Strega

Охота на человека, который убил ещё совсем молодых хранителей следующего босса Вонголы, становилась всё более ожесточённой каждый день. Практически все уважающие себя киллеры старались угодить юному Саваде, боссы дружественных Вонголе семей спускали с цепей своих самых бешеных ищеек. Они, будто охотничьи псы, всё вынюхивали и вынюхивали. Намимори в мгновение заполнился не совсем приятными людьми. Беспорядки участились, люди стали пропадать беспочвенно и бесследно. Катсуки сходил с ума, смотря на Бьянки. Он падал перед ней на колени, клялся, что не хотел этого. Бьянки, она ведь умная, она ведь мудрая. Бьянки всё понимает. Просто ей так мертвецки хочется лечь на пол, подтянуть колени к груди и лежать так всю оставшуюся жизнь, но она треплет волосы юного Савады, она пытается ему улыбнуться (вяло и даже немного жалко) и уходит куда-то со своим этим не видящим взглядом. Со своими этими стеклами вместо живых глаз. Стекляшки. Чёртова бижутерия. Катсуки срывается на крик и умоляет её. Умоляет, чтобы она ударила его. Рокудо и вовсе пропал. Последний раз, когда Савада его видел, он был опустошённым, но вместе с тем озлобленным. Будто всё его нутро спустили по водосточной трубе и вместо этого внутрь стали заливать чистейшую злобу и ярость. Чернейшую ненависть из недр самого Ада. Рокудо, он ведь сам из Ада — его Повелитель. Шесть сраных путей, помнишь? Он прошёл их все, а теперь ломается изнутри как ваза из тонкого фарфора. А теперь он сам как Хроме, пустой и болезненный. Бомба замедленного действия. Обратного. Мукуро сказал что-то, даже не сказал, наверное, а прошипел, как настоящая змея. Он прошипел это что-то так злобно и холодно, но Катсуки не разобрал этого слова. А потом иллюзионист ушёл. Не растворился туманом, в его излюбленной манере. Не шагнул в окно, чтобы пощекотать чужие нервы. Никакого шоу. Мукуро просто скрылся за дверью, а у Катсуки всё внутри сжалось до микроскопических размеров. Мукуро вышел, оставил своё кольцо хранителя и вышел. Катсуки кажется, что он медленно начинает сходить с ума. В одну ночь кто-то уничтожил четверть его семьи, а Савада даже сделать ничего не может. Рвёт волосы у себя на голове, не спит вовсе, ищет. Ходит будто бы привидение — бледный, больной. Умирающий. Реборн смотрит на него будто бы виновато. Реборн смотрит, но видеть в нём главу Вонголы не желает.

***

В тот день не было каких-то знамений. Просто в один момент Тсунаёши ходит босиком по битому стеклу, а в следующий его уже подхватили на руки и резво стали о чём-то благовещать. Каким-то до судорог в желудке знакомым голосом. Тсунаёши глаза открывать боится — жмурится, болтает ногами, а колокольчики всё звенят и звенят. Колокольчики всё звенят и надрывно так что-то пищит в голове, будто, знаете, сломанный телевизор. Тсунаёши сейчас этот сломанный телевизор. Он жмурится до цветных пятен перед глазами, болтает ногами, звенит колокольчиками и зажимает руками уши. Звук, словно через толщу воды или толстое стекло, доходит до его сознания. С опозданием. Тсунаёши совершенно не желает знать этого голоса. Голос говорит: ты же обещал мне. Не ходить босиком, помнишь? Ты можешь пораниться. Он говорит: твоё тело — святыня. И молчит: разрушь её. Тсунаёши, этот маленький и хрупкий мальчик, он сжимает чужие плечи почти до хруста. Его пальцы, тонкие, понимаете, слабые пальцы, они впиваются словно под твою кожу. Под твою душу. Они забираются внутрь и всё сознание переворачивается с ног до головы, они забираются и тебя до мурашек всего пробирает. Они забираются, а Кавахира радостно улыбается. Пара исчезает с улочки почти мгновенно, просто схлопываясь как бумажная хлопушка. Детская забава, мать его, интересная. Собираешь эту хлопушку на перемене, подкрадываешься к учителю сзади и как махнёшь рукой. И хлопок такой гулкий, от стен отскакивает попрыгунчиком. И громкий. Настолько, что преподаватель весь вздрагивает и напрягается, а ты уже улепётываешь со скоростью света. Вот Кавахира — ребёнок, детская же забава, а Тсунаёши… А Тсунаёши, он просто племянник, он просто дитя Сепиры. Маленькое чудо света. Порождение мира. Его хранитель и

п а л а ч.

— Ты обещал мне, Тсунаёши. Мир вокруг моргает светодиодами. Мерцает вывесками неонового Токио, кислотными звёздами Голливуда. Он кружится, кружится, кружится и в одно мгновение замирает. Слишком резко, и все предметы начинают плыть. Этот мир — акварельные краски на холсте. А Тсунаёши, он чистый. Как слеза ребёнка. Как капля родниковой воды. Кавахира пытается, правда, пытается, не раздавить мальчика в своих объятиях. Такого хрупкого, такого тонкого, такого злобного. Лживого, мерзкого и родного. В этом хрупком тельце теплится что-то родное ему, Кавахире, что-то божественное. Нет, не то чтобы шаман считал себя божеством, но оно ведь очевидно. Сильнее него разве что только Сепира, да и та в могиле. Глупая. И Тсунаёши такой же глупый. Добрый до невозможного, всё хочет помочь этим людям, этим противным, жадным до власти и своего благополучия людям. Тсунаёши, он ведь… он ведь… У Кавахиры доходит до крайности всё. Он смотрит на маленького, хрупкого мальчика и любит его так же сильно, как и ненавидит. Он смотрит в эти карамельные глаза, цвета горячего шоколада со сливками, но видит лишь глубокий океан. Томно-синий. Он смотрит на Тсунаёши, но видит в нём свою первую любовь. Первую и последнюю.

п о с л е д н ю ю

Сепира. Дзвеньк. Чудо света поставили на пол. Ему бережно подали мягкие тапочки и проследили, чтобы ноги, в кровавых разводах ноги, были в тепле и уюте. Шаман смотрит сквозь Тсунаёши, улыбается не ему, но чему-то внутри, и кажется, только кажется, что он всё давно уже знает. Понимает. Видит. Сепира внутри бушует. Она бьётся волнами о скалистые рёбра Тсунаёши, кричит тёмной банши в его голове, и этот звон, этот блядский, господи, звон, он не прекращается ни на секунду. Он не прекращается, и Тсуна кривит свои губы в улыбке, мягко пожимая плечами, мол, ладно, я попался. Мол, хорошо, сдаюсь. Ты выиграл. Перед тем как проиграть. Тсунаёши переминается с ноги на ногу, ступни покалывает и щиплет, он чувствует как густеет кровь на его пятке. Слышит как она засыхает. Сепира скребётся, скребётся, скребётся своими ведьминскими когтями о его душу, рвёт её в клочья, но Тсунаёши продолжает улыбаться. Его мать, его создательница, она заключена в нём, как в клетке, не в силах что-либо с этим делать. Другая сторона изменила её. Совратила её. Сделала жадной до власти и жизни. Жизни. Талбот говорит: жди, а она всё скребётся и кричит у Тсунаёши в голове. — Ну вот, — говорит тихо мальчик.

— Цирк уехал — клоуны остались.