О грязнокровках и сочинительных союзах

      Да взгляд у Грязнокровки совсем черный – только чувство такое, что и лава, и цунами сразу где-то внутри, и остается после лишь пепел, и глыбы остывающей магмы скребутся изнутри, режут, где-то вспороли почти, и Драко чувствует змейки крови и страха по сердцу.       И девчонка не кричит даже – только глазищи распахнула, разлеглась.       Дышала бы только – да кто ж ее, ополоумевшую, разберёт. А Драко замечает туман на всегда сверкающем кафеле и вздыхает облегченно – жива, дура, пачкает теперь дыханием своим дурным его пол.       Он себе заметку делает – заставить домовиков весь пол оттереть начисто, да и сам он заклинаниями пройдется не раз – если доживет.       Если не забудет.       И вероятность-то велика – что поделать, что поделать. Ввязался – теперь вой. Надо было тогда ещё к Дамблдору бежать, все ему наизнанку вывернуть, улечься собачонкой у его ног, забыть про достоинство, но в безопасности хотя бы забыть. А теперь – уже никак.       Маму было жалко – убили бы ее, нежную, убили бы прекрасную: не Лорд, так отец.       А Грейнджер смотрит.       Драко жутко становится, и накричать на нее тянет: чтоб перестала, чертовка, чтоб непременно перестала, потому что у него мурашки от шеи и до копчика и руки дрожат, а ещё моргать невозможно. Кажется: оторвать от неё взгляд, и помрет, сумасбродная она мразь.       Тварь. Грязь под его ботинками.       Пыль.       А в груди все наливается, накаляется, давит, лопнет сейчас, разгорится, и понимает Драко, что не злость это, не ярость, не страх – хоть и прижились, гады, привились к нему за эти месяцы безмолвного страха и ужаса.       Это солнце – прямо у него в груди и прямо сейчас.       Грейнджер смотрит на него, он смотрит на грязнокровку, а в груди самое натуральное светило растет, ширится, отражается в большой люстре, летящей стремительно вниз, полыхает страхом на стеклах очков Поттера, отливается золотом в волосах Уизли.       И в ее глазах как будто бы светом проникает.       Мягко гладит, обнимает, прощупывает почву.       Драко из другого конца комнаты слышит ее вздох.       Взгляд у нее такой же черный, одурманенный, оседающий во рту слишком душистой ванилью и сквашенной земляникой, да только в Драко от её взгляда как-то разом светлее, и теплее; и забытье к нему приходит не из ниоткуда, крадучись, шипя, а налетает крепким дружеским объятием, и солнце в нем разгорается и резко гаснет.       И только след от её взгляда на сердце мокрится и дышит.

***

      Да и руки у Грейнджер совсем тонкие, на запястьях кричат трогательные косточки, и кожа нежная такая – разорвет её острыми косточками, на неё синяки только и ставить, целовать, гладить.       Солнце краями вспарывает легкие, проникает в кровь, разносится по всему организму, впитывается в ткани, проникает сквозь стенки сосудов, и Драко буквально весь ею светится, горит, дышит только ею, а Грейнджер его обнимает, улыбается, благодарит, шепчет на ухо что-то, а в глаза у самой коричневеют проплешинами лишайники страха; черным мрамором холодит взгляд, и Драко только на вздох короткий хватает, на столь же быстрое: «отцепись» и острое сожаление, когда она подчиняется.       Драко смотрит на грязнокровку, а видит только Грейнджер: исхудалую, обманчиво-хрупкую (следы от её цепких пальчиков на руке у него неделю пестреть будут, верно), нежную, светящуюся изнутри чем-то горьким и пахучим, но – Грейнджер.       В её взгляде войны нет – Драко в ужасе перебирает все варианты, чем ее напоить или проклясть могли. Вся такая дерзкая, соленая – смотрит на него, улыбается, и только плечико слегка дергается, пальцы быстро стучат по большому – какое-то музыкальное, верно, упражнение - а в глазах только тьма: ни страха, ни сомнений, горечи тоже нет, и Драко даже кажется на секунду, что войны-то никакой и не было, все ему показалось, начудилось.       А потом взгляд цепляется за фирменную Беллатриксову закорючку на «а», что вылезла из-под серого пушистого свитера крупной вязи - и Драко тошно становится, потому что Грейнджер свести эту надпись никак не сможет – и никто не сможет; чары гламура сделают только хуже: он по себе знает всю извращенную жестокость родовой магии Лейнстренджей.       Грейнджер его взгляд замечает, неопределенно дергается тонкая бровь, и с губ её будто сорвется что-то жуткое, но она все послушно глотает, стоит Драко наклонить слегка голову влево – шепчет, гад, прямо в ухо, жжет руку палочкой, голосом отца на подкорке выжигает непростительное, и сдержаться почти невозможно, непосильно, пальцы покалывает… - и берёт ее маленькую ладошку в свои руки.       Рваный вздох обжигает слух – Драко не знает, чей он, хотя едва ли это важно: у Драко чувство, будто здесь и сейчас у них с девчонкой все общее. Дыхание, боль, горечь общая, грусть паршивая, и вопрос этот, что ночью часто поднимает, орёт, беснуется, гонит в холодные объятия майских длинных ночей – всё на двоих.       Драко смотрит на её длинные тонкие пальцы: узловатые, залитые реками голубых покатых венок, покладистые и холодные, и ему кажется, что его родовые кольца мамины на её руках сидели бы именно так, как надо, а потом в голове простреливает – её-то кольцо где?       И звезда теплая, неугасаемая вспыхивает легкой розоватой туманностью, и Драко вдруг становится самым смелым, самым сильным в этой вшивой Англии , потому что грязнокровка Грейнджер смотрит этим опьяняющим взглядом на него, чистокровного гада, позволяет держать свою руку, дышит рвано-рвано;и Драко вдруг хочет стать ей воздухом, хочет стать её кожей, лишь бы к ней ближе, теснее.       И тоненькая бледная ручка в его руках ему почему-то кажется созданной для старого антикварного фортепьяно, уже года два хрипло молчащего в Малой Гостиной в Мэноре. Для теплых языков костра. Для Драко.

***

      И сердце у Гермионы бархатное какое-то, если вообще не шелковое, и чувство такое, будто в коконе из гусеницы – и да. Изысканное тепло от неё за километр, если не дальше, и Драко бесится, что не ему одному, но и щемит при этом сильно – не за это ли тепло нескончаемое он её, святую, прекрасную такую, себе безвозмездно хочет?       И кажется порой, что он тоже вроде лучше становится – один взгляд на нее чуть ли не освящает, и чистилище её душой в нем появляется мягко, нежно и невесомо; Драко настолько не против, что обнимает её: родную, нежную - обнимает краденную, не его: знает, что если она скроется за поворотом, не вернется больше, и Драко спрашивает ее, кто она, откуда, за что.       И смотрит на Грейнджер - видит только Гермиону, играется её волосами, гордится слизеринским шарфом на её прекрасной шее и фамильным кольцом на её кукольной ручке.       А Гермиона на него часто молчит – только смотрит в ответ, и Драко с удовольствием замечает, что черный мрамор в её взгляде изъеден растениями и лианами, а руки все такие же прохладные и прекрасные, и шрамов на них больше нет – разве что надпись эта гадкая светится, но Драко ей браслет широкий подарил серебряный, легкий, и она его носит на приёмы, а по дому – сердце его вечно как будто бы чужим становится при этой мысли – шастает в его зеленых рубашках, и это неплохо. Драко вообще считает, что лучше уже и быть не может, но говорить ей об этом не говорит: спугнет ещё, не дай Мерлин, отвадит к дракловой матери.       И Драко себя ночами иногда спрашивает: кто мог хотя бы даже представить, что у его счастья глазища будут такие чудесные в своей тривиальной шоколадности, а волосы такие невозможные и неугомонные? Кто представить мог в здравом уме, что все его, все человеческое, все достойное жизни и смерти сосредоточится в умнице Грейнджер, Золотой девчонке с умным душным взглядом и звонким ясным голосом?       Кто-нибудь вообще представлял себе, какое оно, счастье Драко Малфоя?       А сам он думал?       О доме и спокойствии, о неизящных кружках кофе, нелепо сидящих мужских кофтах на покорном теле и слишком ярком солнечном свете, которые в сумме представляли собой что-то чересчур идеальное и далекое для белобрысого чистокровного хорька?       Мир Драко – маленькая маглорожденная жена, новые, но верные друзья, чистый скрепящий снег на кладбище и мирная прохлада ставшего любимым черного гладкого камня.       Спокойствие Драко – нечто мурлыкающее и урчащее под боком по утрам, прощальные гладки вечернего солнца, родимые такие, мягкие, теплая терпкость красного вина под тихие ночные разговоры ни о чем и обо всем сразу, крепкие болезненные толчки по локтю и плечу, надежные, дружеские.       Счастье Драко – девчонка, рвано дышущая, чуть не плачущая, глядящая, манящая, не выпускающая никак из своих глубинных теплот. Девушка с длинными цепкими руками и изящными пальцами, сбивчиво шепчущая что-то отдаленно важное, гладящая, обманчиво-близкая, запретная.       Женщина с теплым отзывчивым сердцем, созданным для побед и жизни, для людей и тепла, для всепрощения и Драко.