Nations

«Чон Чжэхён? Вы официальный опекун Мун Тэиля?» Чжэхён глотает горький кофе из автомата на третьем этаже больницы, трёт зудящие от недосыпа глаза, путается пальцами в засаленных волосах и скребёт короткими ногтями отросшую щетину. В первой за поворотом направо палате уже неделю мирно спит Тэиль и за него, тихо гудя переменным током по витым проводам, дышат аппараты жизнеобеспечения. Чжэхён давно не обращает внимания на ритмичный писк сердечного монитора, не берёт трубку на бесконечные входящие от Донёна и Сычэна, складирует маленькие стаканчики из-под кофе на столике перед больничной койкой Тэиля и читает идиотский дамский роман с разбитого экрана телефона. «Огнестрельное ранение». От огнестрельных ранений не умирают. Даже от огнестрельных ранений, пробивших лёгкое насквозь. Умирают от кровоизлияний в мозг, от тромбов и потери крови. Но не от огнестрельных ранений. Чжэхён полирует пальцами гладкое кольцо из белого золота на чужой руке, сжимает прохладную податливую ладонь и запрещает себе думать о том, что никогда не получит отклика. Чжэхён запрещает себе думать, что Тэилю больше не снятся сны о солнечной Калифорнии и песках пустыни Намиб, в которой ему довелось побывать в детстве. Чжэхён запрещает Тэилю покидать выстроенную вокруг высокой цели и хрупкого ростка великого таланта жизнь Чжэхёна так легко, не вздохнув в последний раз растеряно, не улыбнувшись одними глазами, в которых Чжэхён так часто ловил ночами серебристую луну, охлаждающую разогретый вечно летним калифорнийским солнцем асфальт в верхнем Лос-Анджелесе в двадцати километрах от береговой линии и осеннего прибоя. «Чжэхён, съезди домой, переоденься и помойся. Будь мужчиной». Чжэхён не мужчина. Чжэхён маленький мальчик, не удержавший стального бронебойного щита. Чжэхён капает в очередной стаканчик горькой слезой, шмыгает носом, допивает противный эспрессо, сжимает пальцы на тонком запястье, отсчитывая равномерный пульс, хотя где-то на периферии его слуха тем же самым занимается сердечный монитор, и разговаривает с Тэилем вслух. У него, вероятно, ужасно пахнет изо рта, волосы до сих пор в остатках геля для укладки ещё с дня съёмок, посреди которых раздался звонок из больницы. Чжэхён всё в том же чёрном свитере, порванных на коленях джинсах (кажется, он разодрал их, споткнувшись где-то на выходе перед больницей, пока пытался зажечь трясущимися руками бесполезные сигареты Донёна), и длинном терракотовом плаще, под которым провёл две первых ночи. На третью ему принесли подушку и одеяло. «Чжэхён. Он не очнётся. Его мозг умер ещё неделю назад». Тэиль не может просто взять и умереть. Тэиль не может схватить шальную пулю под ребро в переулке напротив клуба в ночь на субботу. Он же в конце концов не Тэён и даже не Донён, он просто музыкант: с чехлом с гитарой, с текстами песен в телефоне, с эфемерной музой в глубине красочного воображения. С контрактом со звукозаписывающим лейблом, с успешным дебютным альбомом, с акустическими концертами на девяносто пятом этаже только для своих и со звёздным небом в глазах. Чжэхён знает только такого Тэиля, а умирающий Тэиль только в фанфиках его глупых маленьких поклонниц, который они читали на прошлое рождество и смеялись над неземной любовью между Тэилем и его темнокожим барабанщиком. Поэтому Чжэхён верит в то, что когда он проснётся от беспокойного сна в больничном кресле, Тэиль будет смотреть в белый потолок и крепко сжимать свои тонкие пальцы на вложеной в его ладони. И просыпаясь раз за разом просто обещает себе, что в следующий раз. В следующий раз Тэиль обязательно очнётся. «Чжэхён, тебя вызывают на допрос. Полиция проводит расследованию по… делу Тэиля». На восьмую ночь Чжэхён насчитывает тридцать шесть стаканчиков из-под кофе, добавляет в стопку тридцать седьмой, осторожно целует Тэиля в раскрытую ладонь, наверняка царапая жёсткой щетиной нежную кожу, набирает номер Донёна и слушает мерные гудки. Донён берёт на четвёртый, заспанным и прокуренным голосом сипит в трубку, что приедет через двадцать минут, обещает привезти горячей еды и нормального кофе. Чжэхён просит захватить что-нибудь из шмоток и шампунь. Тэиль спит беспробудным сном, и рыцарь наконец подвергает сомнению надежду, что есть на свете такой принц, который сможет его разбудить. — Не держи его, Чжэхён. Не держи. Донён крутит в пальцах дешёвенькую пластиковую зажигалку, у него красные глаза, разодранные в кровь обветренные губы и складка между сведённых бровей. Он не пьёт свой кофе, стоящий рядом с его бедром на больничной скамейке, сидит, прижавшись спиной к холодной бетонной стене и косит глазами на жующего кусок пиццы Чжэхёна. И Чжэхён впервые осознаёт насколько устал от бесконечного ожидания. Насколько устал не только он. — Я не могу. Это мой Тэиль, я не могу отпустить его вот… так. Я не знаю, как без него жить. Чжэхён впервые признаётся самому себе в глупом эгоизме и какой-то детской слабости. Он уже не плачет, не давит слова сквозь сжатое горло. Он пьёт сладкий-сладкий капучино, растрёпывает пятернёй ещё влажные после душа волосы, дышит глубоко и размеренно и слушает доносящийся из палаты ритмичный писк. Всё по-прежнему и всё никак. Донён кивает, цепляясь рассеянным взглядом за белое кольцо на пальце Чжэхёна, и тяжело вздыхает, бездумно щёлкая кнопкой зажигалки. Красный огонёк газового пламени зажигается через раз и Чжэхён пытается уловить ритм в перекличке щелчков и писка приборов. — Я не могу научить тебя жить без него, ты знаешь это. Но он не вернётся просто потому, что ты не можешь поверить в его смерть. Слова Донёна больно бьют под дых, выбивают воздух и давно высохшие слёзы. Чжэхён смотрит Донёну в расплывающееся перед глазами лицо и кивает, потому что Донён прав, а Чжэхёну нужно быть мужчиной. Чжэхёну нужно быть благородным рыцарем до самого конца и отпустить наконец свою луну в длительное путешествие по просторам беззвёздного ночного неба. — Надо спланировать похороны. И разобраться с завещанием. Отвезёшь меня домой? Чжэхён выкидывает стаканчики из-под кофе в пустую мусорку, смахивает ладонью путающиеся в недельной щетине слёзы, целует Тэиля в бледную щёку, путаясь в чужих высветленных волосах пальцами, и осторожно прикрывает за собой дверь палаты. Он оставляет своё сердце за дверью, отсекая лязгом тяжёлого металла вены и артерии, заливая всё внутри горячей, жгучей кровью, но Донён даёт на улице зажжённую сигарету и открывает дверцу семейного минивэна. Чжэхён заменяет кислород в своих лёгких на горький дым и обещает заново научиться дышать. И однажды, где-нибудь в холодных песках Намиб, обязательно найти покой под тёплыми лучами лунного света.