Nations

«Очень много осколков, порваны связки, раздроблены коленные чашечки». Сычэн плохо говорит по английски. Но врача почему-то понимает дословно, стискивая в руках хрусткую простынь больничной койки. Сычэн не плачет только потому, что не видит больше в этом смысла. Он плакал, когда ему разбивали лицо, отбивали внутренние органы, оставляли на теле неизгладимые воспоминания пламенем обыкновенных пластиковых зажигалок и задавали вопросы, на которые он не знает ответов. А больше слёз в нём, кажется, не осталось. «Если честно, нет большой уверенности, что он вообще сможет ходить». — Мама, я хочу домой. Плачет мать. Плачет мать, глотая согласные и теряя все подряд тоны, словно в миг разучившись говорить по-китайски. Отец обещает привезти её через неделю, обещает найти лучших врачей и вернуть Сычэна на балетную сцену. Сычэн только улыбается и кладёт трубку, чтобы не слышать горьких рыданий и тяжёлых вздохов. Сычэн не верит, что они понимают, что чувствует он, и знают, чего он хочет. Сычэн и сам не знает, чего хочет, когда смотрит на плотный слой гипса, которым скованы его ноги от паха до самых кончиков пальцев. Хочет встать с кровати, сделать пару шагов до окна и выпрыгнуть. Только бестолку это, потому что палата на первом этаже, а расставаться с жизнью так же глупо, как выписывать пируэты на хрупкой мозаике из раздробленных косточек. Сычэн предпочёл бы ног вообще не чувствовать, но они чешутся под гипсом и болят, когда отходит обезболивающее по ночам. Напоминают постоянно, что мечты — воздушные замки в раскалённых призмах миражей. Сычэн предпочёл бы никогда не знакомится с Тэёном, потому что считает несправедливым расставаться с целой жизнью ради одного исчезнувшего за горизонтом человека. От того тяжёлый древесный парфюм Донёна и до зеркального блеска отполированный роликс на его руке видеть невыносимо. — Привет. Он приходит в палату Сычэна как к себе домой. Отодвигает от стены стул, ставит его рядом с койкой, садится, словно в первом ряду на модном показе, закинув ногу на ногу и поправляя манжеты кипельно-белой рубашки. Широкоплечий мужчина в чёрном костюме за его спиной проходит по палате тенью, заглядывая в ванную и туалет, негромко щёлкает замками дверей, практически не нарушая тишины, и так же безмолвно выходит, оставаясь за мутным стеклом тяжёлой металической двери. Сычэн видит в размытых отражениях плечо ещё одного человека. — Как ты? Сычэн плохо, но он не видит смысла отвечать на вопросы чеголовека, которого предпочитает не знать. Он делает вид, что не знает английского, хлопает глазами, глядя Донёну прямо в лицо, и не двигается. Ему правда нечего сказать, потому что люди за дверью наверняка охрана и на подобные излишества у Сычэна, например, средств не было. Сычэн до жгучей ненависти завидует Донёну, потому что это он должен был оказаться на месте Сычэна и попасть в расходящиеся на воде круги вскрывшейся лжи. Отвечать за мужчину, с которым живёт, спит и дышит. А Сычэн Тэёну даже не друг. — Можешь не говорить со мной, твоё право. Я приехал к тебе, как только узнал о том, что Тэёна ищут. Донён не отстраняется, не хлещет словами по щекам, как в их первую встречу, говорит спокойно и без заискивания. Сычэн больше понимает его интонации чем слова, и от них ему ещё досаднее, потому что Донён к нему не испытывает ненависти. Только жалость, которая вынуждает Сычэна хмурится и ненавидеть Донёна ещё больше, потому что это Сычэн боец, это Сычэн сражался со своими недостатками годами, это Сычэн прогрызал себе путь в большой балет с самых малых лет. А Донён родился богатым и успешным, Донён мог никогда и ничего не делать. Сычэн убеждается, что он несправедливо обижен жизнью. — Ты должен был оказаться на моём месте. Сычэн всё же не сдерживается. Цедит слова сквозь зубы, кажется, делает пару грамматических ошибок, но выдавливает, выплёвывает немного своей ненависти и на самом деле ему становится легче. Становится легче, несмотря на то что Донён улыбается тихо, кивает и глубоко вздыхает. — Да, должен был. Мне повезло оказаться в это время в Милане. Когда я приехал в Нью-Йорк, моя квартира оказалась перевёрнута вверх дном, а сосед Тэёна из Гарлема сообщил, что в его квартире тоже были люди и что-то искали. Конечно, искали не что-то, а кого-то, но вряд ли им удастся его найти. Я надеялся, что к тебе не приходили, но ошибся, к своему большому сожалению. Сычэн не знает, что сказать. Он только сжимает покрепче кулаки и кусает щёки изнутри, чтобы не заплакать от злости и обиды, чтобы не выдать всё, что скопилось в нём за эти недели. Он старательно не смотрит на свои загипсованные ноги, и отводит взгляд от лица Донёна, упираясь в тонкий белый тюль, отделяющий одноместную палату от июльской жары. От ненавидит это лето, он ненавидит цветущую природу, он ненавидит целый мир, потому что он живёт и дышит дальше, а Сычэну нечем дышать. Сычэну нечем дышать, потому что кроме балета он ничего не знает и не умеет, потому что он не знает, как двигаться дальше и сможет ли он вообще когда-нибудь двигаться. Потому что он сможет теперь подняться на сцену только в инвалидной коляске и в качестве путающегося под ногами визитёра. — Мне очень жаль, что всё так произошло. Не скажу, что выбрал бы другой способ спасти Тэёна, но если бы я подумал немного раньше, то постарался бы тебя защитить. Сычэн не понимает о чём Донён и не хочет, если честно, понимать. Он смотрит, как Донён проверяет время по своим очень крутым часам, подбирается весь, очевидно собирается уходить. Сычэн хочет выставить его поскорее, хочет остаться пусть и один, но не с Донёном, не с той жизнью, которая увела его в тёмные подворотни тяжёлой безысходности, навалившейся на плечи вместе с тяжёлыми травмами, к сожалению, совместимыми с жизнью. Донён достаёт из кармана брюк белый клочок плотной бумаги и кладёт рядом с Сычэном на постель. — Я предлагаю тебе помощь и работу… — В порно сниматься? Сычэн перебивает злобно, потому что он устал. Присутствие Донёна действует ему на нервы, с этим человеком не связано ничего светлого в жизни Сычэна, Донён просто раздражает его. Сычэну очень хочется, чтобы рядом была мама, чтобы они уехали домой в Китай, где остались его друзья и родственники, где тёплый чай, домашняя еда и нет никакой американской мечты. — Ну если ты хочешь, то почему бы и нет. Донён затыкается ровно настолько, чтобы Сычэн ещё одним злобным взглядом впился в ненавистное лицо и обнаружил весёлую улыбку, разряжающую полную густой неприязни атмосферу. Донён в очередной раз вынуждает Сычэна отступать перед чужой искренностью и беспринципностью, охлаждать свой пыл и внимательно слушать. — Но вообще нет. Я предлагаю тебе работать моей моделью. Я оплачу все твои операции, поставлю тебя на ноги, научу работать в мире моды. А ты будешь лицом моего бренда на международном рынке. Это всё, что я могу для тебя сделать. Отвечать сейчас не заставляю, позвони по номеру на бумажке. Это мой личный телефон. Донён поднимается легко, убирает стул на место. Стирает следы своего присутствия, оставляя только тяжёлый аромат неприятно притягательного парфюма. Уже в дверях он останавливается, оборачивается, держась за ручку и добавляет: — Только думай скорее. Чем крепче срастутся кости, тем сложнее их будет собрать во что-то стоящее. И один охранник останется с тобой на всякий случай. Его зовут Майк. Сычэн разворачивает маленький клочок бумаги, на котором размашистым почерком записан номер телефона и едва понятно в правом нижнем углу: «Выздоравливай скорее». Сычэн не знает, почему, но июль уже не кажется таким отвратительно живым.