Перекрёсток времени

      В мире моих детских грез мир представлялся мне чистым и светлым, в нем было тепло и спокойно, он излучал собой безопасность. В том мире, который я видела в своих ярких детских снах, мечтах и надеждах, не было места злу, алчности, трусости и какой бы то ни было несправедливости; в нем матерям не приходилось из страха за жизнь своих детей выносить приговор их отцам, своим мужьям; там не было места предательству и обману. Тот мир был идиллией.       Но мы живем в мире ином: злоба, алчность, предательство, обман, жестокость, трусость, несправедливость, террор — вот лучшие его характеристики. Имя этого мира — Ковчег, последнее пристанище человеческой цивилизации. Ровно девяносто семь лет назад на Земле, которую мы знаем только по ярким картинкам в учебнике, произошла ядерная война. Те немногие, что смогли спастись, продолжили человеческий род в Космосе, тщательно сберегая память о былом.       Ковчег должен был стать идеальным местом, сказкой для выживших, их детей, внуков, правнуков и прочих потомков, но стал фактически синонимом к фразеологизму «Драконовы законы». Все преступления на Ковчеге караются одинаково — смертью, в этом есть некий резон — ресурсы ограничены и содержать несколько лет преступника в камере тюрьмы — непозволительная роскошь для проработанной системы… — Просыпайся, соня.       Теплая рука старшей сестры легко коснулась моего плеча, вырывая из размышлений о Ковчеге. Я открыла глаза и тут же их прищурила — холодное освещение и серо-белые стены двухместной камеры слепили. — С добрым утром, Кларк.       Кларк рядом со мной уже не было: вырвав меня из моих мыслей, она вернулась к незаконченному рисунку на полу. Огрызок графитового мелка в ее руках превращался в волшебный инструмент, творящий повсюду чудеса. Заплетая темные волосы в косу, я не отрывала взгляда от ее нового шедевра на полу. — Ты сегодня почти не кричала, — оповестила она меня. — Кошмары, наконец, решили прекратиться?       Я неопределенно повела плечами. Кошмары мне начали сниться с самой казни папы, арест Кларк все усугубил, а после и мое собственное заточение…       Правую руку посетил некий фантомный холод, как от ножа, что когда-то лежал в рукаве и ждал своего часа. В ход он так и не пошел — охрана канцлера, которого я должна была убить, как мне и приказывал один человек с Ковчега, ворвалась слишком быстро, да и я сама, что таить, замешкалась.       Я вытянула ноги, снова ложась в кровать. Взгляд упал на потолок: луна, звезды, целые созвездия. Если не знать, где мы находимся, то можно подумать, что попал в комнату отдыха с красивым оформлением стен. — Первый сон был как обычно: день папиной казни, канцлер с рогами, как у черта… А вот второй сон… — Я остановилась. — Второй сон был… странным? Да, именно, странным. Словно на мне было надето зеленое платье, и я с кем-то танцевала на земле из белых камней. И привидится же такой бред!       Кларк рассмеялась.       Не знай я ее, подумала бы, что ее смех звучит беззаботно. Но это не так. Невозможно оставаться беззаботным, зная, что неумолимо быстро приближается день твоего восемнадцатилетия. Возможно, век назад или чуть больше люди радовались дню, когда они становились совершеннолетними, но здесь, на Ковчеге, все иначе: мы заключены на Тюремной станции в блоке для несовершеннолетних. Для несовершеннолетних преступников, вроде нас с сестрой, день восемнадцатилетия означает лишь одно — таймер начнет обратный отсчет дней, которые остались до казни. Редко кого, кто проштрафился будучи ребенком или подростком, оправдывают. — Как по мне тебе приснился хороший сон. Намного лучше тех, что вижу я.       В голубых глазах Кларк появилась печаль, которую она тут же попыталась скрыть. Весь этот год, что мы провели в заключение, изредка видя мать, она старалась спрятать от меня свои настоящие чувства, показывая лишь заботу и любовь.       Я решила не спрашивать, что ей снилось: не к чему погружаться в кошмар ночных сновидений. Нам его и в реальной жизни по горло хватает. Графитовый мелок в руках Кларк снова начал выводить красивые линии, сестра вернулась к своему успокаивающему хобби. Я же схватила в охапку со спинки кровати кожаную куртку, что была мне несколько велика, и надела ее, застегнув по самое горло молнию. Куртка еще хранила едва заметный запах одеколона своего прежнего владельца, а на грудном кармане еще, хоть и бледно, красовалась надпись «Джейк Гриффин, старший инженер-эколог». Куртка — то немногое, что осталось у меня от отца, казненного лишь из-за того, что знал, то, что знать ему не полагалось.       Сколько раз за этот год я интересовалась у Кларк, верит ли она в свое помилование и возможно ли оно в принципе и всегда получала лишь неопределенное качание головой. Ответ, что тогда, что сейчас я и сама знаю: им невыгодны лишние рты, каким бы надуманным и абсурдным не было бы обвинение, приговор всегда один — смерть. Пусть ты будешь, хоть миллион раз, несправедливо обвинен в государственной измене только из-за того, что предыдущий преступник, казненный два дня назад по такому же обвинению, твой родной отец. — Не знаю о чем ты подумала, — внезапно отвлеклась Кларк от своего рисунка и посмотрела на меня, — но тебе пока волноваться не о чем — шестнадцатилетних они не трогают. У тебя еще много спокойных дней. — Едва ли дни в тюрьме можно назвать спокойными, — откликнулась я. «Спокойные — те дни, когда ты не один, когда рядом с тобой есть кто-то, но эти отмороженные желают отобрать и то малое, что у меня осталось. Казнь Кларк сделает оставшиеся дни моей жизни бессмысленными, — подумала я и как-то горько про себя усмехнулась. — Хотя им этого не понять, у них нет братьев и сестер».       Я свернулась на кровати калачиком, не желая вообще двигаться, и просто смотрела, как Кларк рисовала. Как раньше было все просто: мы были просто детьми, у нас были успехи, неудачи и тайны. Если бы меня сейчас кто-то попросил написать список достижений, у меня получилось бы что-то вроде: «Была удочерена родными родителями, ибо родилась в тайне, а мама — медик по профессии — смогла убедить канцлера Джаху и Совет, что подброшенный младенец — дочь казненной супружеской пары, предварительно подделав тест ДНК и некоторые документы преступницы. Знала старших детей семейства Роджерс, что были фактически казнены со всей своей семьей, в которой насчитывалось всего пятеро детей, за нарушение запрета по количеству детей в одной семье. Безуспешно пыталась убить канцлера, исполняя приказ мошенника».       Смотреть на рисунки Кларк и мельком вспоминать ту иную, дотюремую, жизнь — все, что мне осталось. Если Кларк и может надеяться на помилование, то я — нет. Неудавшаяся убийца канцлера Ковчега — потенциальная угроза для системы, и эта угроза должна быть устранена. Я стала трупом в тот самый день, когда поддалась словам Шамуэя, выловившего меня из стайки девочек, возвращающихся домой из школы. Меня не помилуют. Как только мне исполнится восемнадцать лет, меня вышвырнут в Космос и все, что останется обо мне — короткая запись в тюремном журнале, что некая Марихен Гриффин была казнена тогда-то, такого-то года, в таком-то возрасте, по такой-то причине.       Тяжелая поступь за дверью заставила меня резко сесть, а Кларк — прекратить рисовать. Мы обменялись одинаково тревожными взглядами. Дверь резко распахнулась, внутрь вошло двое военных-охранников. — Заключенные отсека 3-1-9, лицом к стене.       Я поспешила исполнить этот приказ: военных лучше не злить, таких люлей можно отхватить, мало не покажется. Позади себя услышала чуть дрожащий голос Кларк. — Что происходит? Мне будет восемнадцать только через месяц. — Лицом к стене, — повторили приказ.       Я практически лбом вжалась в стену, ощущая ее мертвенный холод, и то, как гулко бьется мое сердце. За нашими спинами военные что-то открывали и доставали, краем глаза я увидела два массивных темных браслета. — Давай руку. — Военный с браслетом в руках дернул Кларк за левую руку, на которую были надеты часы. — Снимай часы!       Кларк не шелохнулась и не спешила исполнять этот приказ. Я вся сжалась, ожидая за неповиновение приказу жесточайшего наказания. А она просто стояла, ничего не делала и не знала куда смотреть. — Это часы моего отца!       Реакция военного была молниеносная: он схватил Кларк за запястье и попытался сорвать часы самостоятельно. Пока я стояла и смотрела на эту попытку, боясь пошевелиться, Кларк ответила так же молниеносно — резко пнула по колену, и стоило военному свалиться у ее ног, схватила меня за запястье и рванула к открытой двери, попутно уворачиваясь вместе со мной от еще одного с шокером в руках.       Снаружи было людно. Коридоры, окружающие камеры для несовершеннолетних, были полны военных и подростков-осужденных. Кларк, не выпуская моей руки, завертела головой в поисках места, где можно переждать. Я ничего не соображала и не понимала, только в голове стучало «беги».       К счастью, Кларк взяла на себя функцию рулевого и тащила за собой. Мы прижимались к стенам, ныряли за темные углы и всячески лавировали среди колонны подростков и их конвоиров, которые, хоть и видели всю странность нашего поведения, бросаться нам в погоню не спешили. Когда мы в очередной раз остановились, до меня медленно начал доходить план Кларк: она хочет всеми правдами-неправдами добраться до перехода на другую станцию, а уж с какой-нибудь другой станции мы запросто сможем попасть домой.       Мы снова бросились бежать по длинному извилистому коридору. Людей меньше не становилось, словно их всех практически насильно сгоняли на Тюремную станцию препятствовать нашему побегу. Во время очередного маневра Кларк споткнулась и полетела на пол, я — за ней следом. И именно в этот миг нас кто-то настиг и поставил на ноги.       Я в ужасе зажмурилась, ожидая болезненного удара шокером, а следом за этим навечное разлучение с сестрой. Прошла секунда, другая, но ничего подобного не происходило. Зато случилось другое — зазвучал до боли знакомый голос: — Девочки!       Голос был взволнованным, преисполненным эмоциями и очень родным. Я открыла глаза и, не поднимая головы, обняла говорившую за талию, спрятав голову в изгиб шеи. — Мамочка! — сорвалось с моих губ. — Совет решил не пересматривать наши дела, да? — спросила Кларк на грани слез. — Ковчег перенаселен и нас хотят казнить, да?       Мама коснулась моих волос одной рукой, а другой — прижала к себе испуганную Кларк. Так мы и стояли некоторое время, пытаясь хоть как-то успокоиться, получая тепло матери. — Вас не хотят казнить, — быстро проговорила мама, словно ее мог кто-то прервать. Она отняла нас от своей груди и посмотрела прямо в глаза. — Совет принял иное решение: вы отправляетесь на Землю.       Я крепче вцепилась в мать, вдыхая ее запах, боясь забыть, как она выглядит.       Нас отправляют на радиоактивную планету. Из огня да в полымя. «Как же так, — хотелось закричать мне, — ученые еще ни в чем не уверены, а нас уже отсылают на истинную родину покорять радиоактивные континенты и испытывать на себе явно зараженную флору, фауну и воду».       Мама что-то говорила, но я ничего не слышала, слишком охваченная безумным страхом о пребывании на кошмарной зараженной радиацией планете. Мама ласково погладила меня по плечу. — Мари, моя дорогая девочка. — Я неуверенно подняла на нее глаза. — Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь, но это единственный шанс хоть как-то спасти вас. Будь расклад получше, я бы никогда и ни за что не отправила вас на Землю, но сейчас выбора у нас особо и нет. «Потому что выбирать пришлось между шансом в пятьдесят процентов потенциальной возможности выжить на Земле и нулевым шансов — в Космосе, во время казни», — поняла я.       Тяжелая поступь зазвучала громче — охрана была достаточно близко. Время недолгого свидания с матерью истекало. — Я и Джексон обучали вас азам медицины, вы сможете помочь группе выжить. В челноке с вами будут вещи. Конечно, Ковчег позаботился о том, чтобы вам хоть как-то помочь, но на случай форс-мажора вы будете иметь какой-никакой запас лекарств и минимум еды. Берегите себя, девочки. — Мама еще крепче прижала нас к себе. — Может, мы еще встретимся. — Может, мы еще встретимся, — прошептала Кларк. — Может, мы еще встретимся, — вторила я.       Охрана появилась, ох, как не вовремя. Дротик со снотворным вошел в шею Кларк удивительно тихо. Меня отняли от материнской груди, я успела дернуться и почувствовать себя птицей, попавшей в силки. Правую руку опалила боль от множества впившихся в нее микроигл — на ней красовался массивный металлический браслет. Точно такой же браслет надели Кларк на правую руку, переложили на носилки и куда-то понесли.       Меня развернули и повели в ту же сторону, что и колонну других подростков. Я шла, не оборачиваясь, если бы обернулась и посмотрела бы на маму, точно бы расплакалась. Длинные коридоры только подчеркивали мрачность процессии, за спиной слышались чьи-то истошные крики, похоже, родителям других подростков не сказали, что их детей отправят в добровольно-принудительном порядке покорять Землю. Крики, как и многие звуки, смолкли, стоило нам войти в челнок.       Конвоиры принимали подростков одного за другим и рассаживали в кресла, самостоятельно пристегивая ремнями безопасности. Меня усадили в кресло в числе последних и так же, как других, крепко зафиксировали.       Охранники еще некоторое время походили рядом с нами, в сотый раз проверяя прочность ремней безопасности и укладывая некоторый багаж. Они прочитали нам короткую лекцию о пользе ремней безопасности и пагубности их отстегивания до посадки, сказали, как мы важны Ковчегу, и большей частью покинули челнок. — Сотня готова. Челнок можно отправлять, — громко доложил один из последних оставшихся на челноке охранников в рацию и тут же покинул салон корабля, плотно закрыв за собой дверь.       Прежде чем корабль вылетел, я успела рассмотреть множество юных испуганных лиц рядом со мной. Такие же подростки, как и я. Те, кому никто ничего не сказал. Те, кто сейчас так же, как и я, со страхом оглядывают своих соседей, не веря, что это происходит с ними. Не веря, что Джаха, которому многие из нас, и я в том числе, каждую ночь желали «долгих лет царствования» мог действительно отдать такой приказ.       Громко заработали двигатели корабля. Открылся шлюз. «Интересно, а сможем ли мы выжить?» — успела подумать я, прежде чем звук стал оглушительно громким, а в иллюминаторе не появился вид открытого Космоса.