше ритуальный характер и касались исключительно, как уже отмечалось мной, девочек. Обычно всё же старались держаться в стороне от молодёжи, но если кто-то мешался во взрослые дела, проявлял излишнее любопытство, или просто колебался и путался с выполнением каких-то поручений, то считалось нелишним и подстегнуть в самом прямом смысле либо недостаточно, либо чересчур ретивое чадо. Значительно чаще, впрочем, это выражалось с помощью окрика, брани и другими подобными словесными путями. Так обычно поступают с животными, а на них долго сердиться зазорно и нелепо, а раз не сердились те, кто раздавал эти тумаки, то и глупо было сердиться тем, кто получал их. Да и не то же и у нас творилось и творится в Англии в отношении вопроса о телесных наказаниях для школьников? И насколько мы отличаемся в этом вопросе от тех, кому не посчастливилось носить звание « белого человека»? Умение переносить боль от порки стало со временем для некоторых источником какого-то тщеславия, и родители этому всячески способствуют. А казалось бы, не так уж и разумно выглядит со стороны, что состоятельные и думающие люди отдают своих собственных детей в чужие руки, наделяя обладателей этих рук правом бить своих кровных отпрысков по поводу и без, да ещё платят за это им деньги. Ведь школы эти не только казённые, но большей частью всё частные, считающиеся элитными и престижными. Правда, в некоторых школах отказались от подобного рода наказаний. А затем, под влиянием общественного мнения, вновь ввели. И теперь существует негласное соперничество между двумя категориями родителей: одни отдают своих детей в учебные заведения, где порка непрерывно существует с самого дня их основания, и гордятся этим, а другие – посылают учиться своих сыновей в такие школы, не менее расхваленные и прославленные, которые задумывались, как свободные от розги, но в которых её под давлением различных обстоятельств всё же пришлось ввести в обиход, и не меньше первых кичатся тем самым. Вечный спор традиционалистов и прогрессистов!.. А страдают-то что в одном, что в другом случае опять же, как правило, одинаково, спины школьников! И лучше оставить в стороне обыкновение драть уши школьникам перед уроками утром и вечером перед сном в зимнее время для согревания, что иногда бывало в иных наших школах. Конечно, камины в школьных зданиях порою устроены так скверно, что даже полностью заполненные дровами или углём дают мало тепла. Но щипать школьников, а иногда и сечь их за ошибки печников и зодчих – это очень далеко от благородного искусства воспитания и даже противоречит во многом его целям и прямому назначению… Так что если уж меня колотили, лупили и дубасили, то не часто и не сильно, и это меня не особо огорчало, а если и досаждали ребятишки, то и я сам, как видно из вышеописанного, не оставался в стороне. Вообще, все то отстранялись друг от друга, то, напротив, постоянно, особенно молодые или по праздникам, во время игр и танцев, то и дело трогали, хлопали, тискали друг друга, друг к другу прикасались, каждый сопровождал свою речь обильными жестами. Такова уж была местная особенность. Просто от всего этого веяло порой некоторой скукой и тоской, как от рассказанной несколько раз подряд одной и той же истории. Приходилось проходить и переживать то, что было и так мне знакомо, испытанно и пережито. Всё это я уже наблюдал там, на острове, но тогда, про крайности, у меня был кинжал и очки, а в стране Холмов у меня не было вообще ничего, кроме разве что волос, зубов и ногтей, что бы я мог назвать своим собственным. Впрочем, понятие личного имущества у калухтинясов было настолько расплывчато, что многие пользовались тем, чем не владели, достаточно было попросить. Исключение составляли лишь существа одушевлённые и оружие. Впоследствии у меня всё-таки появился свой лук, а затем ещё и нож из тех самых, что делались из чёрного камня, о котором ещё будет рассказано в оставшееся время. Помимо этого, когда мне надоело мучиться от боли и возиться с натёртыми мозолями, я с помощью обрезков кож и древесной коры сделал себе кое-какие сандалии, пускай и очень простые и грубые. Земля здесь, особенно летом, была очень сухой и значительно твёрже, чем в местах, населённых карибами. Там почва была рыхлой, покрытой перегнившим листовым опадом, что ходить босиком по ней не составляло особого труда или неудобства. А здесь я убедился, как мне далеко до местных ребятишек, свободно разгуливающих туда сюда почти по сплошному камню, а не только по мягкому приречному илу и песку, и даже стремительно, с невероятной скоростью бегающих по такой поверхности. Неудивительно, ведь с самого раннего возраста их ноги не знают обуви, как и туловище – одежды, ходить они начинают именно в таких условиях, и подошвы их быстро роговеют. Я-то, конечно, не Ральф, будь он недобрым словом помянут, забота о других у кого была столь сильна, а опыт самостоятельной жизни так ничтожен, что он предпочитал молчаливо переносить свои страдания в ожидании, когда кто-нибудь предложит ему свою помощь, и всё откладывая возможность изменить своё состояние к лучшему и позаботиться, наконец, о себе. Хоть нужно было пасти коней или делать некоторые мелочи в лагере: плести корзины, сушить навоз на топливо, когда хворост в ближайшей части леса заканчивался, или отсыревал после сезона дождей, выскабливать снятые охотницами с убитой добычи кожи, и старшие вечно подгоняли нас, но за мной не так пристально следили, как это может показаться, я не всегда был на виду и у Муту с его малолетними дружками, поэтому времени на себя у меня хватало. Я и сделал себе эти сандалии, и с тех пор ходил и бегал исключительно в них, но никто из-за того не пришёл в изумление и ничего мне не сказал, хотя не и не думаю, что все этого не заметили. Мальчики, умеющие читать следы не хуже, чем я латинские книжки, замечают многое. Но презирать меня за это, разумеется, никто не собирался. И всё же разность между ними и мною была очевидна. Кормились дети и подростки объедками с общего стола, в смысле тем, что остаётся после трапезы воительниц, а после – их мужей. А разная мелочь вроде грызунов, черепах, рыбы и насекомых с червями, конечно же, целиком доставалась тому, кто сумел всё это достать. Было бы просто замечательно, если он или она поделился бы ещё этим со своими друзьями или подругами, что взрослые особо поощряли. Но сильный жар, нагревающий всё вокруг, и постоянно испытываемый нами лёгкий голод, – а одной ящерицей или лягушкой за день не особо наешься, – побуждали к быстроте и расторопности. Пока никто не заметил и мясо или фрукты не испортились, их следовало поскорее кинуть в рот, прожевать и проглотить. Но под взглядами завистливых глаз других ребятишек кусочек-другой всё же уделялся раздобывшим соседям и товарищам. И если честно, – вполне хватало. Но если тот не делился, никто не смел прикоснуться без разрешения к его еде. Какого-либо воровства я вообще, что у них, что у карибов, не наблюдал. А будь такое обнаружено, это был бы поистине случай, изумляющий своею редкостью и немыслимостью. Исключение делалось лишь в отношении иноплеменных, да девчонками в отношении мальчишек. Юные дикарки, по всей видимости, считали это своей привилегией, способом показать свою силу и напомнить кое-кому о своём положении в местной иерархии. Даже, если она была сыта, случайно обнаружив в руках какого-нибудь зазевавшегося мальчишки зверька, вроде хомяка или бельчонка, попавшего в силки, кусок маисовой лепёшки или что-нибудь подобное, девка бросалась на парня, стремясь отнять у него это, и затевала драку. Чаще всего в таких столкновениях победа оставалась за ними, но уж если случалось мальчишке изрядно поколотить нападавшую и отстоять свой обед, то участь его омрачалась постоянно нависавшей опасностью. Поражение от мальчика девчонка не могла просто забыть или простить, и находила изощрённый способ в ближайшее время испортить ему жизнь разными пакостями. Потом, если он проявлял покорность или был достаточно, по её мнению, унижен, конечно, мирились. Но всё же лучше было не злить сверстниц противоположного пола. Многие так и поступали, сразу отдавали им своё лакомство и спешили укрыться где-нибудь в сторонке. Хотя, если всё же борьба происходила, и нападавшей удавалось отнять добытое юным охотником, то добыча эта, изрядно измусоленная и порой запачканная землёй и грязью, коль в пылу возни случалось её выронить, кидалась ей с пренебрежением ему же, ведь она всегда могла сама наловить столько же и даже больше. Взрослые молчаливо не одобряли подобного поведения, но считали его вполне допустимым, если не позволялось уж каких-то особых крайностей, встречая снисходительной усмешкой, ведь девочка в итоге выходила замуж, и ей пригодилось бы умение поучить уму-разуму своего супруга, показать, кто здесь хозяйка. Я сразу заметил это и нашёл выход, вспомнив, что было некогда сказано в мудрой древней книге про рубашку и верхнюю одежду, поэтому меня и не трогали, а я успевал как следует наесться. Неудивительно, что мальчики-подростки ожидали то время, когда им будет суждено стать женихами, без особого восторга, а скорее с тревогой и страхом, но как что-то неотвратимое и неизбежное. В их среде женитьба превратилась в некое пугало, бытуя в их разговорах между собой в виде неких слухов и, если можно применить такое слово, страшилок. Vagina была для них, словно неведомое чудовище, обрастая различными пугающими подробностями, разумеется, dentata, а также даже хвостата и космата. Поэтому и предпочитали отдавать девочкам еду или прятать её от них, отворачиваться при встрече с будущими невестами. А девчонки сами поддерживали и распространяли подобные поверья, но уже с пользой для себя, порою искренне веря в свою мистическую « страшную силу». Такое полуголодное вольное существование пробуждало в детях находчивость, придавало выдержку, закаляло волю и считалось естественным и единственно правильным для ребёнка такого возраста, когда он уже вёл пастушескую или охотничью, в зависимости от пола, жизнь, присматривал за стадом или сопровождал старших во время их походов в лес. Когда мальчику или девочке исполнялось около 5 или 6 лет и они окончательно переставали питаться материнским молоком, то проявления родительской заботы и опеки становились всё более опосредованными, а связь с ними заметно ослабевала. Матери, а с ними и отцы старались не привязывать к себе дитя, не выпячивать по отношению к нему свои родственные узы, а дать как можно больше свободы в познании им окружающего мира, где оно и наберётся опыта и ума. Потому и общались дети преимущественно с себе подобными, взрослые не вмешивались в их игры и отношения и лишь по мере необходимости, передавая нужные знания, направляли их развитие в правильную сторону. И постепенно бывший сорванец или дерзкая девчонка вдруг становились уже полноценными членами племени, участвуя во всех событиях жизни больших. Только вот Жамиар немного отличался от прочих родителей, но это было объяснимо его происхождением. Но его попытки строить из себя строгого и заботливого папашу то в отношении Муту, своего сына, то в даже отношении меня, неизменно вызывали со стороны лёгкую, а иногда и не очень, насмешку, настолько нелепыми были все эти замашки. Из-за этого меня и постигло разочарование, хотя я надеялся найти в нём себе союзника. Вскоре будет описано, каким именно образом он обманул мои ожидание, и какие надежды я питал на сотрудничество с ним. А я всё ожидал своего часа, пытаясь учесть неудачный опыт со своим предложением, и к тому же обдумывая, как мне использовать открывшиеся обстоятельства с этими летними походами на запад. Во время отдыха, после очередного выпаса табуна и следовавших за этим обычных игр в воде, я зарывался в ил, обмазываясь по примеру прочих с ног до головы жирной чёрной грязью, хорошо защищающей кожу и от утренних пиумов, и от прочей кусачей и крылатой нечисти, иногда изрядно досаждавшей и коням, и пастухам, ложился на спину или на живот на берегу в заранее подготовленное углубление в глинистой почве и слушал или рассказывал разные истории, которые так любили местные подростки. Девочки держались на некотором расстоянии, но то же с любопытством внимали, а Муту неизменно был рядом, устраиваясь ближе всех ко мне. Наслаждаясь приятной прохладой после зноя и пыли равнины, я чувствовал, как досада, тоска и скука становятся немного меньше и не так разъедают и раздирают меня, как в остальное время. И хоть я стремился полагать, что чужд всякой изнеженности, не подобающей карибскому воину, однако никак не мог избавиться от мучительной тоски по прежнему жилищу. Спать без гамака было жёстко и неудобно, досадно было осознавать это, хотя лежание на земле под открытым небом и укрепляет такую добродетель, как смирение, и нисколько не заботит местных ребятишек, но всё же изведанный уют отдельного собственного дома и мягкого ложа, так внезапно мной оставленных, сказывался в значительной мере, отзываясь во мне чувством огорчения и непонятной болью, смешанной с возбуждённым нетерпением. Хотя я и не был в полной мере собственником недвижимости, до таких понятий, как в Европе, здесь ещё не поднялись, но всё же, оставшись без всего этого, я чувствовал какое-то унижение, и твёрдая земля подо мной не давала это забыть. Конечно, я мог бы попросить Жамиара разделить со мной гамак в его шалаше или обратиться с этой просьбой к кому-нибудь ещё из взрослых, кто имел право жить под крышей, но выпрашивать что-то и потом подвергаться за это снисходительно-пренебрежительным шуточкам и перешёптываниям в племени я не хотел. « Пускай уж Муту выпрашивает что-либо у своей жуткой матери, чем я», – решил я. Можно, конечно, осудить это, назвав гордостью и высокомерием, или как-то ещё, но я думал, что веду себя правильно, давно пора было показать этим жёнам и их слабоватым мужьям, что значу я на самом деле. Но хорошо сделать это у меня пока что не получалось. « Что знаю и умею я, чего не знают они? А если у меня что-то такое и есть, то принесёт ли это им пользу, не навредит ли, вызовет ли одобрение»? – вот какие вопросы тогда занимали меня. Почему-то особо вредить этим людям не хотелось, хоть они были и врагами моего нового народа, но казались в душе моей почти детьми, даже взрослые, а к предводительнице я вообще не питал никаких определённых чувств, не зная даже, чего желать ей, добра или зла. Да, они, в отличие от нас, карибов, настоящими-то людьми не были, но поэтому и ненависть настоящая мной к ним не испытывалась. Да, во многом я и дурной человек, но что б долго и люто ненавидеть, скажем, котят или щенков, даже если они оцарапали меня или тяпнули за палец, нужно быть каким-то невероятным полным чудовищем и обладать поистине сатанинской злобой. Я бываю мстителен, но не настолько. И я тогда уже не был самоуверенным подростком, воспринимавшим эти укусы как вселенскую катастрофу и вызов на смертный бой. Избавиться от них разом я, конечно, хотел, но причинять боль и страдания – нет. И к тому же среди них был этот жалкий Жамиар, а госпожа была его женой, да и Муту, его сын, был как-то и не при чём в моём пленении и невольничестве. Хотя, вообще-то, я старался и не для них, а для себя. Увидев их примитивные повозки и имея потребность хоть чем-то занять свой ум, заставить его работать, что бы он не угас преждевременно из-за однообразия действий и обстановки, я начал мыслить о колесе. И постепенно эти мысли становились частыми и навязчивыми. Казалось бы, что проще колеса? Сколько лет уже люди пользуются им в самых различных областях своей жизни! И речь не только, собственно, о тележном колесе. Ведь от гончарного круга до часового механизма всё так или иначе не может обойтись без колеса. Тысячу лет переносить неудобство от использования волокуш и так и не додуматься до колеса, – на что это похоже? Ведь местные, конечно, наблюдали и небесные светила, и видели, как брёвна перекатываются по рекам, и могли бы давно понять, что катить удобнее, чем тащить по земле, и нагрузка с трением от этого уменьшается. А вот не догадались почему-то! Верно, потому, что их мышление не достигло ещё нужного уровня? Представить себе прямую непрерывную линию для них было трудной задачей, в природе, их окружающей, не так много идеальных и правильных фигур. Ну не растут квадраты, треугольники, круги на деревьях, как фиги, гуанабаны или сонкойи! Да и хоть говорят: прямой, как стрела, всё же и стрела, и копьё могут быть разными, не такими прямыми, как хотелось бы, да и, помимо всего прочего, они конечны. А уж с понятием окружности были сплошные недоразумения и беды! И это невежество отнюдь не было тупостью, глупостью, слабоумием или чем-то подобным, в сообразительности людям Холмов отказывать не приходилось, но вот некоторая косность мышления и боязливость принятия нового бросалась в глаза. Не вязалось у них многое с привычной мне логикой, поэтому иногда ни я не мог понять их, ни они меня. Взять хотя бы язык… Поразительная бедность числительных: с трудом отыскивались названия для первой пятёрки предметов, да и то каждый раз при разговоре непосредственно пересчитывались камешки, плоды какао или пальцы на руке, когда надо было эти слова произнести, а уж всё остальное именовалось просто «много» или « большое количество», даже когда это количество имело сколь-нибудь точное значение. Дева или женщина Холмов или мужчина их народа иной раз могли сосчитать что-то, но вот внятно передать это в устной речи не всегда получалось. Часто можно было понять только, что чего-то множество. А уж великое ли это множество, или так, пара десятков, это надо было догадываться, ну или идти выяснять уже самому непосредственно опытным путём. У нас, карибов, и у народа Холмов, в Виляше, у пендарцев, возможно, и у араваков дело ещё обстояло получше, а у пирраха и народов, близких по языку к тем, кто кличет себя словами, содержащими корень «тупи», наблюдалось вообще унылое однообразие: « много», « больше одного». Возможно, по тем же причинам, что вызвали подобное, и колеса не придумали. А вроде бы и не лишним это для них было. Конечно, в густом лесу колесо для езды ни к чему, а вот в таких, слабо одревесневших долинах, – совсем иное дело. Но внедрять что-то в местный быт надо было осторожно и только, если в этом была действительная необходимость. И вот о том, насколько это необходимо обитателям края Холмов, и о том, моё ли дело поучать, показывать и что-то доказывать тем, чья жизнь подчинена неизменным и устраивающим большинство естественным законам, как избежать при этом трудностей и вредных осложнений для себя, следовало порядком поразмыслить, что я и делал, попутно прослушивая предания и легенды, которые уже юноши и девушки могли неплохо пересказывать друг другу, это не было здесь правом исключительно одних стариков. Так обеспечивалось быстрое запоминание, а ведь всем известно, что душа народа живёт, когда старшие рассказывают младшим разные истории, что слышали от своих отцов и дедов. Мы рассказали бы их детям, а дети – внукам, а те – по секрету всему свету, ведь если мы о чём-то не говорим, то можем забыть, а если забудем, то этого как бы уже и нет. Что бы помнили, что бы память народа не исчезала, нужно воспитывать в народе и в юношестве культуру сказительства. И запоминать и пересказывать мало, нужно ещё, что бы передатчик был думающим и понимающим и смысл, и значимость слов, что слышал от предков. Все великие пророки говорили притчами, и притчи были услышаны и повторены тысячами языков, прежде нежели были записаны знаками. Хоть в начале начал было и не то Слово, что можно произнести нашими обычными устами или написать на пергаменте, либо бумаге, но и слова наши не должны пропадать бесследно. « Да будут слова ваши « да, да», « нет, нет», а всё, что кроме, то от лукавого». « Идите и научите все народы». В древние времена в месте сближения луговины с высокой и сочной травой с густым и обильным дичью лесом обитала могучая и свирепая красавица, правнучка Пальи, по имени Ирапуира, что значило Побеждающая Палицей. Она пришла из леса, оставив хижины своих родителей, когда превратилась из девочки в девушку, а затем принесла свою девственность в дар лесным духам и сделалась женою сразу трёх мужей. Одного из них сосватала ей её мать, а двух других она отбила у соседних племён, вступив в бой с их жителями. Она была искусной охотницей и грозной воительницей, и все те, кто не был людьми, то есть не принадлежал к её народу, боялись её. Стрелы из её лука не знали промаха, а палица с одного удара могла разбить голову врагу, словно переспелый плод. Всё они жили в большом просторном доме, стоявшем на сваях, одна половина которого была обращена к лесу, а вторая выходила на равнину. В нём имелось два входа, к которым вели лестницы, и подобные дома люди Холмов и теперь иногда строят, когда живут в лесу, преимущественно для общения с духами. Мужчины готовили еду, поддерживали огонь в доме, а жена их сражалась и охотилась, как любая из дочерей Пальи и из подобных созданий Вилаай. Была жизнь их прекрасна, как сама Ирапуира, все четверо, казалось, любили друг друга так сильно, как обвивающая ствол дерева лиана. Мир, покой и дружба царили в их неприступном жилище. И вот как-то раз хозяйка пошла в чистое поле потешить свою женскую силу и найти себе достойного противника, ведь с кем не встречалась она прежде, все были ею побеждены. Прошла она много и ещё столько же шагов, провела немало дней и ночей в пути, миновала холмы и горы и вышла к Необъятной пустоши. Всё было тихо и спокойно, но где-то вдали слышались глухие раскаты грома. Места эти принадлежали, как потом узнала Ирапуира, горным духам, не таким, конечно, великим, как Кансас и Тлан, но и не людям, и не просто «нелюдям», а некой нежити, которая там издавна обитала. И правил там вождь Анкагури, а у него был сын Менимехе, что означает Свежая Кровь, так как, когда его произвела на свет мать, был восход, восток алел, и кожа мальчика от этого приобрела такой цвет. И в тот день, когда до их пустоши добралась Ирапуира, он попросил у отца разрешения погулять и поиграть на земле. Анкагури одобрил намерение сына, и тот явился на поляну, где принялся резвиться и забавляться со своим луком и стрелами. Время шло, и вдруг он заметил неизвестную женщину, бредущую прямо через луг с дубиной на плече. Роковое любопытство подтолкнуло юного Менимехе приблизиться к незнакомке и даже заговорить с ней первым. « Кто ты, тётушка»? – спросил он. И она поняла его слова и ответила: « Если ты до сих пор, маленький наглец, не познал меня, так познай же сейчас. Я Ирапуира, и сильнее меня нет жены или девы в округе, не говоря уже об особях мужского пола. Теперь скройся с моих глаз и дай мне пройти через эту долину». Но Менимехе возразил: « Тётушка, но вообще-то это наша земля, и ты вступила во владения отца моего, Анкагури. А если так, то тебе и спрашивать позволения ходить здесь». « Никто не вправе требовать от меня отчёта или запрещать мне что-то. Клянусь своей женской силой и своим оружием, что ты, негодный мальчишка, поплатишься жизнью за свою дерзость», – произнесла она. И между ними возникла перебранка, которая рассмешила Менимехе, ведь он был настолько уверен в своей ловкости и неуязвимости, не считая защиты своего отца, что недооценивал исходящую от странницы опасность. Ирапуира предложила ему состязаться с ней в беге и стрельбе из лука, и они боролись, но никто из них не мог одержать над другим верх. Тогда Ирапуира разгневалась и сказала: « Я зла на тебя. Если ты не попросишь у меня пощады, то ты умрёшь». « Ты ошибаешься, тётушка, – возразил сын вождя, – и не знаешь, с кем имеешь дело. Хочешь меня убить? Но это не так просто. Ведь я не человек, и даже больше, чем ты можешь себе представить». И он засмеялся после её угроз. И она начала понимать, с кем разговаривает, и к какому роду принадлежит этот необычный мальчик. « Да, убить тебя не просто, но вы всё же смертны, хоть и не вполне люди. Гляди же, я ударю тебя по голове вот этой палицей. Я разбила ей немало горячих голов, и их обладатели пали к моим ногам после первого же удара. Думаю, что и ты не устоишь», – заявила Ирапуира. И вновь благоразумие покинуло юного Менимехе. Он спокойно сел на траву, поджав под себя ноги, так как несколько устал после соревнований, и воскликнул: « Давай, бей. Особого вреда мне от этого не будет. Ведь обычный человек своим обычным оружием не способен нанести вреда таким созданиям, как я». Но лучше бы он и не говорил таких слов, Ирапуира приняла их, как вызов себе, а приняв, немедленно подняла свою тяжёлую палицу и ударила не успевшего отскочить в сторону Менимехе прямо по темени. Зашумело в голове у мальчишки и почувствовал он, как ни странно, что умирает. Он сорвал с себя свою красную набедренную повязку, а ветер подхватил её, закружил и понёс в неведомые дали. И крикнул Менимехе: « О отец мой, ещё не знал я, такой молодой, жизни, а вот, приходится умирать. И как мучительно мне сейчас, и больно»! Всё своё дыхание он вложил в эти слова, а как они были произнесены, то не стало в теле мальчика его души, упал он на мягкую траву и умер, а Ирапуира, гордая очередной победой и ликующая двинулась далее. Опустилась алая, цветом подобная крови повязка Менимехе на землю, расстелилась по ней и обратилась во множество красных цветов с похожими на языки лепестками. И наступила пора, когда Анкагури вдруг обнаружил, что его сын пропал. Принялся он его искать и добрался до поляны с красными, как кожа Менимехе, цветами. И те цветы напомнили ему о любимом сыне, и он воскликнул про себя: « Где же сын мой, Менимехе»? Тогда отверзлись венчики цветов и залепетали своими алыми язычками. Голоса их становились громче и громче, и разыскивавший сына отец услыхал: « Убит, подло убит Менимехе! А сделала это женщина по имени Побеждающая Палицей». Сильно огорчился и разгневался Анкагури. Он бросился назад, в обиталище горных духов и созвал своих подданных, что бы узнать, кто была убившая его сына. Сильно изумились соплеменники Анкагури, когда узнали, что Менимехе смертен, ведь они полагали себя неуязвимыми пред обычным человеком. Только одна из потомства Пальи могла сделать это. Ведь ей принадлежала зачарованная палица грома, которую она получила в наследство от предков. Анкагури сильно жаждал отомстить Ирапуире за смерть сына, но остальные принялись его отговаривать и советовали отказаться от задуманного, раз осуществить его было невозможно. « Нашими силами не совладать с ней», – решили все. И Анкагури опечалился: « Позор мне! Я лишился сына, а похитительница его жизни останется безнаказанной! И нет у нас сил противостоять ей, не имеем мы заступника»! И горные духи зашумели, заволновались, затрубили и забарабанили кто чем. Шум поднялся невообразимый, что разбудил Айомуни, владыку смерти, с которым Анкагури состоял в дружбе. И Айомуни покинул свой чертог за чертой Заоблачной Кромки и лично предстал перед горными не-людьми. Вновь раздались раскаты грома, а побратим владыки смерти и его родичи поверглись перед пришельцем ниц и горько зарыдали, напуганные его внезапным появлением, а тот, как мог, успокоил их и спросил о том, что случилось. И когда он получил ответ, то решил помочь другу в его беде и наказать строптивую Ирапуиру. Он взял сеть, окружил себя облаками, нанёс на себя боевые краски и бросился в погоню за охотницей. Он настиг её во время сна и набросил сеть. Так стала она его пленницей и не смогла вернуться домой, а оказалась заточённой в Обители Мёртвых, в чертоге за Облачной Кромкой. И всё почувствовали себя удовлетворёнными и разошлись каждый по своим делам. Некоторое же время спустя три мужа Ирапуиры затосковали по ней. Сколько они не ждали, их жена не возвращалась к ним, тогда заподозрили они неладное и стали думать, как им жить дальше и что случилось с их возлюбленной.