ИО (МПГ). Часть вторая. Будет объединена с первой!

36.

Я шёл очень долго, я очень устал, Как вдруг индианку вблизи увидал: Красивая девушка молвила мне: « Ты, друг, заблудился в чужой стороне. Но если ты хочешь, то следуй за мной, Наш край назовёшь ты своей стороной»… Сказала она: « Вот, окончен наш путь, А ты, если хочешь, то мужем мне будь. Тебя полюбила, хоть дочь я вождя, Всё правда, – и здесь не враги, а друзья». Народная баллада.

Если ж описывать дальнейшее так, как события происходили дальше, – шаг за шагом, день за днём, слово за словом, – то на это будет потрачено столько времени, сколько жизнь моя мне уже не предоставит, а я хотел бы посвятить это время чему-нибудь более существенному и полезному, чем рисование буковок на бумаге, иначе этот вечер и, возможно, сегодняшняя ночь будут безвозвратно упущены. Но и не выписывать эти вензеля я не могу: такой уж я человек. Стоит мне заняться каким-нибудь делом, пусть даже и пустяковым, как мне бывает уже трудно остановиться. Вначале мне было трудно вернуть утраченное спокойствие, так как неожиданность и гибель людей, имевших некоторое отношение ко мне, которая случилась прямо передо мной, не располагали к ожиданию лучшего. Но со временем я почувствовал, что все опасения напрасны, и вполне в моих силах избежать неприятностей, извлекая из создавшегося положения всё полезное, что я мог только для себя извлечь. Туземцы принесли меня в какое-то просторное строение. Как оказалось позднее, оно служило местным жителям чем-то вроде дома собраний или магистрата. Первое, что я увидел, была крытая листьями крыша, и лишь затем мне удалось разглядеть людей, приблизившихся ко мне. В этом доме, помимо уже виденных мной раньше охотников, собралась немалая толпа, насколько позволяли размеры сооружения. В дверные проёмы заглядывали остальные члены племени – те, кому не удалось поместиться внутри, в основном женщины и дети, среди которых я заметил и посланных мне счастливым случаем брата и сестру. Человек, распоряжавшийся носильщиками, что-то проговорил высокому старцу с наполовину обезвласевшей и частично поседелой главой. Тот, высокий, не лишённых изящества пропорций, но уже не молодой, хотя и исполненный мужского достоинства, оказался их вождём, моим будущим господином и добрым другом, ведь именно от него зависела вся моя судьба за несколько долгих лет. Вождь был украшен и обычными красками, и шрамами с введённым под кожу красными или чёрными узорами, от чего всё его, местами уже морщинистое тело, радовало глаз и не казалось безобразным. Каждая черта, каждый рисунок были имеющим определённый смысл знаком, свидетельствующим и о его силе и отваге, и о его принадлежности к своему народу, главой одного из племён которого он был. Он отстранил главного мужчину из тех, кто нёс меня, легким, но ощутимым толчком и повелел ему выйти. Затем он подошёл ближе и вместе с другим человеком, лица которого я не мог видеть, так как оно было закрыто маской, но не мягкой, как те, к которым все привыкли теперь в Европе, а более обширной, жёсткой и весомой, древнего образца, как, вероятно, те, в которых проходили премьеры пьес Софокла, Эсхила, Еврипида, Аристофана, Плавта, Теренция и Сенеки. Как и те, сделана она была частью из дерева, а частью из глины. Это был мудрец и врачеватель, почитаемый теми людьми, а, кроме этого, он служил ещё чем-то вроде пастора, являясь для соплеменников посредником между миром грубым, земным и миром возвышенным, истинным, правда, вести из этого второго мира доходили до людей благодаря этому посреднику часто настолько искажёнными, принимая порой форму грубейшего язычества, что лично мной они воспринимались, как самая обыкновенная ложь, несмотря на то, что мне так хотелось во всё это верить. Вождь нагнулся надо мной, дотронулся до волос, заглянул в глаза, коснулся вместилища очков и издал возглас удивления, затем он повернулся к своим приближённым, долго о чём-то с ними советовался и пришёл к определённому решению. Из общего тона я понял, а скорее почувствовал, что моей жизни ничто не грозит, и я могу по-прежнему жить надеждой на возвращение здоровья. Я горько сожалел, что не могу ответить вождю поклоном, изъявив тем ему своё глубокое почтение и благодарность за то, что он послал мне помощь. Но боль была сильнее всего. Несколько дней я пролежал в общей хижине, порученный заботам лекаря, а затем меня внесли в спешно возведённый шалаш на окраине деревни, где за мной ухаживали преимущественно женщины. Люди, к которым я попал и среди которых прожил около трёх лет ( по крайней мере, в этом меня убеждали остальные, хотя ранее мне казалось, что значительно больше), принадлежали к народу карибов, те же, кто так жестоко изранил меня и перебил моих давно заслуживавших этого спутников, были араваками, постоянно враждовавшими с карибами. Индейцы, справедливо решив, что враг их врагов может оказаться их другом, а так же привлечённые моей необычной внешностью, решили спасти мне жизнь. Хотя иногда я думал, что они бы оказали помощь любому, кого обнаружили бы в подобном моему состоянии. Бросать умирающего, к какой бы расе он не принадлежал, одного в лесных дебрях было не в обычае туземцев, даже если бы этот несчастный и не был человеком. Мне не раз приходилось сталкиваться с тем, что эти люди подбирали в лесу детёнышей различных животных, чьи родители были убиты на охоте или погибли по иным причинам, и заботились о них, как о родных детях. А после того, как они подрастали, их отпускали обратно в лес. И всё же говорить об их доброте можно только условно, их жизнь не имела ничего общего с тем понятием « доброты», которое было известно нам, белым людям, они были просто выше всех понятий и определений, поскольку больше действовали, чем говорили. Однако уж когда говорили, то стремились выразить свои мысли чётко, ясно и красочно, хотя и не всегда кратко. Их язык был труден для меня первое время, так как отличался обилием непривычных созвучий, но в нём было нечто прекрасное. И за то время, пока я метался в жару и бреде лихорадки, мучимый необходимостью перемены перевязок и очистки ран от всяких примесей, которые туда попадали, в особенности от насекомых, я смог получить кое-какое знание местного наречия. От меня же все, кто желал, могли получить знание английского, но воспользовались этим лишь немногие. Когда я поправился и смог владеть повреждённой ранее конечностью, в племени встал вопрос, что же делать со мной дальше. Мой вид вызывал у жителей деревни изумление и восхищение, и я заметил, что они не сводят с меня глаз, к их удивлению примешивалось ещё то ощущение, которое всегда вызывается появлением нового человека. Хотя я был выше ростом, чем все мои сверстники среди карибов, но что-то подсказало вождю, что я всего лишь юноша, поэтому он, а затем и все старшие, стали относиться ко мне снисходительно и говорили со мной, как обычно говорят взрослые с ребёнком. И, признаться, я и сам чувствовал себя будто заново родившимся, мне приходилось вновь делать первые шаги и учиться говорить, ведь всё кругом превосходило мои представления и было совершенно незнакомым. Как только в деревне заметили, что я уже могу обходиться без посторонней помощи, что раны мои зажили, меня отвели в хижину вождя. Она возвышалась на сваях, как почти все постройки селения, за исключением временных, вроде моего шалаша. Входом туда служило широкое бревно с зарубками. Когда вождь появился передо мной, я опустился на колени и стал ожидать, что же он скажет мне. Старец спросил меня: « Белый юноша, зачем же ты пришёл в наши края? Что ты искал здесь и откуда явился»? Из чистого любопытства я пытался разузнать, знают ли туземцы о золоте, но почти ничего выяснить не смог. Украшений из него я на них не видел, а описать, что именно я имею в виду, было затруднительно. Из сбивчивых намёков я узнал лишь, что где-то, там, где видят Солнце заходящим, есть озеро Гуатавита, и в реках, впадающих в него, много блестящих жёлтых песчинок. А ещё там встречаются камни, тоже жёлтые и блестящие. Но решить бесспорно, идёт ли речь о золотых самородках или о чём другом, было невозможно. И о местах тех говорили, как об очень опасных, населённых множеством недругов и хищных животных. Поэтому я просто сказал, что мне некуда было идти, и то, что искали эти люди, было мне безразлично. И я сказал правду. Но я ещё сказал, что бы убедить вождя, что у меня нет никаких враждебных намерений, и я не хотел бы делать ничего, что бы ему не понравилось, что даже не знаю, за чем они пустились в путь. Обнаружилось, что местные жители очень плохо знают белых людей и в основном судят о них по слухам, полученным от других племён. Но всё, что они знали о белых, создавало не очень привлекательный образ завоевателей и просветителей. « Ты хочешь вернуться к своим? Ты ведь заблудился в лесу, когда мы тебя нашли. Ты был ранен, а теперь можешь ходить сам. Если хочешь, иди отсюда в любую сторону. Мы не знаем, как помочь тебе», – сказал вождь. Поразмыслив немного, я решил, что у меня нет никакого желания искать белых людей. Корабль, который ждал их в устье Ориноко, в лучшем случае давно ушёл, так как по моим соображением прошло уже более месяца с тех пор, как с него на воду были спущены три шлюпки, а в худшем – подвергся нападению одного из военных судов или же попал в сокрушительный шторм. Если я и найду в этих диких и глухих местах какой-нибудь форт, то скорее всего он окажется или испанским, или португальским. Правда, я знал о нескольких английских поселениях, основанных в этих краях в разное время, самые первые из которых были заложены около двадцати лет назад, в числе которых была, например, колония, на реке Ояпок, основанная человеком, чьё имя было созвучно с названием местечка, откуда происходил Персиваль Медисон, – Робертом Харкортом, но насколько далеко они располагались, представить не мог. Да и найти самостоятельно дорогу в этом кошмарном лесу в одиночку было немыслимо. Что бы чувствовать себя здесь уверенно, следовало бы родиться индейцем. Моих навыков было ещё не достаточно, что бы пуститься в такой рискованный обратный путь. Да и к чему? Ведь я оставил Геную с явным намерением не возвращаться более к прежнему существованию. А в Англию для меня давно не было пути. Со мной за это время случилось столько необычного, что я почти не скучал по дому, а если и побуждало что-то вернуться туда, то совсем иные чувства. Я сделал отрицательный жест. Вождь качнул украшенной перьями головой: « Итак, ты не хочешь возвращаться»? « Не к кому. У меня никого нет на этом свете. Я останусь здесь навсегда, – сказал я, – я хочу быть вашим другом». « Ты хочешь стать частью племени, Жакаре? – удивился вождь, – но не думай, бледнолицый, что тебе удастся господствовать над нами и заставлять веровать в своих богов. Неужели ты думаешь, что ваша жизнь настолько хороша, что б заставлять других жить так, как живёте вы»? Карибы назвали меня Жакаре – так они произносили моё имя, а на местном языке это слово означало « ягуар», то есть животное вроде леопарда, дикого кота этих мест. Скоро и я сам стал себя так именовать. Нет, что-то навязывать этим людям у меня не было ни сил, ни опыта. К тому же после всего случившегося я уже не был так уверен в превосходстве своей нации. Да, в племени я вполне мог стать не последним человеком, моего проворства, ловкости и силы для этого было вполне достаточно, но помышлять о большем я не мог. Было бы ужасно взять на себя ответственность за руководство этими людьми, которые оказывались гораздо более приспособленными для той жизни, которую я был вынужден отныне вести, и стояли в этом отношении намного выше, как отличается хозяин от гостя, а учитель от ученика. Я был всего лишь их гостем, и я с радостью удовлетворился бы тем скромным положением, которое бы они соизволили мне отвести. Как бы я хотел отдохнуть от всего ложного и наносного и забыть своё прошлое, свою прежнюю жизнь. К тому же и воздух, и вся природа вокруг располагали к этому, напоминания о тех ощущениях, которые я испытал когда-то на острове. Я, конечно, подразумеваю их лучшую часть. Не знаю, откуда это во мне, но в той деревне я испытал чувство вернувшегося домой из долгого странствия путника. Этот лес, казалось мне, просто предназначен стать для меня новым домом. Я полагал, что мне суждено именно здесь обрести тот покой, которого мне так не хватало. И я постарался забыть навсегда для себя Англию и Европу вообще. Мне было суждено, как чувствовал я тогда, стать одним из индейцев. К тому же это было так необычно, а я был ещё слишком молод, что бы отказываться от такой заманчивой возможности. « Нет, – ответил я, – ты видишь сам, кто я. Как я могу кого-то к чему-то принуждать? Да, я хочу быть одним из вас, если можно». Вождь остался доволен таким ответом. После выздоровления шалаш, в котором я лежал, разрушили, а меня поселили в длинном и узком помещении напротив дома собраний, где жили молодые люди примерно одного со мной возраста. Все они готовились стать охотниками и воинами и старались быть жёсткими и суровыми, но, несмотря на эти внешние проявления, я скоро сумел проникнуть глубже и обрёл в этих краснокожих парнях настоящих друзей. Едва болезнь прошла окончательно, как я с некоторыми из них уже показал, что хочу быть полезен племени всем, чем только смогу, проявив своё умение обращаться с луком, приобретённое ещё на острове и поделившись с моими новыми товарищами несколькими фехтовальными приёмами, которые мне уже не раз пригождались. Да и я перенял от них многое и научился, кроме всего прочего, находить дорогу в лесу, определять повадки зверей и птиц и, как и они, стал прекрасно обходиться без одежды. Я быстро привык ко всему этому, почти так же, как эти молодые воины привыкли ко мне. Поначалу мои волосы и кожа немного озадачивали их, останавливая на себе внимание, но затем понемногу это прошло, и они уже не относились ко мне, как к какому-нибудь божеству или выходцу из иного мира. К тому же моя кожа не всегда выделялась особой белизной, а большую часть времени была покрыта то охотничьей, а иногда и боевой раскраской, то различными густыми мазями от кровососов, от чего приобретала красновато-коричневый или сероватый цвет. Скоро я почти ничем не отличался от моих юных соседей и лишь когда мы плескались в струях водопада и в быстринах небольших речек, куда не могли добраться крокодилы, коже моей и волосам возвращался первоначальный цвет, слабо напоминая о моём происхождении. Вся жизнь племени была тесно связана с солнцем, и с наступлением сумерек все возвращались в свои дома. В эту пору находиться в лесу даже с факелами было крайне небезопасно, тем не менее старшими иногда организовывались ночные охоты. В деревне же пищу готовили обычно во второй половине дня из того, что приносили утром охотники и рыболовы, или же из старых запасов, в основном растительного вида. На ночь же костры почти никогда не оставлялись непотушенными, исключение делалось лишь ради больших празднеств, которые можно было смело именовать оргиями, так как они соответствовали всем классическим описаниям таковых. И всё же эта жизнь лишь в общих чертах совпадала с той, что когда-то грезилась нам с Роджером. Ах, если бы друг мой был со мной! Тогда бы для меня наступил предел человеческих желаний. Но в остальном всё было замечательно, даже прежние видения и угрызения совести посещали меня реже. Да и времени у меня предаваться им не было. Каждый день казался наполненным чем-то новым, хотя сейчас я отношусь к этому, как к чему-то однообразному. Тогда же каждая птица и каждый зверь вызывали во мне восторг, и о каждой твари я узнавал много нового, часто все эти сведения были облечены в поэтичную форму легенды и предания, объяснявших и происхождение тех или иных особенностей животного или растения и то, почему одних из них можно употреблять в пищу, а других нельзя, даже если они и не ядовиты. Несколько ящериц почитались племенем священными, и их никогда не ели и, вообще, старались не причинять им никакого вреда при встрече. Названное ограничивалось и определялось своеобразными запретами, подобными ирландским гейсам. Всё это рассказывали нам несколько мужчин, заведовавшие мужским домом, и над всеми ими главным считался тот самый могучий и отважный охотник, который повёл за собой остальных, когда дети сообщили им о своей находке, что бы спасти меня. У него было несколько имён, предназначенных для разных категорий собеседников, нам же, юношам, было предписано называть его Ватупом. Он относился ко мне, как и вообще ко всем юнцам, свысока, но в отношении со мной это проявлялось в особенности. Он нередко посмеивался над моими промахами и неудачами, замечая нечто язвительное о способностях белых людей. Но его самого сильно удивило и вызвало уважение то обстоятельство, что я умел добывать огонь непривычным для карибов способом: ловя солнечные лучи своим стеклом, что не так-то просто было сделать в постоянной тени высоких деревьев с пышной листвой. Его очень занимал этот прозрачный и твёрдый предмет, позволявший, кроме всего прочего, увидеть всё вокруг немного большим, чем есть на самом деле. Он хотел бы получить эти очки в подарок, по всему было видно, что он не прочь их иметь, но они были нужны и мне самому. И после пробуждения покидать дом можно было лишь в определённое время. Ни раньше, ни позже. По деревне же днём передвигаться не разрешалось, как и приближаться к домам вождя и собраний без его разрешения на это. Я спросил как-то об этом одного из юношей, с которым у меня незаметно для обоих вскоре завязались дружеские отношения. Он был весьма красив собой, хотя я всё же не до конца усвоил местные понятия о красоте, и почитался искусным для своего возраста охотником. Он долго вглядывался в моё лицо, а затем спросил: « Тебя ведь не сделали мужчиной! Зачем ты об этом спрашиваешь»? « Как это «сделали»? Разве мужчинами не становятся сами»? – удивился я. « Нет, – засмеялся мой друг, которого звали Капаком, – если тебя никто не сделает мужчиной, то ты никогда им не станешь». « Странно, – ответил я, – а что нужно для этого»? « Нужно пройти через тайный обряд, о котором я и сам пока что мало знаю. Все мы почти ничего не знаем об этом, потому что нам это пока не положено. Но час наш настанет, и тогда мы всё узнаем и будем уже взрослыми. Для того нас здесь и держат. Но у тебя странные знаки на лице. Я и подумал, может быть, кто-нибудь ошибся, и ты лишь случайно оказался среди нас. Но раз тебя никто так и не сделал мужчиной, то, значит, всё ещё впереди. И это многое объясняет. Мы не ходим по деревне, входим в этот дом и выходим из него только определённым путём и в нужное время, главным образом, для того, что бы не встретиться с женщинами и девушками. Тот, кто увидит девушку в таком состоянии, пока время его ожидания не кончилось, навсегда потеряет свою силу», – отвечал Капак. Трудно было поверить в сказанное, и прежде я бы не удостоил своего внимания эти слова, но новая обстановка и окружение заставили меня почти полностью разделить опасения Капака. « Как страшно! – только и вымолвил я, – а я как раз собирался нарушить запрет. Теперь уж точно не буду». « Да ты не переживай, – заверил меня друг, – когда ты станешь взрослым, это уже не будет нужно. Смотри на женщин и говори с ними после столько, сколько будет тебе угодно, и тогда ходи, когда хочешь, по селению». Было приятно называть сурового и отважного Капака « другом», хотя это слово будило на миг особо горестные воспоминания. Как странно было произносить это слово после того, как я уже почти смирился с тем, что мне уже не придётся называть кого-нибудь своими друзьями. И после того, что я сделал с теми, кто доверился мне!.. Но слово было сказано и вполне искренне, сердце начало смягчаться, и появилась надежда на возрождение и обновление души, пусть и немного варварским способом, среди язычников. Однако выбирать особо не приходилось. Капак был единственным в то время, с кем я мог говорить откровенно. Вождь же, по имени Моноин, и знахарь составляли особый для всех нас раздел людей, которые вселяли скорее трепет и уважение, и хотя к ним часто обращались за мудрыми советами, относиться к ним так просто, как к своим друзьям, не приходило в голову. Старое остаётся старым, а молодое тянется к молодому. Капак часто расспрашивал меня о том мире, из которого я явился, о нравах и обычаях белых. Я же объяснил ему, что не все белые одинаковы. Бывают среди них алчные и свирепые завоеватели, вроде испанцев, португальцев, шведов, а бывают сдержанные и разумные исследователи, помогающие другим подняться если не на одну ступень с собой, то уж, во всяком случае, повыше прежнего положения. Таковы британцы, голландцы, быть может, французы и немцы, частью – итальянцы, от которых произошли пиндосы. И хоть принадлежал когда-то к британскому народу, теперь я кариб, такой же, как и мой друг Капак, и готовящееся таинственное испытание должно было только подтвердить это. Я рассказал об огромных городах с тысячами жителей и сотнями каменных строений, а Капак немного удивлялся тому, для чего нужно строить дома из камня. « Ведь их же трудно бывает разбирать и переносить», – возражал он. И когда я описал ему устройство и внешний облик Уайтхолла, Тауэра и лондонского собора святого Павла, он, спохватившись, начал что-то припоминать. « Это, верно, подобно тому, что делали когда-то обитатели страны Оз и Анауака, – наконец воскликнул он, – я слышал о том в детстве рассказы старших». Такие названия заставили меня подивиться. « Скажи мне, если можно, что ты знаешь о них», – попросил я. И Капак заговорил о двух древних народах, один из которых жил далеко за горой, которая едва виднелась, если взобраться на самое высокое дерево, а другой – чуть дальше, чем истоки Великой реки. И по различным признакам я понял, о чём именно он упоминал. Великая река – Ориноко – берёт начало восточнее и чуть севернее тех краёв, где некогда было королевство поклонников Солнца, инков, иначе называемых кечуа, расположенное на западе, именно его карибы и звали « страной Оз», а Анауак, как я уже и знал из разговоров на корабле, на котором я плыл с Чиллингтоном и остальными, и уточнил впоследствии, было местным названием Мексики, которой прежде, около пятидесяти лет назад, правил могущественный народ ацтеков, живших значительно севернее тех мест, в которых я оказался. И оба этих племени, действительно, любили возводить роскошные каменные сооружения: дворцы и храмы, которых я никогда, правда, не видел и не увижу, но многое слышал о них и от европейцев. Слава же этих народов была так велика, что о них знали, пусть и совсем немного, даже эти лесные люди, надёжно укрытые и защищённые от всякого постороннего влияния. « Может быть, и так», – сказал я. « Ну это же так неудобно. Во-первых, камень слишком жёсток, а во-вторых, что делать, если нападут враги. Наши жилища можно разобрать и перетащить на новое, безопасное место, а вот каменный дом будет ловушкой», – пояснил Капак. « Да, но зато он не боится ураганов, и ему не страшен пожар», – заметил я. Капак ничего мне на это не ответил. И всё же я оценил разумное устройство карибских домов и нехитрой утвари в них. Плетённая сетка из сезаля или хеникена, как назвалось у местных это растение, подвешенная к стенам и носившая название « гамак», была при тёплом и влажном воздухе, средь затхлого и душного средоточия леса гораздо лучше любой кровати. Потные тела не прилипали к доскам и перинам, как это было бы в противном случае. И как-то за всеми этими заботами и впечатлениями незаметно прошли спокойные дни ожидания и подготовки. С утра из дома собраний доносилась барабанная дробь. Ватуп вывел юношей на площадку перед ним. Моноин и знахарь в маске вышли наружу, остальные мужчины толпились вокруг. Женщин и детей нигде не было видно, вероятнее всего, они спряталась в домах. Начиналось некое таинство. « Пришло начало, пришло начало»! – закричал знахарь, а вождь с таинственным видом громко повторил его слова. Затем знахарь почти вплотную приблизился к строю юношей, и начал сновать перед нами из стороны в сторону, пристально вглядываясь в каждого. В руках у него был сухой и выдолбленный плод, похожий на небольшую тыкву, но вернее было бы назвать этот предмет гигантским жёлудем. Сосуд был накрыт крышкой, и держащий его постоянно им встряхивал, от чего возникал глухой шум, наверное, производимый каким-то сыпучим и твёрдым содержимым. Вдруг он остановился и, раскрыв сосуд, высыпал всё, что было в нём прямо на землю. Там были какие-то щепки, камешки, орехи и ещё что-то мелкое, очень похожее на игральные кости. Знахарь оглядел получившуюся кучку и приблизился к вождю, о чём-то поговорил с ним, тот согласился. Колдун, жрец или священник, – не могу подобрать какое-то одно английское слово, что бы его точно определить, – вернулся к нам, собрал рассыпанные предметы обратно и ткнул пальцем в грудь Капаку, мне и ещё двум молодым людям. « Подойдите ко мне», – велел вождь. Мы вчетвером двинулись к Моноину. « Капак, Жакаре, Усим, Ямбиса, ваше время настало. Мудрец определил, что вы первыми должны стать мужчинами. Вы готовы к этому»? – продолжил вождь и обратился к остальным. « Да», – был ответ. « Ступайте назад, в ваш дом и ждите вызова, когда после ночи Солнце вновь покажется на небе, наступит черёд ещё четверых из вас. И так будет продолжаться, когда средь вас уж не останется юношей, не будет непосвящённых», – разъяснил Моноин. Взрослые воины и охотники встретили эту речь радостными воплями и восклицаниями, а мы оставались безмолвны. Сколько самого разного ощутил я в тот миг! Я тогда очень старался говорить и мыслить только по-карибски. « Вот и пришло время стать мне настоящим мужчиной»! – подумал я. Конечно, меня радовала такая честь, оказанная мне, к тому же я, должен был наконец испытать на себе, что же всё-таки это значит. И всё-таки к радости примешивался некоторый страх, в первую очередь неизвестности, так как я не знал определённо, что же со мной и моими друзьями будут делать другие члены племени, и уж потом от того, что во мне не было окончательной уверенности, смогу ли я успешно выдержать и перенести все испытания, какими они ни были, которые обещали быть довольно суровыми и пугающими. Но боли я никогда не боялся, хотя, конечно, не могу сказать, что мне когда-либо было уж очень приятно её испытывать. Знахарь ещё раз осмотрел нас, проверив, есть ли на нас какие-нибудь обереги или украшения. Он всё же снял с меня мешочек с очками, как я ни упрашивал его оставить мне этот символ моей победы, пообещав, что вернёт мне его, как только я стану взрослым мужчиной. И он сдержал своё слово. Вообще, должен заметить, верность данному обещанию составляет одно из главных достоинств многих народов, которые нами порой незаслуженно называются « дикими» или « невежественными» и на этом основании презираются. Всё это так, есть и « дикость» и невежество в какой-то степени, но вот презирать их не за что, напротив, презрения-то как раз достоин белый джентльмен, если он джентльмен только на словах, а клятвы и обещания свои, в зависимости от обстоятельств, не считает постыдным иной раз нарушить. Мужчина в маске, кого вождь назвал мудрецом, передал очки в футляре Ватупу, и тот с довольным видом отнёс их в мужской дом. Затем нас окружило несколько воинов с копьями. Они и знахарь повели или, лучше сказать, поволокли нас в лес, далеко огибая дом, где мы прежде вместе жили. Мы оказались на расчищенной поляне, на которой в землю было воткнуто несколько колышков. Знахарь, которого карибы на своём языке называли курандером, обмазал каждого из нас густой чёрной краской, изготовлявшейся при помощи растения кипары, из глиняного горшка. После этого замаскированный обратился к нам с напутствием: « Вижу вас я, дети мои, такими же, какими были те, кто первыми из нас явился в наш мир, и в таком же виде и вы вступаете на путь жизни. После того, как вступление окончится, вас присоединят к мужскому братству. И вот вы от духов земли и от духов воды, вы, как и растения, и животные, все принадлежите к одному целому. И что вышло из земли, вернётся туда же, а что пришло из воды – станет водой. Влага мужчин и кровь их напитает вас, и то, что от вас останется, вернётся уже иным. Всё, что вы видите здесь и почувствуете, вас удивляет и кажется новым. И это так. Но, хоть для вас это и новость, а обычай этот давний. И так было ещё в древние времена, когда Солнце и Луна были меньше, а камни – мягче. И родился человек-древесная крыса, а потом ему было дано пережить смерть. А за смертью последовало второе рождение, и он возродился. Возродитесь и вы, но до того вы должны скинуть с себя всё прежнее. Забудьте, кем вы были, и отделитесь от детских страхов и чувств. Это вам не поможет. Прямо сейчас вы начнёте меняться, и это покажется вам мучительным. Лесные духи вещают моими устами, слушайте и запоминайте. Как бы вам ни было плохо, при начале не думайте друг о друге, не смотрите в сторону друг друга, иначе вам не стать взрослыми. После, ещё до конца испытаний, вам будет позволено это, когда уже часть высшего бытия откроется вам, и некоторые из жидкостей мужчины будут в вас. Когда вы станете мужчинами, вы возвратитесь к нам, став одними из нас, и будете жить отдельно, а не все вместе, а мы придём за другими четверыми». « Мы готовы», – сказали мы единодушно, хотя несколько и волновались. Сразу же воины, раскрашенные не меньше нас и со скрытыми масками лицами, бросились к нам и принялись избивать дубинками и древками своих копий так, что бы мы бросились врассыпную и отделились друг от друга. Это им удалось, я был поглощён лишь тем, что отбивался от яростных в своей стремительной пляске масок, и упустил из виду Капака, Усима и Ямбису, хотя ещё некоторое время слышал шум, производимый их борьбой. Затем из-за большого числа нападавших и их натиска сопротивление моё прекратилось, я был сбит с ног и опрокинут на землю. Меня схватили и, обмотав воедино обе руки, вытянули их вперёд и прикрепили к соединявшему два колышка пруту, другие два находились позади меня, к палке между ними прикрутили мои крепко связанные волокнами хеникена ноги. Теперь я висел лицом вниз, как пойманное животное, в нескольких дюймах от земли, и со стороны могло показаться, что я просто лежу связанный в траве. Некоторое время я пребывал так, почти ничего не видя перед собой, кроме кружащихся в бешеном вихре плясунов и зелени травы и кустов возле себя. Поначалу моё положение переносилось легко, но затем руки и ноги стали затекать, и я попробовал пошевелиться, но лишь ухудшил своё состояние: верёвки глубоко врезались в кожу. И всякий раз, когда я нарушал неподвижность или тишину хотя бы робким вскриком, взрослые принимались дёргать меня за уши и волосы, щипать и щекотать, а иногда даже ударяли по спине ладонями, выбивая на мне, словно на барабане, ритм своей пляски. Отбив дробь, воины прикрепили к спине немалый груз, что-то твёрдое и тяжёлое, судя по всему, громадный валун. Под его действием моё лицо чуть не коснулось травы. Через немалое время, когда уже силы терпеть всё это были на исходе, испытатели сняли с моих плеч тяжесть, отвязали меня от кольев и вынули поперечные прутья. Путы сняли и прямо на груди и на спине под кожу вогнали острые шипы одного кустарника с очень длинным названием, которое запомнить так же трудно, как и вытерпеть боль от уколов его шипов, не давая мне ни осмотреться, ни что-либо возразить. К шипам были привязаны разного рода грузы: куски булыжника, набитые камешками пустые оболочки плодов, черепа мелких животных: грызунов и ящериц. Теперь я был утыкан всем этим, будто ёж. Острая боль пронзила меня, но ещё через мгновение я ощутил нечто иное, наполнившее меня и заставившее если не простить, то с достоинством перенести всё выпавшее мне на долю. Всё вокруг было одухотворенно какой-то исступлённой радостью, а боль воспринималась лишь как необходимая ступень к какому-то иному уровню понимания происходящего. Индейцы подгоняли меня тонкими прутьями и я, истекающий кровью, присоединился к их всепоглощающему танцу, перестав замечать что-либо иное. И такие чувства я испытал не раз за время пребывания у карибов и других индейцев, иногда это было связано с употреблёнными напитками и особой едой, вроде гигантских грибов, которые здесь росли одиноко и не образовывали ведьминых кругов, видно потому, что земля эта была сплошь языческая и нечистая, и если бы грибы возникали только там, где танцевали духи, феи и ведьмы, не было бы свободного места от них, а ведь здесь ещё росли всякие растения: тростник, пальмы, ягодные кустарники. Или это вызывалось, помимо различных обрядов и праздников, теми самыми листьями, которые я, подобно печально известному Квису и моим новым единоплеменникам, охотно и помногу жевал и которые на местном языке именовались « кокой». Потом я рухнул в изнеможении, слыша лишь то, что какой-то голос говорил мне о черепахе и пляске Солнца, которую я только что, как всякий карибский мужчина, исполнил. Когда я очнулся, колючки уже вынули, а места, где они крепились, были тщательно смазаны растительным соком и прочими снадобьями. Боли не чувствовалось, и кровь остановилась. Но недолго радовался я этому. Едва я пришёл в себя, как меня опять схватили и привязали всё к тем же колышкам, но на этот раз широко развели мои ноги и руки в разные стороны, и я висел так уже лицом вверх, открытый палящему солнцу, подобно воловьей шкуре, только что после снятия побывавшей в руках скорняка. Возгласы взрослых мужчин стихли, и я не мог поднять голову, что бы посмотреть, что происходит вокруг, и что теперь делается с Капаком и другими ребятами. Солнце так палило над поляной, на которой в тот час не было ни малейшей тени, что у меня затем начала шелушиться кожа. И ближе к вечеру, когда ощущения стали совершенно невыносимыми, и лишь собранная воедино воля не давала мне закричать во весь голос, за нас взялись те, от кого зависела наша судьба, и сняли нас. Ноги так затекли, что я не мог сам идти, то же было и с другими юношами. Нас, поддерживая, повлекли прочь с поляны на берег реки, где, погрузив нас по грудь в воду, смыли чёрную кипару с наших тел. На берегу, когда мы обсохли, знахарь дал каждому немного отпить воды из вытянутой узкогорлой тыквы и вложил каждому в рот по лепёшке из мелко растёртых корней клубня, который называется маниоком, то есть из муки, носящей название « тапиока», или « кассава». Это должно было стать нашей единственной пищей за первые несколько дней нашего взросления. После же этого нам объявили, что первая часть испытаний закончена, и духи наших далёких предков могут гордиться нами. Когда мы выслушали речи курандера, нас заставили сесть на колени спиной к нему и к старшим воинам во главе с Ватупом, запретив нам оглядываться. Длинным ножом Ватуп выскреб наши головы так, образуя новую причёску, что среди волос были проведены три полосы: две чуть выше ушей, и одна, сама широкая, посередине, начиная от лба и заканчивая затылком, проходящая через всю макушку. Когда эти залысины были выбриты, нам разрешили подняться и предоставили полную свободу в движениях. На берегу развели костёр, мальчики натаскали растущей поблизости травы и тростника и устроили вокруг него постели. Взрослые легли рядом и показывали нам различные созвездия, сообщая нам имена звёздных духов, рассказывали нам различные легенды о них. Мы лежали тогда, как и в обычное время, не укрываясь ничем, несмотря на ночную прохладу и несколько избыточную свежесть воздуха, и лишь звёздное небо, возникшее по воли Великой Матери, служило нам, как и всем карибам, одеялом. Наутро оказалось, что мы ещё не настоящие мужчины, наше взросление продолжалось. Теперь знахарь собрал где-то красной охры и приказал нам раскрасить друг друга в красный цвет, цвет крови и мужской силы, что мы с удовольствием сделали. Но то, что предстояло, на самом деле оказалось не таким лёгким, как, возможно, думали некоторые из нас. Теперь нас снова выстроили посреди той поляны с колышками и велели закрыть глаза. Не видя дороги, мы должны были следовать за тащившими нас за руки мужчинами, только было слышно, как листья тихо шуршат под ногами. Вскоре мы остановились, и нам позволили осмотреться. Перед нами было самое затерянное во всём лесу место. Мох и лишайники покрывали толстые стволы деревьев, как кожица некоторых плодов покрывает их сердцевину. Один из воинов стоял возле одного из этих исполинских растений и держал моток верёвок. Наступила пугающая тишина, и, несмотря на то, что уже многое мной было перенесено и пережито, что ко многому, казавшемуся мне когда-то очень давно немыслимым, я уже вполне привык, мне стало немного страшно. Но в том-то и заключается взросление, что бы преодолеть этот страх, пройти через мучительную боль, что бы обрести наконец своё настоящее место в жизни… Вдруг воины запели и стали ударять чем попало по чему попало, сопровождая этими ударами своё пение. Мы последовали их примеру. « Он бродил-бродил Где-то там, далеко. К людям он муравьям Шаг направил свой. Как пахучий олень, Проложил свой след Средь чащобы густой Выход он нашёл. Победил свой страх Славный Маракуйба И вернулся в дол К радости живых», – слышалась песня. Маракуйба, древесная крыса, был там чем-то вроде Адама или Авраама, патриархом или первопредком. Но почему же в песне упоминались какие-то люди-муравьи? Разгадка пришла незамедлительно и неожиданно. Не успел я, как следует, поразмыслить об этом, как оказался лицом почти вплотную прислонённым к древесному стволу. Меня развернули, и несколькими проворными движениями воин с верёвками, дядя Капака, опутал нас. Мы оказались крепко привязанными каждый к своему дереву. Капак хотел что-то сказать брату своего отца, хотя, кто был кем именно, в племени многие не знали. Мужья иной раз допускали к своим жёнам всех желающих, и все в нашей деревне жили, как одна большая семья, поэтому если кто-то не приходился кому-то отцом, то можно было тогда с полной уверенностью сказать, что этот кто-то – его дядя. Но в тот миг всё родственное будто пропало куда-то, растворилось в буйной пляске первозданных сил природы, от знакомых нам людей остались практически одни лишь тела и голоса, а сами они стали совершенно чужими, полностью преображёнными. Взгляды у взрослых были какие-то отрешённые, они смотрели на нас и не узнавали. Всем распоряжался курандер, его слова звучали размеренно и как-то надменно. « Муравьи сообщат вам свою силу. Вы должны вытерпеть их укусы. Вступите в борьбу с людьми-муравьями и с самими собой». У наших ног было поставлено несколько тыкв, в которых шевелилось нечто живое. Ватуп развёл огонь и подошёл к нам с дымящейся ветвью в одной руке и тыквенным сосудом в другой. Замахнувшись тыквой, он вытряхнул её содержимое на грудь и плечи Усима. По означенным частям тела юноши заползали чёрные крупные муравьи. Ватуп всё помахивал своей веткой, и растревоженные дымом и непривычным запахом насекомые жадно вгрызлись в живую плоть. Я видел, как забилось в судорогах и изогнулось его молодое тело. Несмотря на то, что Усим, как и прочие карибы, был порядком смугл, кожа его заметно посветлела. Плотно сжатые губы и закрытые глаза свидетельствовали о его невыносимых страданиях. И это мне напомнило мой некогда состоявшийся разговор с отцом, во время того, как он выражал своё недовольство моей няней и её проступком. Отец говорил о пчёлах, а теперь пришло время муравьёв. Но не всё ли едино! Как непостижимы и причудливы порой оказываются те или иные положения, в которых нас застаёт судьба! И почему-то на несколько мгновений вновь вспомнился Саймон. Ведь и его когда-то то же связывали… « Нет уж, – решил я, – пусть будет, что будет. Чем скорее я отдамся на растерзание муравьям, тем лучше. Пусть боль владеет мною, лишь бы не Саймон». Его присутствие в этой полутьме векового леса было настолько ощутимым, что на минуту мне почудилось, а не стоит ли среди нас, жестоких, выносливых и полных сил молодых лесных людей, которые вот-вот станут истинными карибами, этот хрупкий скромный и застенчивый английский мальчик. Давно уже мёртвый мальчик, если добавить уточнение. Пронзившая меня далее боль пресекла все лишние размышления по этому поводу и ощущения. Всё, что было прежде перед глазами, задрожало, поплыло и вовсе скрылось из виду. Непроницаемый мрак заполнил всё сознание. И среди этого мрака кто-то невидимый звал меня по имени. По моему прежнему имени, которое я так хотел забыть, что мне почти и удалось. Но исполнение наших желаний подчас оказывается мнимым. Некоторое время я ещё ощущал, как муравьи, кусая, терзали меня. Чрезвычайно хотелось стряхнуть их с себя, но я не мог произвести этого и даже вообще пошевелиться. Затем я был уже далеко, вне себя и леса. Свободен и лёгок, очищен от всего, в том числе от стыда и вины. Когда я почувствовал, что ко мне вернулась способность говорить, я радостно закричал сквозь дурноту и дремоту: « Я здесь! Я слышу! Не знаю, кто ты, но я иду к тебе»! И вот невидимый стал видимым, и был он обликом, как человек, и притом большим, чем просто человек. Дух, принявший на себя его образ, или же отражение, извлечённое из глубин моей памяти, но это нечто возникло предо мной, близкое, но в то же время недосягаемое. « Не думаешь ли ты, что ты призван? Пересмотрел ли ты, как относиться к людям»? – спросил он. « Призван ли я, – отвечал я, – о том не мне судить. И к людям у меня отношение новое». « Ты хочешь, что бы они стали тебе братьями, ты желаешь обрести покой в забвении, но неполное остаётся неполным, а пустота не создаёт полноты», – говорил некто. « Где я пребываю»? – спросил я, хотя некий страх и сомнение посетили меня. « В едином», – был ответ. « Что есть единое»? – спросил я. « А что есть голос, когда он смолк? Что есть зародыш до зачатия»? – переспросил кто-то насмешливо. « Это снова ты»? – спросил я. « У меня тысячи обличий… Что значит «снова». Что значит « ты» и « я»? Я часть тебя, я в тебе, и ты – во мне. Но ты – рябь от кругов на поверхности, ты не проник ещё в глубину. Как ты, не разобравшись в себе, можешь связать свою жизнь с новым народом»? – раздавались речи. « Могу! И разобрался! – воскликнул я, – оставь меня, кем бы ты ни был». « Твой путь далёк от завершения», – раздалось в ответ. Вдруг на память пришли нужные слова, и я выкрикнул их, не задумываясь: « Всякий дух, который исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, есть от Бога; а всякий дух, который не исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, не есть от Бога, но это дух антихриста, о котором вы слышали, что он придет и теперь есть уже в мире». « Что ты изрёк? И что есть Иисус? Что есть Христос? Христос есть Мессия, а Мессия – помазанник и спаситель, по-иному, избранный. Иисус – воплощение Божье. И разве искупление не от Бога? И тот, кто приходит с искуплением от Бога, приходит во плоти. А Бог ли Он, и существуют ли боги помимо него, решать тебе», – отозвался незнакомец. « С кем я говорю? С духом», – попытался я разрешить свои сомнения. « С самим собой. Слова, которые ты говоришь, могут быть правильными словами, но для тебя они остаются чужими. Говори своими словами, но не от себя. Хочешь растворить себя среди этого народа? В этом никто тебе препятствовать не будет. Но удастся ли это тебе до конца? Подумай… Пора и тебе возвратиться в свою плоть. Тот, с кем беседовал ты прежде, ждёт тебя. Как знать, быть может, ты одумаешься и всё же примешь от него помощь в том, что мешает тебе принять до конца иную сторону жизни. Возвращайся»! – приказал мне некто. И вновь я увидел поляну, пляшущих на ней воинов, знахаря с Ватупом и четырёх юношей, привязанных к стволам. Головы их упали на грудь или были откинуты в стороны, веки сжаты, ни малейшего признака жизни нельзя было заметить в них, а тела их выше чресл были облеплены муравьями. И муравьи те, вонзив свои челюсти в их кожу, застыли в своей ярости. И среди них я узнал того, чей лик я часто видел и в зеркалах, и на водной поверхности. Отрок, красный как заря, багряный как кровь, ибо охра скрыла его естественный цвет лица и все приметы на нём, но нечто влекло меня к нему. Я чувствовал, что он – не кто-то из других посвящаемых, моих новых друзей и приятелей. И тогда я подумал о себе и обернулся к старшим воинам, но те смотрели сквозь меня и не замечали. Как хотелось выкликнуть им: « Здесь я, здесь»! Но я чувствовал, что они не могут меня услышать. Моё тело существовало отдельно от меня. Они призывали великого духа, которому имя было Сетебос. Но я мог твёрдо сказать, что не с ним у меня только произошла встреча. Но я был в том состоянии, когда человеческая ложь готова слиться с внутренним откровением. Появилась мысль о том, не умер ли я? Но прежде чем я дал себе ответ на этот вопрос, некая сила приблизила меня вплотную к висевшему на стволе юноше, после чего я на некоторое время перестал сознавать себя. Когда ко мне вернулось зрение, то я обнаружил себя там, где мне, как и любому из живых, положено было находиться. Меня и других сняли с деревьев и облили водой, удалив с нас муравьёв. Яд их был столь силен, что чувствительность моя была низка, и я не мог самостоятельно передвигаться. Руки и ноги висели, как у тряпичной куклы, и сердце едва напоминало о себе. Заплечья распухли и увеличились в размерах, шея отекла, а те, которыми прежде владели духи, будто вновь возвратились к своему рассудку. Курандер провозгласил, назвав каждого из нас по имени: « Вы были мальчиками, но вы умерли, что бы родиться вновь, и родитесь вы мужчинами». Радость от окончания мучительного испытания смешивалась с почти полным безразличием к происходящему. Два дня, даже не разговаривая, так как губы еле двигались, я провёл в неподвижности, лёжа на соломенной циновке в маленькой хижине в лесу со своими молодыми товарищами, а воины окуривали нас целебными травами и шептали едва слышно заклинания на не вполне понятном языке: « О нен нонтлакат, О нен нонквизако, О никан ин тлалтикпак Нинотолиниа Ин манель нонквиз Ин манель нонтлакат, О никан ин тлалтикпак! Всуе был я рожден, Всуе было повещено, Что здесь на земле Я страдал, Но, по крайней мере, То было нечто, Рожденное на Земле». Но пришёл конец и боли, и последовавшим за ней бесчувствию и неподвижности. Как только мы обрели к тому способность, то под присмотром старших оставили места вынужденного покоя и вновь собрались у реки. На этот раз нас покрыли уже белой краской, что, верно, должно было означать наше очищение от прошлого. На берегу сложили огромный костёр, он разгорелся так, что находиться возле него было возможно лишь с превеликим трудом, тем более что и река была неподалёку, и лесная чаща манила своей прохладой, подавая любому из нас тысячу поводов бежать от высокого пламени куда подальше. Но этого сделать нам не позволили, провозглашая за то время, когда мы изнывали от жары, родословные многих из членов племени и дружественных родов. Но наконец имена и степени родства иссякли. Мы обменялись со старшими радостными возгласами, затем нам позволили сесть. Курандер выразил свою радость насчёт того, что ему очень приятно видеть нас почти настоящими мужчинами. Теперь дело было за малым, и это малое и должно было, так сказать, подвести последнюю черту в деле нашего взросления. Когда пламя костра, поглотив половину топлива, стало уже не столь высоким, воины заставили юношей прыгать через огонь. И когда Усим последним проделал это, начались состязания в борьбе, длительный бег до самой деревни и обратно, завершившийся несколькими кругами около кострища и способный довести нас до полного изнеможения. Нам дали отдохнуть и подкрепить силы всё теми же лепёшками из кореньев. Потом Ватуп вручил каждому из нас по отличному луку и пучку стрел, и мы должны были после, не посрамив своей чести и чести всего племени, поразить развешанные на деревьях цели. « Будьте беспощадны к врагам племени, друзья»! – приговаривал наш наставник. И когда мы уже вновь ничего не чувствовали от усталости, уже в сумерках, нас отвели подальше от берега в тайное место, вновь закрыв глаза. Я оказался рядом с большой каменной глыбой с плоской вершиной. Знахарь, Ватуп и остальные пропели призывы к терпению, а затем возложили на этот камень Капака. Ужас и тревога невольно охватили меня. Всё выглядело так пугающе, что на мгновение даже не подумалось, – почудилось, – что воины готовы рассечь другу живот и извлечь оттуда внутренности в жертву неведомым богам. Но всё, конечно, было не так плохо. Кровь, правда, пролили, но в умеренных количествах, и жизнь Капака не оказалась под угрозой, так как то, что было рассечено, вовсе не было животом. Когда они закончили с ним, следующим, к своему смущению, оказался я. Но делать уже было нечего. Меня уложили на камень, заткнули мой рот тем, что попалось им под руку, и приступили к делу. Всё дальнейшее затронуло меня, если брать во внимание сознание, довольно мало. По крайней мере, после того, как я по своей мальчишеской глупости пережил такие манипуляции со своим телом, как вставка кабаньих клыков, всё подобное уже не должно было слишком пугать меня или причинять неприятности, к тому же взрослые, как им и подобает, действовали быстро и уверенно. Ни крика, ни стона не вырвалось у меня, и только вздох облегчения свидетельствовал о завершении обряда. « Ты с честью прошёл этот путь, Жакаре, – сказал Ватуп, после того, как в реке были смыты кровь и белая краска, – теперь ты настоящий кариб и муж»! Из воды на меня глядело совершенно чуждое лицо, с крупными круглыми серьгами из зеленоватого камня и резной палочкой в носу. И вот мы опять собрались у огня, уже потухшего, и плясали на едва остывших углях, после наши головы украсили птичьими перьями. Нам подали питьё в деревянном сосуде, в какое, сделав для того надрезы у каждого из нас на руке, пустили нашу кровь, смешав её с добытой тем же образом кровью всех присутствовавших взрослых членов племени. Теперь единение было полным, а мне это смутно напомнило совершенно иную чашу и тот, едва побеждённый юношей и преодолённый, когда я был моложе, страх. Уже была ночь, как нас при свете факелов и масляных светильников отвели в деревню. Ребятишки встречали нас с радостными криками, а молодые женщины внимательно и надеждой оглядывали. Вождь вышел из хижины и поздравил нас. Из дома собраний вышел человек и вернул нам наши обереги и прежние украшения, в том числе и мои очки. Был устроен пир с обилием мясной пищи, и не евшие почти целую неделю юноши с жадностью набросились на еду. Увы, и я не избежал общего воодушевления! Но к чему сожаления? Главным ведь было не думать, не вспоминать, не сравнивать. Так я и поступил, и вскоре уже спал здоровым и крепким сном. Так я стал карибским воином, спустя месяц после посвящения у меня уже был собственный дом, в строительстве которого участвовали все жители нашего поселения, особенно мужская его половина. С Капаком мы имели до того крепкую дружбу, что часто то я проводил ночи в его хижине, то он у меня. Люди сами искали хоть какое-нибудь общество и не стремились к уединению, было и необходимо и приятно, когда кто-то сильный охраняет чей-то сон. Когда последний из достигших подходящего возраста был посвящён, наступила пора свадеб. Девушки выбирали себе женихов среди ещё недавно считавшихся мальчиками юношей. И вот тогда-то и со мной случилось то единственное, что омрачило эти мои чудесные годы жизни среди этого простого и замечательного народа. Навсегда связать свою судьбу с ним, несмотря на все клятвы, не получилось. Всевышний неумолимо творит свою волю над смертными, даже когда те всячески стремятся не помышлять о том. Ещё до моего появления в племени у Капака была, как выяснилось, подруга детства, его возлюбленная. Он был готов отдать ей своё сердце и не изменил своему решению, а она поначалу вроде как отвечала ему взаимностью, но моё неожиданное спасение и размещение в деревне резко нарушило естественный ход событий. Причиной её сердечного недуга, граничившего временами с настоящим безумием, внезапно стал не кто иной, как я. Можно было приписать это моей необычной внешности и прочему, но кто может описать и осмыслить причудливую смену одного чувства другим, особенно у молодой девицы? Это открылось не сразу. Но как только я стал кое о чём догадываться, девушка решительным образом не дала мне самому прийти к логическому выводу, и догадки стали излишни. Стыдливость была в мгновение ока отброшена. Как страдал Капак! Как страдал я! Но вначале я не заметил грозящей мне опасности, а потом уже было поздно. У карибов девушки до замужества могут свободно перемещаться из хижины в хижину и даже оставаться там на ночь с молодыми людьми. Как это было далеко от обычаев моей прежней родины! Когда у молодых воинов и охотников оставалось свободное время, и они не были заняты изготовлением оружия, различными упражнениями, когда добыча, что подарил людям лес, была в полном соответствии с правилами, обычаями и здравым смыслом разделена между всеми членами племени в присутствии вождя, незамужние девицы, так же освободившись от своих занятий, посещали нас, делая нам различные знаки, свидетельствующие об их настоящих чувствах. Разумность проявлялась во многих сторонах жизни карибов, причём не насильственно, не с помощью жёстких запретов и ограничений, но весьма естественным путём. И, к некоторому огорчению для себя, сравнения между ними и англичанами, как и с белыми вообще, делались порой не в пользу последних. Карибы с ранних лет приучались претерпевать голод, и никто, раздобыв нечто съедобное, не мог съесть это один, если только была возможность сохранить пищу до того времени, когда выпадет удобный случай поделиться ей с соплеменниками. Не дождаться этого, поглотить всё на месте считалось проявлением чудовищной жадности и потому считалось постыдным. И кроме того, что нарушителю было очень и очень стыдно, такое отклонение от негласных нравственных представлений ещё и сильно оскорбляло лесных духов, лишая надежды на будущие улов, добычу или урожай. « Если наестся один, сразу, быстро и много, голодать будет затем всё племя, а он – в особенности», – говорили у нас. Но иногда юноши, что бы похвастать перед подругами своей силой и ловкостью, несколько превышали необходимую меру, принося с охоты или рыбалки чуть больше того, что они обычно получали от своего промысла. Были меж карибами и кое-какие зачатки земледелия. Возле деревни на расчищенной выжиганием поляне находилось несколько грядок, засаженных маисом, маниоком и другими растениями, названий которых я уже не помню, надземные и подземные части которых были, как я мог судить на своём опыте, весьма вкусны и полезны. Возделывали всё это девушки, иногда им помогали уже замужние и немолодые карибки, занимавшиеся, в основном, приготовлением пищи в отсутствие своих супругов. И когда мы с Капаком, редко ходившие в одиночестве, и другими парнями проходили мимо них, девушки, заметив нас, бросали работу и выпрямлялись, пристально на нас поглядывая. Все они были невероятно прекрасны. Так, по крайней мере, говорили мои друзья. « Наши девушки – самые лучшие в округе. Недаром иногда даже араваки бросают вражду с нами и стремятся на них пожениться». И я бесспорно с ними соглашался. Одна из них приходилась Моноину старшей дочерью и отличалась от прочих особенно буйным и непоседливым нравом, причиной чего, верно, было ещё происхождение. Но не только родство с вождём выделяло её… У неё было множество других привлекательных качеств. Но что касается меня, то я находил присущую ей настойчивость излишней, что усложняло моё общение с ней. Капак, как было отмечено, был влюблён в неё, поэтому первым делом, став взрослым, попытался надолго связать свою судьбу с её долей. Но мысли девушки, как вскоре выяснилось, были заняты вовсе не Капаком. Звали её Цероиапа. Однажды тайное внутри неё стало настолько явным, что она осмелилась подойти к нам поближе, когда мы, чуть отстав от остальных охотников, остались с Капаком вдвоём. Капак попытался поцеловать её, но она отстранилась. « Стань мне женой»! – взмолился он, готовый преклонить возле неё колени. Но она ответила лишь с загадочной улыбкой: « Повремени, не спеши с этим! Дай мне время». « Любишь ли ты меня?.. Смею надеяться, что да. Знаешь, женщина так устроена, что имеет нужду в защите от мужчины. А я всегда был таким мужчиной, готовым устроить тебе семейную жизнь. Скажи своему отцу, что я твой жених». « Нет, Капак», – отвечала она. « Или же есть некто, более достойный меня? Отвечай! Кто он, этот таинственный соперник»! – вскричал он, потрясая копьём. « Твоя нетерпеливость всё испортит. Когда-нибудь ты узнаешь всю правду. А пока посмотри вокруг, – промолвила Цероиапа, – разве рядом нет иных красавиц, полногрудых, широких станом, способных зачать и выносить тебе здоровых детей»? « Есть. Но мы… Неужели ты так изменилась? Кто тебя изменил? Уж не злобные хозяева леса или жители облаков наслали на тебя наваждение? Я отдам всю свою кровь, мясо и жизнь ради тебя, если они хоть чем-то повредят тебе, лишь за тем, что бы ты стала прежней. Помнишь наши детские игры»? – крикнул он. « Помню. Но разве я что-то обещала тебе? – удивилась Цероиапа и добавила, – идите уже лесом, храбрые воины». « Мы пойдём, – отозвался Капак, – но ведь наступает время дождей, а за ней пора свадеб. Поспеши. Не будешь же ты выбирать себе мужа уже тогда, когда станешь старухой? Тогда ты уже не сможешь иметь детей, а для племени это – большое огорчение». « Идите, идите! Хэй, хэй! Я успею»! – кричала она нам вслед, откидывая с плеч длинные чёрные свободно свисавшие волосы, которые она часто украшала цветами. Лучше сказать мало, но точно, чем наговорить или написать множество вздора. Но краткость слога повергает меня в тоску. Как приятно за обилием всевозможных слов утаить от всех прочих, даже от себя, ошибочность своих суждений, неправоту и даже глупость! И даже тогда, когда я испытываю недостаток времени, всё ж ощущаю настоятельную внутреннюю необходимость сказать как можно больше, пышнее и красивее. Что ж, слова – единственное утешение для такого как я, позволяющее с удовлетворением отнестись к себе, когда большинство поступков моих свидетельствует об обратном. Тогда ж впечатления и действия отлично восполняли всё остальное, устраняя всякую нужду в бесконечных беседах с самим собой и подобного рода развлечениях. Не только в отношении Цероиапы, но и относительно прочих красавиц я держался как-то сдержанно, отстранённо. Они вполне могли осчастливить такого молодого человека, как я, но слишком многое я испытал, что бы так легко, так просто излечить свои душевные недуги. Всё вокруг, несмотря на подстерегавшие опасности, ежедневную потребность в жестоком единоборстве с природой добывать себе самое необходимое, было полно ощущением праздника. Бабочки здесь были подобны птицам, а птицы бабочкам. Сам воздух был подобен тёплому дыханию близкого и родного человека. И всё же, на что бы это ни было похоже, подобно тому, как в солнечный день на небе появляются вдруг незваные облака, так и меня порой посещала прорывающаяся времени от времени тоска. Казалось, навсегда ушли томительные видения, далеко позади разочарования, огорчения. Жить бы и радоваться такой красотой, пестротой. Но вдруг появлялась мысль: « Постой, парень, постой! Незаслуженное счастье нас тяготит, блага жизни получаешь ты не по заслугам, и от того стыд ощущается без видимой причины. Относись к людям просто, без всякой личины. О, как же чувство это умерить? Как нос перестать задирать, лицемерить как вовсе прекратить? Есть одно, что б хотелось мне совершить, пока я ещё жив, хоть дело и возмутительное, отвратительное. Но возможности пока нет, оно лишь отсрочено, отложено, но я так от него и не отказался. И вот какой груз на душе остался! Да и воспоминания, пусть не столь сильны, не так, как прежде, но будто из тьмы, из туманов кропит мелкая морось, и продолжается скучная повесть, или, вернее, жизнеописание – былой значительности напоминание. Лишние мысли в голове остались, хоть мы к индейцам и затесались. Почему я говорю о себе во множественном числе? Почему такое вниманье ко мне на селе? Девицы хороши, но не в том моё предназначение. В порядке и склонность к ним, и влечение. Но думать стоит, причём головой, зачем же поспешно обзаводиться женой? Мало ли вызываю я взоров? Следует воздержаться от всяких разговоров, а в особенности от рассуждений». Я не имел ничего против подобных отношений, и коль отец её дал бы согласие, в чём я был почти уверен, я стал бы мужем этой прекрасной туземки. Но всякий раз когда я смотрел на неё, когда слышал звуки её голоса, я думал о Капаке, наш брак мог его сильно огорчить, а я тогда пытался развить в себе внимательное, чуткое отношение к окружающим. Хоть как-то, хоть на некоторую высоту подняться над собой. Ведь без борьбы с собою нет и подлинного человека. Но что угодно мне удалось преодолеть в своей недолгой и запутанной жизни, но лишь не себя! И это порождало ощущение тревоги, горькие упрёки, которые обращала ко мне даже не совесть, а всё сознание. Преобладало горькое понимание упущенной возможности, несвоевременности свалившихся на меня новых обстоятельств. « Смогу ли я быть достойным супругом, смогу ли я любить так же, как и она любит меня? – спрашивал я себя, – и какова глубина её чувства»? Она могла быть ослеплена страстью и самолюбием, и лишь потом, обнаружив насколько я недостоин её, испытает такие потрясения, грусть и печаль, какие прежде не испытывала, такая беда ворвётся в её сердце, которую она ранее не знала и не заслужила. Моё сердце было слишком иссушено губительным веянием пороков, которые я познал в ранней юности. Но как было объяснить это деве, наполненной свежестью едва созданного мира, чуждой всякой неискренности, воспитанной самой природой в откровенности и бесхитростности? И когда я глядел на своего друга, сердце сжималось от неясного напряжения в ожидании боли. Из пылкого нрава Цероиапы могло проистечь пагубное недоразумение, способное надолго, если не навсегда, испортить наши отношения с ним, что могло бы стоить, в конце концов, кому-то из нас жизни или привело к не менее разрушительным последствиям. Хотя таков уж удел каждого карибского воина. Смерть в бою, насильственная смерть с пролитием крови ужасна, мучительна, но красива. Лучше, чем угасать в дряхлой старости от обилия разных недугов, медленно и напрасно растрачивая неспособные уже удержаться в теле жизненные силы. Да, смерть воина в бою или чём-нибудь подобном великолепна! Но разве недостаточно у карибов врагов: бойцов из соседних народов, воинственных чужаков или диких зверей? К чему гибнуть от руки друга или брата? И из-за чего? Умирать от любви очень глупо, но избежать этого бывает крайне сложно. Сколько городов разрушено, и даже не от любви, а от подозрения в ней. С ненавистью было вроде как покончено, а вот с любовью ещё предстояло разобраться. Не хотелось связывать себя в ущерб Капаку семейными узами, да и вероятность, пусть даже крайне низкая, что мне придётся покинуть мой новый дом, всё же была, и связывалась она как раз с возможностью или невозможностью действия, все мысли о котором я предпочёл отложить на неопределённый срок. И как хороша собой не была девушка Капака, а всякий раз при встрече с ней у меня возникало ощущение, что своей любви я ещё не встретил, всё это – впереди, и что это уж точно не пресловутая индеанка. Ох, как пылко она могла добиваться своего. Друг заметил это, и его это сердило, хотя я его и всячески успокаивал. Почему-то я одно время был близок к мысли, что все беды проистекают от невежества. И я постарался его рассеять, рассказывая в общих чертах этим людям о своей религии, без особой надежды, что они когда-то её воспримут. Но я даже после обряда вовсе не отрёкся от Бога в пользу тех из местных богов и духов, что были плодами их заблуждения, к тому же меня с детства наполняли столькими знаниями в этой области, что надо же было где-то и когда то их применить? И я сравнивал, сопоставлял, пересказывал Писание, больше для собственного отдыха, чем из подлинно благочестивого рвения. « Будут или не будут эти люди христианами, – какая мне разница? – думал я, – одно только ясно: насаждать это нужно умело, не как попало, не с равнодушием, как я, но и не с той преувеличенной набожностью и яростью, с которой это пробовали делать испанцы и португальцы, истреблявшие, как некоторые думают, под знаком креста всех здесь, кто даже сомневался в необходимости и значимости их мнимого подвига». Капаку это нравилось, а меня радовало, что я могу найти ещё один повод, дабы доставить ему удовольствие. Как-то раз оказались мы с ним возле одного из тех деревьев, что зовутся там санде или мастат. Те деревья видом своим напоминают фиговое дерево или смоковницу. Настоящие смоковницы я лично увидал много позднее, но представление о них, пусть и превратное, имел уже тогда. Дерево имело крайне чахлый вид, листья у смоковницы падали, и сок тёк по треснувшим развилкам, а ветви, узловатые и слега опущенные, уродливо переплелись меж собой. Почему-то это дерево показалось мне отражением моего душевного состояния, и я вспомнил библейское иносказание. Капак шёл вперёд, а я всё стоял, рассматривая дерево, которое, как по всему было видно, являлось бесплодным. « Что ты медлишь, Жакаре»? – раздался тихий голос Капака. « Я задумался. Знаешь, когда Бог ходил по земле, как повествуют те легенды, что я слышал в краях, откуда пришёл сюда, Он сказал: « Некто имел в винограднике своём посаженную смоковницу, и пришел искать плода на ней, и не нашёл; и сказал виноградарю: вот, я третий год прихожу искать плода на этой смоковнице и не нахожу; сруби её: на что она и землю занимает? Но он сказал ему в ответ: « Господин! Оставь её и на этот год, пока я окопаю её и обложу навозом, – не принесёт ли плода; если же нет, то в следующий год срубишь её». И так Он сказал пред своими врагами. А потом, когда он проходил со своими учениками по дороге, и недруги Его следили за ним, он остановился перед деревом, похожим на то, перед которым стою я. На нём не было плодов, и Бог сказал: « Отныне да не вкусит никто от него плода вовек»! И бесплодие смоковницы усилилось. Так Он дал понять врагам своим, которые считали себя хранителями учёности и мудрости, что веры в них нет, и они не исполнили своего долга, и пользы от них, как от сухого дерева. Но даже увидев своими глазами, какую силу имеет Он, понимая наверно, что на месте смоковницы могли бы быть они сами, лжецы-жрецы остались верны своей слепоте. Хранители духовного оказались не соответствующими своему высокому званию, вера их оскудела, и пустое место в их душах заняли тщеславие и корысть. Одни слова остались от их служения, как листья, но и они опадали, потому что люди видели ложь. Они не пожелали разобраться в истинной природе случившегося, они предпочли быть верны себе, а не Богу, и продолжили обманывать и народ, и себя. И вот снизошедший на землю, но не узнанный ими Творец, являет им свою силу, остерегая их. Чего же заслуживает сухое дерево? Не того ли, что бы обрубить его ветви и кинуть в огонь»? – спросил я. Капак ответил на это следующим образом: « Твой Бог понимал цену целесообразности. Всё должно приносить пользу. Замеченное справедливо. В том учении, о котором ты говоришь, немело мудрости. Но ты же не пытаешься учить нас жить? Ты бы давно погиб здесь, если бы не мы. Но всё, о чём ты рассказывал мне, очень занимательно и любопытно. Но от чего ты стал так грустен, пока рассказывал мне это»? Он оглядел меня с головы до ног и выразил некоторое неодобрение. « Дело в том, что и я подобен этим нерадивым жрецам, проглядевшим Бога, и я засыхающий мастат». « Я знаю тебя, как храброго воина и хорошего друга, – отвечал он, слегка изумлённый, – не скажу, что ты не исполняешь своего предназначения и заслуживаешь участи, которой может не избежать данное дерево. Ты слишком строг к себе». « Здесь этого нет, но там, далеко, куда я, как надеюсь, больше не вернусь, я вёл жизнь неправильную и полную лжи. Мне горько думать об этом», – признался я. « Так и не думай. Но ты, как я заметил, при виде девушек испытываешь некоторое смущение. Ты уже решил, кто будет твоей женой»? – спросил он. « Нет. Видишь, в чём дело… Любовь – это и есть тот плод, который необходимо принести. Но мне этого уже не сделать. Я не нахожу в себе сил к этому и потому, зная об этом, не стремлюсь к семейной жизни. Мне нечего дать той, кто пожелает связать навеки свою судьбу с моей», – сказал я. « Вот как? А ты не притворяешься? Я не люблю этого»! – воскликнул Капак. « И я не люблю, но когда-то очень давно любил. Но уже долгое время для этого у меня нет ни желания, ни необходимости», – ответил я. « Теперь знаю. А мне показалось иное. Насчёт Цероиапы… Но теперь всё ясно. Я хотел уж было сказать тебе: « Она предназначена мне! Держись от неё подальше»»! И он сдержанно засмеялся, пропуская меня вперёд. Я попытался сменить невесёлые раздумья на иную, более жизнерадостную деятельность, и мне это удалось. Но легко было с Капаком, а Цероиапа представляла собой совсем иное существо, и распутать все нити наших отношений было во многом затруднительно. Приходилось терпеть, объявив всё это вопросом времени. Постоянство и верность этой девушки, переходившие в прямо-таки упрямство, пугали меня и вызывали недоумение. Необходимость объяснений тяготила меня, но что-то большое, сокрытое глубоко во мне не позволяло мне её обидеть, правда, к этому примешивались ещё чисто практические соображения личностного свойства. Были времена, когда всё задуманное удавалось мне, и ежедневные занятия не приносили особого утомления, но иногда мной ощущалась какая-то тоска и даже усталость, хотя, как воин, я не должен был сильно уставать, ничего такого, что считалось бы утомительным для кариба, мне делать не приходилось. Охота, одиночная и совместная, рыбная ловля, изготовление домашней утвари и оружия, купание в водопаде с Капаком, – всё это было здоровой и полноценной жизнью для такого человека, как я. И всё же странные ощущения несколько меня беспокоили. Я пытался прогнать их с помощью крепко заваренного напитка из листьев крупного дерева, которые напоминали собой листву остролиста. Листья заливались кипящей водой и настаивались в тыквенном сосуде, именуемом калебасом. Пили же его через особую тростниковую трубочку – бумбу. Питьё выходило обжигающим и крепким, от него сильно сжимало сердце и пропадал сон. Оно было достаточно хорошим средством для подержания бодрости. Иногда я попивал его один, лёжа в гамаке, иногда проводил вечер в обществе таких же, как и я, молодых мужчин, большой частью холостых, преимущественно с Капаком. Друзья мои были далеко не детьми, но, видно, в любом возрасте в человеке остаётся страх перед неизвестным, и когда смолкали дневные шумы, непроницаемый мрак обступал деревню, и люди поневоле жались к теплу, к очагу, к друг другу. Иногда вполголоса беседовали, но разговоры эти совершенно не были похожи на сплетни. Каждый говорил за себя и не мешался в дела другого, которые его не касались. Обычно вспоминали прежние времена, когда люди во многом ещё сохраняли звероподобные черты. Многие из людей, живущих в лесу, когда-то, как они сами говорили, были даже наполовину животными. Рассказывали о птице кецаль с длинными белыми перьями, спадавшими у неё с головы, словно изящный шлейф или шарф, о вороне, о похищении огня обезьяной. О многом было сказано, и так, что и у рассказчиков, и у слушателей не осталось ни малейшего сомнения о достоверности сообщённого. Но скоро мой дом стал, в отсутствие иных друзей, посещать гость другого рода, а вернее – гостья. Уж не помню, когда впервые она столь открыто и решительно переступила порог моей хижины. Это несколько удивило меня, хотя я уже знал многое об испытываемых Цероиапой чувствах ко мне. Не говоря ни слова, она садилась в углу и посматривала в мою сторону, а я отворачивался и старался быстрее заснуть. А она всё сидела, иногда даже тихонько напевая что-то про себя. Когда ж ей это надоедало, она быстро разворачивалась и убегала в ночь. Это встревожило меня: в самом деле, девушке нужен здоровый сон, а эти бессонные ночи, даже если причиною их было любовное томление, никак не способствовали сохранению здоровья, молодости и красоты. А сохранять было что. Со временем, день за днём, она, такая гордая и недоступная в светлое время, с наступлением ночи, если я только был свободен, придвигалась ко мне всё ближе и ближе, позволяя рассмотреть её так же хорошо, как и она меня. Луна и звёзды, отблески далёких, ещё не потушенных костров в селении помогали нам. На лице её было заметно смешанное выражение робости и желания любой ценой добиться всего, чего бы она ни пожелала. Она делала всё возможное, что бы первое слово осталось за мной. Я и не мог предположить ранее, что женщина может быть так прекрасна, тем более такая женщина, между которой и мной общего было намного меньше, чем хотелось одному из нас. Я уловил ощутимый запах её тела, который приятно поразил меня, настолько сильно это благоухание отличалось от зловония мужчин. И на большом расстоянии, даже не видя ничего, по одному только запаху я мог легко определить, кто из карибов находится рядом, – мужчина или женщина, – благодаря имевшемуся средь последних обыкновению натираться различными травами и цветами. Сладкий запах ванили свидетельствовал о её поле. От неё веяло духом целомудрия и упорности. Я не мог никак решить, как же мне относиться к этим ночным появлениям, но наконец я не выдержал. Задуманное ей удалось. Не утруждая себя созерцанием всего того, чем одарила её природа, я, всё же несколько поддавшись любопытству, нарушил молчание и спросил: « Цероиапа? Почему ты здесь? Уже поздний вечер. Не лучше ли для тебя будет, если ты прямо сейчас возвратишься в дом своего отца»? « Я уже большая и сама решаю, где и когда мне быть и куда ходить», – отозвалась она. « Почему ты приходишь в мой дом и, не говоря ни слова, будто чего-то ждёшь, пребываешь здесь, а потом незаметно покидаешь меня? Тебе чего-нибудь от меня нужно? Скажи всю правду. Скрывать нечего», – предложил я. « Всё потому, чужеземец, что ты очень нравишься мне. Пойми, мне надо быть возле тебя, видеть тебя. Это доставляет мне радость. Есть ствол и есть гибкая лоза, которая имеет потребность обвиться вокруг него и подняться так вверх, к вершинам наслаждения», – ответила она так, что лицо её приобрело какое-то особое выражение. « Ты заблуждаешься, дитя, какое уж наслаждение со мной»! – промолвил я. Она набралась решимости и воскликнула: « Я люблю тебя, бледнолицый»! После этих слов она вдруг смутилась и готова была убежать, но я остановил её. « Стой и ничего не бойся. Ты всегда успеешь уйти от меня. Рад это слышать. Но человек часто принимает за голос своего сердца вовсе не то, что достойно руководить его поступками и волей. Ты ещё не узнала меня хорошо и, возможно, к счастью для тебя, никогда не узнаешь, а уже готова связать свою жизнь с моей навсегда», – выразил я недоверие. « Но ты же сам связал навсегда свою жизнь с нами, с нашим племенем»! – засомневалась Цероиапа. « Поверь, я не желаю причинить тебе ни малейшего вреда, просто мне хочется разобраться. Итак, любовь твоя настолько глубока, что ты готова пожертвовать ради меня своей жизнью и всем остальным? Ты уверена»? – спросил я её ещё раз. « Уверена», – был ответ. Голос звучал в тишине плавно, размеренно, но всё же с некоторым оттенком волнения. « Мне жаль тебя, бедняжка. Я хочу тебе верить и не могу», – ответил я после некоторого размышления. « Но почему? С того самого раза, как я впервые увидела тебя, я ощутила к тебе род некоей привязанности… Которая… Которая только росла в моём сердце», – заявила она. « Этого я и боялся. Но если бы ты не встретила меня, ты бы наверняка стала бы женой Капака, и это было бы намного лучше для вас обоих», – напомнил я. « Как ты можешь знать, что лучше, а что нет для меня, чужеземец»? – сказала она. « Знать не могу, конечно, но пробую предположить. Ведь когда-то ты была более благосклонна к нему», – сказал я. « Тогда я ещё не встретила тебя», – открыла мне девушка. « Вот именно, – подтвердил я, – тебя, быть может, привлекает ко мне не истинная любовь, а всего лишь тщеславие, желание иметь мужем того, кого никто ещё из твоих подруг и, вообще, из известных тебе женщин не имел. Да, мои знания, привычки тебе кажутся странными, внешность моя изумляет тебя. Но поверь, чувство изумления проходит быстро. Ко всему можно привыкнуть, нельзя же всё время чему-то одному дивиться, и почти всё быстро надоест», – сказал я. « Это не надоест»! – проговорила она чуть ли не сквозь зубы. Тьма была не настолько густой, что бы я не смог разглядеть слёзы в её глазах, коль таковые бы в оных заблистали, но означенные капельки не показались. Цероиапа была всё же настоящей карибкой и умела сдерживаться. « Будет мудро, если ты ободришь Капака и дашь ему надежду на счастье. Подумай хорошо. Ну чем он заслужил такое обращение»? – заметил я. « Неужели я недостаточно хороша для тебя, чужеземец»? – спросила Цероиапа. « Вообще-то у меня есть имя, – обратил я её внимание, – и я уже давно не чужеземец, я часть твоего народа. Только особенности моего появления здесь не вполне обычны, но вспоминать об этом не стоит». Цероиапа будто обиделась: « Прости меня, Жакаре. Если уж ты пренебрёг мной и прогоняешь меня»… « Нет, мне вовсе не противно твоё присутствие. И ты довольно хороша, в той мере, в которой может только быть прекрасна девица вроде тебя. Ты одарена духами всем тем, что может сделать счастливым любого мужчину, в особенности Капака, то только не меня. Как знать, не придётся ли тебе ещё пожалеть о своём выборе»? – объяснил я. « О Жакаре, любовь настолько сильна, что мысли о тебе лишают меня сна и пищи, и я спешу сюда, что бы хоть издали ощутить твоё присутствие. С тобой мне хорошо», – призналась она. « Но когда я стану твоим мужем, будет хуже. Я, конечно, могу уступить. Но любить по принуждению невозможно», – изрёк я. И таков был ответ Цероиапы: « У нас ещё будет достаточно времени, что бы я смогла переубедить тебя. Ты сам порой не понимаешь, чего хочешь». « Так же, как и ты, – улыбнулся я, – если сейчас я не испытываю к тебе ответных чувств, то есть вероятность, что не испытаю их и в дальнейшем, сделав тебя навеки несчастной. А время-то уж будет безвозвратно упущено», – предостерёг я. « Кажется, я догадываюсь, в чём дело. Твоё сердце занято. Возможно, в том мире, откуда ты явился к нам, у тебя есть другая, – сказала она с некоторым неудовольствием в голосе и добавила, – в Англии девушки красивее нас»? « Что за вздор? Кто может сравниться с тобой»? – невольно воскликнул я. « Так ты не связан клятвой ни с одной из женщин, – обрадовалась она, – тогда в чём же дело»? « Связан, но не с женщиной. И дело не только в клятвах», – попытался объяснить я. « Но что же мешает тебе взять меня в жёны и снять браслеты девственности с моих рук»? – спросила она и в умоляющем жесте протянула ко мне свои длинные изящные руки, лоснящаяся гладкая кожа которых загадочно поблёскивала в темноте, создавая блики. « О, как любопытны все женщины! Тебе вовсе не стоит этого знать? К чему тебе мои печали? Подумай о себе, о Капаке. Ведь он полезет в пасть к крокодилу, лишь бы сделать тебе приятное», – сказал я. « Пусть лезет, – пожала она плечами и сразу же добавила, – но мне не хотелось бы, что бы он так поступил. Племя потеряет хорошего охотника». « Зависит от тебя»! – заметил я. « Время покажет, – ответила она загадочно, – ещё увидим, чьей будет победа». « Да, нам всем нужно время. Не спеши с решением. Но в любом случае я останусь твоим добрым другом. И как друг, сделаю всё, что бы ты не знала неприятностей, но не более», – согласился я. « Я приду ещё, когда пожелаю»! – просто сообщила она. « Приходи, если хочешь, никто не вправе запрещать тебе, как и любой из наших женщин», – вздохнул я. Она отошла и быстро, не прощаясь, резко вышла. Счастье и успокоение доставались так просто и были так близко! Но часто в жизни всё или слишком рано, или слишком поздно, или же одни обстоятельства совершенно обесценивают все другие предпосылки, делая то или иное событие невозможным, а победа в одном отзывается немалым поражением в другом. Мечты порой сбываются, но частенько человек бывает уже не рад этому. Во-первых, многие точно не знают, чего желают, а во-вторых, воплощаются эти желания так неожиданно и непредсказуемо, что вместо наслаждения приносят тысячи и тысячи новых затруднений. То, что мы ждём, не приходит, а что ждать перестали, появляется, будто ниоткуда, причём в тот самый раз, когда нам уже нужно совершенно иное. В молодости у нас избыток здоровья, но недостаток денег и опыта. С годами может прийти и то, и другое, но здоровье уже исчезает невозвратно. Горе, когда любишь кого-нибудь, а этот кто-нибудь тебя не любит, но во сто раз хуже, когда не любишь женщину, а она тебя обожает! Так было и со мной. Любовь Цероиапы была для меня тяжкой обузой, но всё же я от всей души жалел это дивное создание, это милейшее существо, и просто не мог причинить ей какой-либо ущерб, к тому же было ещё не известно, зависит ли и от неё моё дальнейшее относительное благополучие в племени. Делать её своим врагом я не желал и потому не мог быть груб с ней, но и принять её любовь было нельзя. А помимо этого данное обстоятельство будило во мне, пусть и краткую, но всё же мучительную скорбь. Вот он вещий сон, который видел я там, на берегу, и вот он зримо исполнялся, оказываясь вещим. Цероиапа была раз в десять красивее и лучше воображаемой Игуарайи. Но ведь я почти дал обещание разделить её с другим? И вот задуманное достигнуто. Но с кем же я разделю эту любовь? Уж точно не с тем, что так несправедливо стал жертвой моей несдержанности и глупости! Между мной и этой влюблённой в меня девушкой будто стоял мертвец. И ещё другой друг, уже живой и здравствовавший, разделял нас. Это то и сковывало решимость, приводило в замешательство и ужас, как слишком холодная или слишком горячая вода или как сонное зелье, от которого рыба в водоёме становится лёгкой добычей ловца, то есть удильщика. Перед кем хранить данное однажды слово? Я, конечно, очень непостоянен, но всё же не настолько, что бы изменить себе, хотя то и дело совершаю измены и похуже. Но всё это происходило как-то само собой. Но хоть в этот раз я всё же пытался избежать непоправимого и смог это сделать. Правда, заслуги моей особо в этом не было, опять случилось всё независимо от меня, и высшая воля устроила всё наилучшим образом. Но тогда я ещё не ведал, чем закончится дело, и смогу ли я выйти сухим из этого любовного и хитрого сплетения. Несмотря на всякие праздные разговоры на деревне, которые влюблённая в меня особа, правда, решительно пресекала, Цероиапа продолжала свои посещения, и чувство её ко мне не спешило угасать. У меня было, чем занять своё время и помимо этого, и хотя я помнил и понимал, что играть её сердцем будет неосмотрительно, чего и не делал, происходящее иногда весьма меня забавляло. И то, если не Капак и нечто иное, я б, в конце концов, уступил ей. По крайней мере, получить такое сокровище в жёны – не самое худшее, что может случиться на земле с человеком. Но Роджер, конечно, был важнейшим препятствием в этом. Временами я сполна погружался в спокойствие, и когда мне выпадали часы досуга, лежал, вкушая покой и тишину, в гамаке. Моё состояние, несмотря на окружавшую жару, было подобно положению человека, находящегося в ледяном гробу. Какой-то нетающий лёд окружал меня. И в каждую минуту происходящее вокруг начинало казаться мне настолько незначащим, что я каждый миг был готов запросто заснуть вечным сном. И так я спал с открытыми глазами, наблюдая и созерцая всё, что творилось неподалёку, но оставаясь к тому совершенно непричастным. И пребывать так очень нравилось мне. Но страдания и томление Цероиапы из-за меня выводили меня из этого холодного убежища. И даже когда рядом со мной не было никого, одна мысль об этом приводила меня в смятение. « Зачем всё это? Зачем? – думал я. – Взялась же откуда-то это любовь! И почему-то именно ко мне? Разве от меня зависит, что я светлокожий и шатен»? Но это было менее неприятно, чем, к примеру, любовь и общество какой-нибудь итальянки. Причина была не в девушке, конечно, а во мне, то есть во всём том жизненном пути, который я до этого прошёл. И оно, это самое сознание, эта псица, которую зовут мудрые совестью, хватала, будто за ногу, за душу и покусывала. Ужасно! Роджер меня лично не беспокоил, но одной мысли о нём было довольно. Ведь он не меньше меня заслуживал того, что совершалось тогда со мной. И даже больше меня он мечтал о семейной жизни, хотел иметь жену и детей. И вот всё это было более чем возможно, только не было главного: жизни. Тело распалось, а душа была неизвестно где, но, как следовало полагать, уж точно не в самом приятном месте и форме. Бедный Роджер! Опять из-за него начинались неприятности. Вечерами и по утрам, если рядом не было собеседников и прочего, чем бы я мог занять себя, образы ярко вспыхивали, и воображение начинало удивлять меня невероятно обильным плодородием. Память складывала слова между собой, и они превращались в почти слышимые звуки, будто кто-то нараспев читал стихи внутри моей головы: « О ненависть! Ты душу мне грызёшь. Другие скажут: "Это просто слово"... Тогда зачем же в сердце так сурово Елозит червь, меня бросая в дрожь? День настаёт, что чистота сама, Невинность чувств в уборе первозданном Спешит меня теперь наречь желанным, При том, конечно, искреннее весьма. Но как принять тот дар не по заслугам? Давно забыты дружба и любовь, И всё напоминает вновь и вновь О тех, кто был моим общенья кругом. По коридорам школьным проходя, Мне в спину взгляды, как ножи бросали, А в мыслях будто плоть мою кромсали И яростью сияли их глаза. Ответь хоть ты, мой мудрый архимаг, Чем заслужил я перед Богом муки? И даже у огня немеют руки. Изгнать бы прочь былое… Только как? Воспоминания. Всё, что во мне осталось! Ни встать, ни сесть, ни вновь подняться мне, Я – ветерок, звучащий в тетиве. Усвоенное всё поколебалось. В холодном снова я поту проснулся. А сердце дико рвётся на куски! Лишь мысли все о нём стучат в виски. Лишь только б час тот жуткий не вернулся… Я в ожидании провел года. Я жду и верю, что однажды ночью Сквозь двери духа, что закрыты прочно, Придут они, погибшие тогда. « Пойдем со мной, Иезекииль, пора». И глаз своих я утром не открою, Навек расстанусь с жизнью я земною, И буду чужд обители добра! Нет, за врагом протянется рука! Я с ним уйду. Туда, сквозь дождь и слякоть, Лишь кровь густая на пол будет капать. Уйду за ним, но он – за облака… Да, долго я сражался и страдал… Но прежде чем позорным стану прахом, Признаю, разойдясь со всяким страхом: « Любить-то я его не перестал»»!.. Да, кстати, о чём это я? О том самом, разумеется. Теперь меня это просто переполняет, а тогда ощущалось как-то слабо, лишь в снах, как-то неявно, полуразмыто. И приходила она, и приносила мне утешение. Она подходила к гамаку так близко, наклонялась надо мной, а я бездействовал, поскольку не знал, что делать дальше, и не смел её от себя отогнать. Она касалась моих волос, груди, и меня охватывало что-то не столько мучительное, сколь радостное, но всё же мне нечем было ответить на любовь её. От неё веяло всё какой-то безумной негой. Никогда ещё я не испытывал ничего подобного, каждый вздох её болезненно отзывался в моём сердце… С первых своих дней, с самого начала этой моей жизни, с самого девства своего я не знал такой заботы, никто не относился ко мне так ласково. И вдруг я осознал, что всего этого мне так не хватало. Матери моей не было рядом, а те женщины, в окружении которых я рос, не могли дать такого тепла, проявить такое участие ко мне, ибо не были связаны со мной никакими узами родства, а только необходимостью и принуждением. И вот глаза мои сделались влажными, а из глаз, к стыду и смущению, выступила влага, покрыв собой даже мои щёки. Но что ещё могло выйти от соприкосновения холода и пламени страстей? Лишь вода. Всё вода… Но она означала и показывала в некотором роде мою слабость. Она прикоснулась к моей щеке, стряхнула пальцем слезинку и прошептала что-то ободряющее. А я говорил ей всякий вздор о её женихе, о легкомыслии и прочем, что приличествовало её полу и возрасту. Однажды она явилась ко мне после полудня, верно, для того, что бы получше рассмотреть меня при дневном свете. Властным движением своей руки она прикоснулась ко мне так, будто хотела заявить о своих правах на меня. Убирая руку со лба, она недовольно и тихо промолвила: « Нет огня»! « И не будет», – ответил я. « Лжёшь, Жакаре»! – возразила она. « Не лгу, разве что ошибаюсь», – пояснил я. Вдруг взгляд её скользнул вниз, и она довольно усмехнулась. Что бы узнать, в чём же дело, я посмотрел туда же. Всё же она смогла разбудить во мне что-то. Тот, кого простой народ в нашей стране зовёт петушком, а некоторые ещё и « малышом», тот, кого так же почему-то называют маленьким Ричардом, поднялся и стоял довольно высоко оттого, что вся кровь отхлынула от лица моего к нему. Почему-то испытал я при этом сильную неловкость помимо моего желания. Возник порыв съёжиться, свернуться, скрыться от её глаз, я весь скорчился, будто тот греческий мальчик, из которого древний скульптор вынимал занозу. Какое-то чувство незащищённости появилось на миг. Я пожалел было, что так беспечно расстался со своей одеждой, ведь совершенно ничего не отделяло меня тогда от обнажённого девичьего тела. Хотя и раньше мне было немного жаль купленного в первый раз мной самостоятельно платья, которое, лоскуток за лоскутком, мои новые соплеменники выпросили на разного рода талисманы и подношения духам. Но условия здесь были таковы, то есть было так тепло и влажно, что и не требовалось вовсе одежды, можно было ограничиться лишь набедренной повязкой, да и то лишь преимущественно ради красоты. Но по местным обычаям почему-то и это было лишним, а я лишь соглашался со всем этим и усваивал всё местное. Но вдруг впервые за столько времени, прошедшего с тех пор, как я поправился после ранения и встал на ноги, мне вдруг захотелось прикрыться. Но я быстро справился с этим порывом, посчитав, что о таких мелочах лучше вовсе не задумываться, ведь если уж стыдиться, так только дурных поступков, а не какой-нибудь там наготы, в которой, если к ней правильно относиться, ничего постыдного-то особо и нет. Я распрямился и закинул руки за голову с таким видом, будто хотел сказать ей: « Смотри на что хочешь, милочка, но как бы ты не объясняла то, что творится со мной, мужем твоим мне не стать». Так мы и расстались в тот день в полном непонимании относительно друг друга. Конечно, благополучие и будущее счастье друга значительно волновало меня, но надо признаться, что я так старательно избегал близости с Цероиапой, а заодно и с другими местными девушками и женщинами не только по соображениям высшей нравственности, о чём мне так хотелось думать, но и по более простой причине. От спутников Чиллингтона я успел услышать разные неприятные истории, связанные с нехорошими болезнями, какие получали матросы и прочие европейцы от подобных отношений с местными красавицами. А я слишком берёг себя, что бы подвергнуть своё здоровье столь необдуманно опасности. Что и говорить, я немного вырос за это время. « Мы не можем точно быть уверенными ни в чём, что касается отношений между мужчиной и женщиной, друг мой, – говорил я наставительно Капаку, когда мы останавливались в укромном месте, что бы передохнуть, преследуя зверя или же обходя окрестности, что бы высмотреть предполагаемое приближение недругов, – возможно, время заставит её быть более благосклонной к тебе. Береги свою жизнь и воздерживайся от необдуманных поступков, что могут принести гибель всем троим. Не думаю, что надежды твои, в конце концов, окажутся пустыми». « Ты не знаешь Цероиапы, – качал головой Капак с каким-то мрачным видом, – о, что бы сделать мне, что бы только доказать ей свою любовь?! Если бы кто-то угрожал ей, я смело бросился бы на этого врага, пускай даже он оказался невероятно ужасным и вдовое превосходящим мои силы чудовищем. Но дочь Моноина сильная и независимая девушка, я не могу представить себе случая, где бы она не справилась сама. Потому предложить ей помощь значило бы унизить и оскорбить её». « Даже если бы её жизни угрожало что-то неведомое»? – спросил я. « Что может угрожать ей? Там, где все мы остановились бы в страхе, она пойдёт вперёд и останется невредимой и целой. Иногда женщина может то, на что неспособен мужчина», – отвечал Капак. « Поэтому я не думаю, что бы её впечатлили даже самые немыслимые твои подвиги. Потому обойдёмся без них. Не сердись, что я так любезен с нею. Ведь нелюбезный, безразличный вид порой только сильнее подогревает страсть. И тогда все её мысли становятся заняты лишь тем, что бы обратить на себя внимание своего избранника. Поверь, до сих пор мной двигало одно лишь только чувство: дружба. А это подразумевает глубокое уважение и к тебе, и к той, ради которой высшим предначертанием назначено тебе отдать всю свою любовь и жизнь, и, возможно, даже душу. Я от всего сердца жду того мига, когда все недоразумения прояснятся в её разуме, и перед вами падут все препятствия, мешающие вам создать крепкую и полноценную семью. Не предпринимай ничего, – говорил я, – пока не убедишься в действенности найденных способов. Знаю, что не попробовав, невозможно её оценить. Но только терпение пока остаётся единственным, что нас должно заботить. Не могу ничего тебе обещать. Скажу только одно: что со своей стороны я делаю всё возможное, что бы содействовать вашему благополучному соединению. А о прочем я ничего, как и ты, не знаю». « Она будет моей, помни это», – заявил он недвусмысленно. « Уж не собираешься ли ты взять её, дочь вождя, силой»? – спросил я. « Я бы стал тогда противен себе, – отозвался Капак, – надеюсь, до этого не дойдёт? Не думаю, что бы это помогло. Она скорее предпочтёт смерть, чем согласится перетерпеть принуждение, тем более в отношении этого. Я думал и об обмане, и о том, что ты называешь « взять силой»… Но может случиться нечто непредвиденное, что устранит на нашем пути всякие трудности». « В крайнем случае, друг мой, я пойду даже на то, что бы покинуть племя, лишь бы ты был бы счастлив», – сказал я. « Один в лесу ты погибнешь, Жакаре», – заметил Капак. « Но я уже не тот, что был когда-то. От вас я кое-чему да научился, живя с вами. Мне будет нелегко, но если это окажется единственным»… « Не заглядывай вперёд», – предостерёг Капак. « Как сказал, так и сделаю», – воскликнул я, ударив себя кулаком в грудь. « Я верю. Можно подождать ещё, – предложил Капак, – а до слухов мне нет никакого дела. Все умные в племени знают, что никто здесь не виноват, если лесные духи заставили Цероиапу внезапно полюбить тебя вместо меня». « Может, это пройдёт, как болезнь»? – предположил я. Мои слова произвели на друга неожиданное действие. Он воодушевился и быстро заговорил: « Точно! Болезнь… Только это могло бы помочь нам… Если она бы заболела, я начал бы ухаживать за ней и тогда… Но я ведь не курандер… Жаль, что я не обладаю даром врачевания. Но намеренно лишать любимую здоровья, что бы как-то расположить её к себе, – что-то это кажется мне немного низким. Я слышал, есть снадобья, которые могут помочь, и если знахарь согласится»… « Только никакого волхвования и волшебства. Иногда это приводит к самым неожиданным последствиям», – заметил я. « Хорошо, – согласился Капак, – будем следить, что она дальше затеет». И мы приняли мудрое решение переждать разыгрывающуюся бурую чувств. Но время шло, а душевная непогода Цероиапы продолжала бушевать. Я тщетно стремился забыться, заглушить в себе все сомнения, не пытаться вернуться в прошлое, не заглядывать в будущее и наслаждаться лишь настоящим. От горького ощущения несвоевременности и обречённости своей я отделаться так и не смог, а непрошенная любовь тяготила меня и, в то же время, лишала решимости, так необходимой мужчине, и временами в чём-то помрачала мой разум. И я иногда даже, защищаясь, почти давал обещания и был близок взять на себя неоправданные обязательства, ставил условия, лишь бы как-то выпутаться из создавшегося положения, избавиться от мешавшей мне напасти, исходившей от девушки, и расставить всё, в том числе и человеческие чувства, по местам. Но никому ещё, однако, до этого самого времени не удавалась упасть в помёт и притом не запачкаться. Как и с Капаком, с Цероиапой я иногда говорил о религии того народа, средь которого я жил прежде, и продолжал делать вялые попытки распространить вокруг свои религиозные знания, которыми прежде, пребывая в заблуждении, так гордился. Что ж, читать кому-то проповеди намного легче, чем самому быть святым. И кое-как, устроившись в гамаке и приняв удобную для того позу, я начинал миссионерствовать. А Цероипапа со странной рассеянностью слушала меня и смотрела в мою сторону влюблённым взглядом. И от этого делалось только хуже, так как благодаря этому в её представлении я становился ей ещё более желанным. « Неужели ты, Жакаре, никогда не станешь мне мужем»? – говорила она мне с таким видом, что было трудно возразить ей, не огорчив. И я принимался оправдываться: « Возможно… Когда ты познаешь истинного Бога, Спасителя, ты всё поймёшь. И если бы я имел повод и мог бы вернуться в Англию, то сочетался бы с тобой браком по законам и обычаям страны, из которой я прибыл, моего прежнего народа. Вот тогда бы я и стал твоим мужем, но не ранее». « Когда я познаю Спасителя? – засомневалась Цероиапа, – но при чём здесь твой бог? Я ведь люблю прежде всего тебя, Жакаре. И собираюсь познать в первую очередь тебя, а не какого-то там распятого Спасителя. И почему ты говоришь о далёкой стране? Ты же признавался всем нам, что обрёл здесь истинный свой дом! Неужели это ложь? А раз у тебя нет иной Родины, кроме этой земли, то к чему ж откладывать? Пусть всё будет по нашим обычаям и законам. Я пойду к отцу и жрецу и объявлю им и перед всеми, что готова к обряду, а ты снимешь браслеты девственности с меня и сделаешь ещё кое-что. И всё! Ты навеки мой. Или же ты собираешься оставить меня и людей? Но зачем? У тебя же нет там ничего, из-за чего следовало бы вернуться. Или ты обманывал меня и связан чем-то большим, чем то, о чём говорил ранее»? « Не так всё просто, Цероиапа, – начал я, – и дело не только в Капаке. Память об умершем когда-то друге, которого никто здесь, кроме меня, не знает, так как погиб он ранее моего появления здесь, не даёт мне права воспользоваться твоей любовью. И это всё, что я могу сказать тебе, не считая того, что ты, быть может, сильно пожалеешь, узнав меня с иной стороны. Я кажусь тебе лучше, повторяю, чем есть на самом деле. Я слишком забочусь о твоём будущем. Я не так жесток, как тебе кажется, в этом отношении». « Память об умершем друге? Кем бы он тебе не приходился, он всё же умер, а мы живы. С Капаком я всё устрою, только дай мне надежду, не томи меня», – взмолилась Цероиапа. « Не могу, – промолвил я с мучительным стоном, меняя позу, – не проси, не могу. Мне нужно подумать. Подожди немного». « Сколько можно ждать? Я умею это, но не вечность же проводить в ожидании»? – отозвалась она грозно. « Тогда обрати своё внимание на Капака, – предложил я, – он точно ждать себя не заставит». « Иногда ты кажешься мне хитрым и лживым, но на самом деле ты другой. Но я никак не могу понять, кто же ты на самом деле. И может быть, именно за то я и люблю тебя так сильно, мой милый Жакаре»? – произнесла она как-то нараспев и придвинулась ко мне. Я отстранился. Жаркая тропическая ночь была нам покровом, а я будто покоился в сверкающем, как бриллиант, ледяном гробу, весь озарённый прекрасным, но морозным и губительным белым светом. Я медленно закрыл глаза, потом снова открыл. То, что она находилась рядом, беспокоило меня, но и её ухода я не желал. Всё надломилось и раздвоилось во мне… « Мне нужно хорошенько выспаться, – начал я, – я ведь, как всегда, завтра ранним утром пойду с друзьями на охоту». Она кивнула и вышла, всё же несколько раздосадованная моим ответом. И так день за днём, вечер за вечером в продолжение почти полугода я миссионерствовал и боролся за справедливость и счастливое распутывание нашего тройного узла. Я, вызывая неизменное восхищение Цероиапы, цитировал наизусть самые вдохновенные и красивые места Писания и прочих книг, когда-либо мной запомненных и прочитанных, какие только знал, и даже перелагал их на местном языке в стихи. Она радовалась, а я, давая понять ей, что всё, что будет меж ею и мной, останется лишь дружбой, произносил громкие фразы, чаще всего из любимой ею Песни Песней: « Уста твои соты, а зубы – ягнята, Стада, что пасутся у горного ската. Ты саду подобна с высокой стеной, Где нард и шафран, и аир, и алой. Твой голос, что арфы серебряной звоны. И стан твой стройнее нарциссов Сарона. Соски твои – серны средь лилий равнины, А взор твой нежнее, чем взор голубиный, Он ночи темней, он лазурнее дня, Невеста Ливана, подруга моя». И она улыбалась моим словам, а мне было приятно, что мои слова ещё кого-то радуют в этом мире. Это значило, что усилия мои не бесполезны, что я всё же хоть на что-то гожусь, вроде той крошечной обезьянки саймира, которую женщины сажали себе на голову, дабы она выкусывала из их причёсок заводившихся там насекомых, попросту говоря, вшей. В таких занятиях я и претерпевал некоторое время, а затем внезапно случилось то, что разлучило меня хоть на какой-то срок с моей столь осложнившей мою жизнь Дидоной. И как Эней, герой одной из двух оставшихся спустя столько лет пьес Т. Нэша, я поспешил навстречу иным подвигам, вовсе не мечтая о них и не стремясь к таковым. Сам не могу понять, почему я употребляю это слово? Мы всё лишь исполняли тогда свой долг, и не делать того, что делали, мы делать просто не могли. Гордиться здесь нечем. Какие уж подвиги? Мой народ встретился с грозным и беспощадным неприятелем. И просто недопустимо было ни мне, ни Капаку не отозваться на общий призыв. Всё мужское население племени, как один приняло это нападение и вмешалось в сражение. Никто не был способен уклониться и был в том прав. Но началось всё с одного малозначительного случая, и когда я заметил эти изменения, я никак не мог предположить, что они приведут к подобным последствиям. Обнаружил я это во время наших почти ежедневных обходов окрестностей. Я остался наедине с Капаком. В зарослях, неприметные для посторонних глаз, скрывались различные ловушки и прочие приспособления, способные значительно осложнить жизнь любому, кто бы посмел вторгнуться в наши владения. Кругом были скрытые травой и листьями ловчие ямы, дно которых было утыкано острыми кольями. От одних деревьев к другим были протянуты верёвки, натягивающиеся, если хоть одна из них была задета, и набрасывающие на неведомую жертву сети. Но как мы ни полагали, что наша защита надёжна, вторжения она не предотвратила. Капак шёл, как обычно, через лес, отыскивая звериные следы, я следовал за ним. Но вдруг он внезапно остановился и замер, прислушиваясь к какому-то едва слышному гулу. Кто-то пробирался сквозь лес. Делал он это тихо и старался не шуметь, но это ему плохо удавалось. « Это, должно быть, какое-нибудь крупное, возможно хищное, животное»? – прошептал я. Капак не согласился со мной и жестом вынудил меня молчать. Я решил, что ничего другого не остаётся, и это было самым верным, что мы могли тогда сделать. Капак провёл меня к высокому ветвистому дереву, на которое мы, что бы вовремя заметить приближающееся нечто, бесшумно вскарабкались и, прижавшись к стволу, затаились. В одном месте мы увидели, как зашевелились кусты и будто чья-то голова вынырнула из густой чащи. Потом это повторилось. Ещё и ещё. Крадущихся было несколько. И я уже сам видел, несмотря на скрывавшую их зелень, что это были не животные. Едва заметные фигурки сильно походили на человеческие. « Кто это? – спрашивал я мысленно себя, – И что нужно здесь этим людям»? Мы постарались почти слиться со стволом и долгое время пробыли так неподвижно. Но вскоре движение прекратилось. Неведомый отряд свернул в сторону. Мы спустились. « Они обходят ловушки и пытаются приблизиться к деревне. Они вооружены. Кое у кого есть луки и копья. Я, кажется, знаю, кто это»? – объяснил негромко Капак. « Араваки»? – спросил я. « Нет, но намного хуже», – ответил он неопределённо. « Мы должны немедленно оповестить вождя», – сказал я, когда мы уже оказались на окраине селения. « Да, о друг мой и носитель моего оружия. Так мы и поступим. Явимся к хранителю наших судеб среди живущих. Нужно приготовиться. Вдруг они собираются напасть на нас? А я в этом почти уверен. Встречи с ними обычно не заканчиваются миром», – заволновался Капак. « Кто же это»? – потребовал я разъяснений. « Народ холмов», – ответил мой друг загадочно и надолго замолк. Мы бросились к жилищу вождя. Но там уже и без нас вовсю происходила какая-то воинственная суматоха и царило оживление. Мужчины разных возрастов, многие из которых подобно нам только что возвратились с охоты, стояли полностью вооружённые и шёпотом или вполголоса переговаривались между собой в ожидании слов вождя. Сам он сидел недалеко от входа в свой дом на куче шкур и листьев, а рядом с ним располагалось несколько стариков, курандер и Ватуп. Моноин медленно поднялся и начал: « Дети мои, люди холмов снова в наших краях. Они затевают новый набег на нас. Это, как вы знаете, страшный и коварный противник. Но духи леса с нами, и мы по-прежнему находимся под защитой могучего Сетебоса. Встретим их и сразимся с ними, как умеем сражаться мы, мужи и жёны племени карибов». Все потрясли кто чем, подтверждая всё сказанное доблестным Моноином. Мы с Капаком успели ненадолго заглянуть к себе и получше вооружиться, а после вернулись к месту собраний. Курандер яростно бил в небольшой барабан, а несколько юношей что есть силы дули во флейты и подобные им духовые инструменты. Перекрывая этот шум и повинуясь создаваемому их ритму, Моноин продолжал, вплетая свои слова в звучавшую вокруг мелодию: « Люди холмов пришли с запада, с вечерней стороны. Они ищут своих мужей и хотят доказать, как они сильны и непобедимы. Они вышли из места, какое называют Виляш, прошли чрез земли роржагов, а теперь пробираются к нам. Так повторяется сезон за сезоном. Иногда они воюют с араваками, иногда с нами. Эти стычки заканчиваются по-разному, но не уменьшают их воинственности. Выступим против них, узнаем, что им здесь надо, и пусть идут они своей дорогой. Так говорю я, Моноин, Повелевающий Дротиками. Нанесите на себя краски войны, и пускай Сетебос даст нам свою защиту»! Знахарь подносил к каждому из нас плошки с красной и белой красками. Мы раскрасили себя боевыми рисунками, которые должны были дать нам защиту и устрашить врагов. Затем мы заняли своё место в строю. Вождь сам вызвался руководить боем, помогал ему в этом Ватуп. Вперёд выставили наиболее опытных и отважных пожилых воинов, следом было место для нас, подростков. Многие из воинов шли на битву со своими, так же вооружёнными и полными ярости, супругами. Все мы покинули деревню и углубились в лес. Затем часть из нас залегла в засаде, а другая – рассредоточилась, намереваясь окружить пожаловавших к нам непрошенных гостей. Было это утром, когда рассвет уступает свои права робко набирающему силы полудню. Наступило почти полное безмолвие, все приказы отдавались исключительно жестами. Прошло несколько мгновений, и вот то, чего все ожидали, свершилось. Кто-то из врагов наткнулся на одного из наших воинов, раздался крик. И произошло то, что надолго запомнилось, как карибам, так и их врагам. Однако битва вовсе не была такой кровопролитной, как я ожидал. Но не это одно заставило меня сильно изумиться в тот день… Вслед за остальными я, достав со спины лук и стрелу, поспешил вперёд и наконец-то увидел одного из этих таинственных неприятелей вблизи. Зелёная преграда перед нами раздвинулась, и оттуда выступило несколько вооружённых луками и палицами дев. В каком ужасном положении оказался я! Странно, что при всех своих недостатках у меня тогда ещё сохранялось особое отношение к женщине, по крайней мере, в отношении единоборства с представительницами этого пола. Но все европейские представления необходимо было давным-давно отринуть, поскольку они бы могли погубить меня. Как часто люди в Азии и Европе недооценивают женщину, либо считают её значительно ниже мужчины, либо наоборот почитают, превозносят, боготворят. А стоят ли этого некоторые из них? Но женщина порой в особом состоянии может быть равна по силе мужчине. И тогда все различия отступают, важность и значение пола соперника куда-то пропадает. Хорошо рассуждать о достойном и недостойном в спокойной обстановке, но когда на кого-то несётся разъярённое животное, тот должен думать лишь о том, как сохранить жизнь себе и близким, и любой ценой устранить этого хищника вне зависимости от того, лев это или же львица. « Прочь, дочери Народа Холмов»! – крикнул кто-то из нас. В ответ раздался оглушительный боевой клич, и девы, замахиваясь копьями с каменными наконечниками, напали на нас. В моих действиях не было ни рассудочности, ни расчётливости. Я просто зажмурился и выпустил стрелу. Последовал звук, сообщивший, что выстрел был удачен, и стрела моя вошла в живое тело. Ни хрипа, ни другого шума я не услышал: всё поглотили возгласы, свист стрелы и удары оружия ближнего боя моих товарищей. Но сквозь неплотно сомкнутые веки я заметил медленно опустившееся нагое тело со всеми выпуклостями и впадинами на нём, струйку крови, побежавшую из раны меж грудей девушки. Дочери холмов сражались храбро и яростно. Но всё же места были для них мало знакомы, и они отступили. Неприятельницы пропали так же внезапно, как и появились. Мы прошли несколько шагов вперёд и повстречались с другим своим отрядом под предводительством вождя и Ватупа. « Вы целы»! – обрадовался он. Но радости было мало. Многим из нас, и молодым, и старым, были нанесены сильные увечья. А среди тех, кто сражался рядом с Моноином и Ватупом, было несколько убитых. Но найти удалось лишь некоторых, и далеко не полностью. У многих были отсечены уши, кисти рук и даже головы. Впрочем, так всегда поступали и наши воины с трупами поверженных недругов. Моноин срезал волосы с убитой мной девушки и похвалил меня, оказав мне тем значительную честь. Я проявил благодарность и стал ожидать дальнейших его решений. Мы предали земле своих и чужих мертвецов, отказавшись от сожжения наиболее доблестных, так как боялись навлечь на себя новую опасность, поскольку не ведали, куда делись нападавшие и ждать ли ещё их возвращения. Утомлённые боем воины сели на землю. Женщины перевязали своим мужьям раны. Часть наших людей отправилась на разведку, используя, как это уже стало привычным и для меня, верхушки наиболее высоких из местных деревьев. Вскоре, через некоторое время, один из часовых вернулся и предупредил вождя. Моноин скомандовал продолжать наступление. Таков был мой первый настоящий боевой опыт, который значительно пригодился мне и в дальнейшем. Цероиапы с нами не было, хотя она сильно желала принять участие в сражении, но она всё же не посмела ослушаться отца, оставившего его в деревне. Вот за деревьями снова замелькали женские формы: смуглые плечи и остальное. Не одни лишь юные девы были там, но и женщины постарше, с морщинистой кожей, покрытой к тому же многочисленными рубцами и шрамами, чьи округлости выглядели не такими упругими, как у молодых. Несколько старух то метало в мужчин из нашего племени дротики и осыпало их стрелами, то вновь пропадало средь густой листвы. Каждая из сторон громко взывала к своим духам и богам. Язык дикарок в какой-то мере напоминал наше наречие, но разобрать, что именно они тогда говорили, не было возможности. Бой отвлекал всё на себя. Воины не решались последовать за женщинами, явно увлекавшими их в ловушку. Задача карибов уже давно была выполнена, воительниц с холмов удалось увести довольно далеко от деревни. Нападение было отражено, но стычка продолжалась. Удары то стихали, то наносились с новой силой. И те и другие умело использовали естественные укрытия, во множестве находившиеся вокруг, то появляясь из-за них с самых неожиданных сторон, то вновь скрываясь. Даже было невозможно сказать, мы ли их окружили или они нас. Пока я перезаряжал лук, Капак, напряжённо всматриваясь в заросли, отошёл от меня на некоторое расстояние. Всё было тихо. И вдруг что-то сбило меня с ног, под ними натянулась какая-то верёвка, кто-то, будто на кролика, накинул на меня сеть, и едва я попытался вскочить, что бы освободиться от неё, и позвать на помощь других воинов, кто-то мощным прыжком прыгнул мне на загривок, как леопард на спину лани, я вновь упал на землю лицом вперёд, ощутив толчок в голову. Способность что-либо ощущать на время покинула меня. Едва я справился с постигшей меня слабостью, как обнаружил на своих руках и ногах крепко впившиеся в них верёвки. Голова сильно болела, и мне было крайне трудно осознать, что же со мной происходило. Наконец, я понял: высокие и рослые воины, средь которых всё же было несколько мужчин, несли меня, связанного и подвешенного вниз головой к бревну, куда-то в лес. Рот мой был наполнен чем-то противным, голова безвольно моталась, и была большая вероятность того, что меня вырвет. Но обошлось и без этого. Ноги, стебли, жуки, ползущие по тропе, – это было всё, что я мог увидеть, и до ушей моих не доносилось более шума битвы. К великому моему горю и стыду, как-то вышло, что я позволил этим нахальным шельмам пленить меня… Скоро я вновь от ритмичных движений почти заснул, мрак и тишина снова завладели мною. Но вот осознание происходящего понемногу вернулось ко мне, и я приготовился к неизбежному и самому мрачному исходу. Ощущение близкой смерти наполнило всё моё существо, но страху в нём не нашлось места. Что-то подсказывало мне странные слова: « Побег не оправдывает плена. Плен – это самое позорное, что может быть в жизни воина»! Как же мне искупить свою несуществующую вину? Всё произошло мгновенно, и я не мог даже предположить, что произошло с моими товарищами. Мне казалось даже возможным, что многие из них погибли от рук этих женщин. « Что случилось с нашим поселением? И что теперь с Капаком, с Усимом, с нашим вождём и его дочерью»? – мысленно спрашивал я себя без всякой надежды на ответ. Ум безмолвствовал. « О, если бы кто-то невидимый в данное мгновение забрал мою жизнь»! – взмолился я. И вдруг содрогнулся от этой мысли: рогатый демон с хвостом скорпиона, видимо, по-прежнему сторожил мою никчёмную душу. Плоды воображения некуда было деть, и всё они, как самые настоящие яблоки, во множестве за долгие годы попадали на землю, и вот я отчётливо чувствовал яд их разложения, от которого я не мог найти пути избавления. Я знал несколько способов, но и они, к сожалению, были недоступны для меня. Ещё немного, и я мог навеки упасть в грязную яму прямо на эти плоды, на эти зловонные огрызки. И я действительно упал. Несшие меня грубо кинули перед каким-то высоким сооружением. В лесу, в незнакомом мне месте, был устроен временный лагерь, средь которого на высоких сваях располагался просторный коттедж. Бревно с многочисленными зарубками, заменявшее лестницу, одним концом упиралось в землю, а другим досягало до открытого помоста, образовывавшего как бы галерею вокруг стен основного этажа. Дом этот показался мне по неизвестной причине неким домом мёртвых. Но, как оказалось, обитали в нём вполне живые. Брошенный наземь, я не мог даже закричать в полную силу, лишь жалкий стон, полузаглушенный подручным материалом, вложенным мне в рот, выразил причинённую мне боль. Я не мог ни встать, ни сесть, ни даже осмотреться. Кое-как мне удалось добиться того, что бы палка, к которой я был привязан, оказалась снизу. Теперь я стоял на четвереньках, как пойманный дикий зверь, и задыхался от собственного унижения. Нельзя было и представить себе страшнее того положения, чем то, в котором я очутился, захваченный не кем-нибудь, а именно женщинами. Хотя надобно заметить, что женщины эти были совершенно особенные, что в какой-то мере должно было утешить меня. Все суставы затекли, и я, после того как придал себе удобное положение, полусогнув, насколько это было возможно, ноги в коленях и руки в локтях, не мог уж более пошевелиться. Собравшиеся вокруг о чём-то разговаривали вполголоса. Язык их напоминал отчасти язык карибов, и я, хоть и с трудом, но всё же разбирал отдельные слова и выражения. Обсуждали, как было очевидно, конечно же меня. Наконец, в коттедже началось какое-то движение. Заиграли барабаны, засвистели дудки. По просто устроенному спуску ко мне сошла ещё одна женщина, к которой все обратились с приветствием, как к своей предводительнице. Она обладала правильными чертами лица и округлостью форм, внешность её, в основном, хранила отпечаток юности. Но нечто неуловимое подсказало мне, что она гораздо старше своих лет. Волосы её были украшены алыми перьями, а на шее висело несколько гирлянд бус. Больше на ней не было никаких украшений, если не считать боевой раскраски из синих и красных полос. Потрясая копьём, она что-то прокричала окружающим, и вскоре меня развязали. Я встал, но едва я это сделал, как руки и ноги мои вновь оказались связанными, и я не успел, к великой своей досаде, воспользоваться выпавшим случаем, если не освободиться от пленивших меня, то хотя бы встретить достойную смерть. Мальчик, девяти лет на вид, метис, так как нечто в его лице свидетельствовало о принадлежности кого-то из его предков к европейской расе, чьи волосы немного лезли в глаза, располагаясь над ними на лбу вихрами, бросился навстречу женщине и встал у неё за спиной, успев прикоснуться ко мне и даже подёргать мои. Этот несносный мальчишка был удивительно похож на владычицу племени, и я совершенно справедливо решил, что он приходится ей сыном. Мужчины, если не считать этого юнца, которые составляли явное меньшинство и не отличались ни ростом, ни силой по сравнению с соплеменницами, отошли на почтительное расстояние.