Сокровище… Твой трепет освещает мрачную пустыню светом любви. Little Light of Love — Eric Serra
Солнце стоит высоко над горизонтом, рассеиваясь яркими бликами по неподвижной глади воды. Сквозь её голубую, разбавленную изумрудными оттенками толщу проглядывает дно с плоскими камнями и юркие мальки, снующие вокруг худых ног Стива. Серебристые, похожие на тонкие стрелочки спинки отражают свет, создавая причудливую рефракцию, из-за которой кажется, что поймать рыбок не составит труда. Но то лишь обман зрения — стоит протянуть руку, преодолев пальцами водяную пленку, и окажется, что мальки не только дальше, чем представляется, но и вовсе исчезают, будто их не было. Стив выпрямляется, усмехаясь, и чувствует, как режет глаза слепящий свет. Но внезапная пульсация за веками кажется приятной, поэтому он не отводит взгляд, продолжая смотреть на противоположный берег реки. Контраст температур воздуха и воды почти не ощутим, но Стив все равно не может собраться с духом и пройти до глубины. Он так и стоит на мелководье, изредка болтая ногами, в то время как Баки проносится мимо, поднимая вокруг себя сонм брызг. Капли попадают на нагретую сухим жаром грудь, и у Стива сбивается дыхание от охватившей кожу волны мурашек. Баки сразу же ныряет под воду, как какая-нибудь выдра, и всплывает через несколько секунд с диким восторгом на лице. — Хватит там загорать! Ждёшь, пока прожаришься до хрустящей корочки? — смеётся он и смахивает заливающую глаза воду. — Отвали, — беззлобно ворчит в ответ Стив и начинает понемногу заходить в реку, мысленно соглашаясь с другом — скоро он рискует запечься заживо. Шорты намокают, противно облепляя кожу, но Стив всё увереннее продвигается вперёд, пока водяная прохлада не смыкается вокруг его разгоряченного тела. За спиной неожиданно выныривает Баки, опускает мокрые руки ему на плечи, и Стив сразу оказывается под водой, едва успевая задержать дыхание. На пару секунд весь мир гаснет. Он чувствует это мгновение отсутствия. Внутреннюю бесконечность — от темноты под сомкнувшимися веками до мутного зелёного света, когда открывает глаза. Кровь гулко шумит в заложенных от внезапного погружения ушах, но Стив не ощущает дискомфорта. Потерявшийся в пространстве он испытывает давно забытое блаженство, но скоро всё возвращается. Баки вытягивает его обратно на поверхность. — Охладился? — спрашивает тот, пока Стив отфыркивается и мотает головой в надежде вытряхнуть воду из ушей. — Когда-нибудь от твоих выходок у меня точно случится сердечный приступ, — улыбается он, даже не стараясь быть серьёзным. — Ну так я тебя сразу спасу, — отвечает Баки, пробегая взглядом по его мокрым плечам, щурится и насмешливо добавляет: — Принцесса. Стив в возмущении бьёт рукой по поверхности воды, несколько раз мощно окатывая Баки, но тот только громко смеётся и закрывается. И от взгляда на его раскрытые белые ладони, где-то на периферии сознания возникает смутная мысль. Тревожное предчувствие — что-то идёт не так. У Баки красивые, длинные пальцы, и будь он постоянным в своих увлечениях, то вполне мог освоить какой-нибудь музыкальный инструмент. Но Стив знает, у него никогда не хватит на это терпения, а кроме того, Баки считает подобные занятия пустой тратой времени. По-настоящему он любит только стрельбу в местном тире, и это дело точно ему подходит. Оно уравновешивает его — стоит Баки взять в руки винтовку, как он сразу становится с ней единым целым. Каждый раз он делает это ласково. Не спеша прикладывает затыльник к плечу, обхватывает пистолетную рукоятку и спокойно нажимает на спусковой крючок. Баки никогда не стреляет до изнеможения — он может сделать всего несколько выстрелов, но каждый будет тщательно подготовлен и выверен. Стив невольно любуется розовыми подушечками его пальцев. Руки большие и сильные, но их красота завораживает — кисти похожи на творение скульптора, обласканное неторопливыми движениями резца до чувственной гладкости. Пришедшее на ум сравнение ничуть его не смущает, потому что он любит руки Баки. Он любит каждую из них, как никто другой. Правая — рабочая, и на ладони можно заметить шишки мозолей. Но особенно Стиву нравится левая, потому что её у Баки нет. Её нет. Страх оседает в желудке куском льда. Слишком много света и цвета: изумрудная вода, серебристые рыбки, розовые, прозрачные пальцы. Чистое небо, на которое направляет взгляд Баки, прикрыв ладонью глаза. Стив знает, на что он смотрит. Там высоко рассекают воздушные слои самолёты, оставляя за собой широкие пушистые хвосты. Это «CW-7». Всё вокруг застывает. Обращается в снег. Становится монохромным. Баки так и остаётся стоять в прежней позе, и Стив кричит от ужаса, глядя на его посеревшую кожу. Он кричит, но не слышит своего голоса, только извечный механический стук, а потом просыпается, сильно ударившись головой об верхнюю полку. — Заткнись, нахрен! — немедленно раздаётся чья-то ругань, тут же прерывающаяся кашлем. Выходит, он и правда кричал. Сердце колотится так бешено, что Стив отчётливо слышит его биение, напоминающее тиканье секундной стрелки. Он прикладывает ладонь к груди и старается дышать размеренно, но ощущение леденящего ужаса до сих пор не покидает, отзываясь нервной дрожью. От ушиба в затылке оседает боль и, постепенно разрастаясь, охватывает всю голову. Стив не успевает подумать, проснулся ли Баки, как тот свешивается со своего места и заглядывает к нему, отогнув плотный полог, закрывающий полку с боковой стороны. — Ты как? — спрашивает он, окидывая Стива оценивающим взглядом. Его глаза блестят большими синими пятнами на фоне покрытого грязью лица, и Стив думает, что давно уже не видел ничего более яркого. — Нормально. Приснилось что-то, — еле отзывается он, и Баки морщится, пытаясь разобрать его слова. — Ты так заорал, что я чуть с полки не свалился. А уж мой-то сон был хорош, — Баки спускается вниз. Стив подтягивает колени к груди, чтобы освободить ему место рядом с собой. — Да? И что тебе снилось? — интересуется он, заранее догадываясь об ответе. — Горячие цыпочки… — Баки усмехается и потирает затылок, будто собственные слова смущают его, но это, конечно, не так. Стив качает головой, продолжая поглаживать себя по груди. — Никогда не сомневался в твоём подсознании. Любой психотерапевт сдох бы от скуки. — Психо-что? Я не понимаю по-задротски, приятель, — веско добавляет Баки, и возразить на это нечем. Страх постепенно уходит, а на его место чёрной кошкой прокрадывается какая-то мутная тяжесть. Чувство безнадёжности, от которого нельзя отвлечься, просто закрыв глаза. Только Стив давно привык. Оно в его крови, в самой плоти. Но Стив видит в этом некий кармический замысел. Когда он оказывается на поезде ещё пятнадцатилетним ребёнком, то сначала с благодарностью принимает своё спасение. Однако с каждым прошедшим годом лишь сильнее убеждается — их жизнь здесь не что иное, как наказание. Расплата за былое существование — беспечное и праздное. Здесь, за чёрной металлической оболочкой, в окружении испарений немытых тел всё его прошлое кажется иллюзией.***
В правительстве говорят, что, если глобальное потепление срочно не замедлить, случится непоправимое. И слава науке — средство найдено, самолеты заряжены, а пилоты ждут приказа. Только катастрофа всё равно разворачивается. Повсеместную жару и засуху в считанные дни сменяет ледниковый период, и это кажется ужасающе правильным. Едва ли не метафизически просчитанным. Люди запускают программы переработки отходов, но увеличивают производство упаковки, обустраивают заповедники, но вырубают леса, проводят разоружение, но вступают в новые войны. Каждая следующая проблема, которой объявляется битва, в конечном счёте суть повторение старого греха. Вот почему катастрофа только естественный итог самообмана, что интересы человека важнее законов природы. Важнее миллиардов лет истории Земли, возникшей и существующей без человеческого умысла. Похоже, люди и появляются на этой планете лишь для того, чтобы уничтожить самих себя. И делают это из благих намерений.***
Баки рассматривает его. Взгляд соскальзывает с лица на длинную, тонкую шею, и Стив, заметив внимание к себе, скрещивает руки на груди. Долгий и непохожий на другие этот взгляд всегда приводит его в замешательство. Вскрывает как мясницкий нож, представляя глазам лучшего друга беззащитное, чувствительное нутро. — А ты, пожалуй, мне должен, мелкий, — наконец задумчиво выдаёт он низким голосом. Стив откидывается назад, пару раз задевая затылком стенку. Ресницы прикрывают глаза, пряча неуверенность. Вагон мерно покачивается, и несколько долгих мгновений не слышно ничего, кроме стука колёс и нестройного храпа. Звуков их ночи. — Давай не сегодня, Бак. Нам нужно быть осторожнее… — Стив пытается отвертеться, но с обречённостью отмечает, как Баки крепко, словно от боли, сжимает зубы. — Нахуй твою осторожность, — взволнованно шепчет тот в ответ. — Скоро подъём, а потом снова целый день сидеть по углам… А я хочу… Он запинается, будто не может вспомнить нужные слова. Но эта пауза говорит за него. Она лучше всего описывает их отношения — момент слабости, когда время останавливает свой бег, и получается лишь хватать ртом воздух. Только Стив и сам знает, что всё равно не откажет ему. Ни теперь, ни когда-нибудь ещё. В минуты отчаяния он убеждает себя, что должен держаться, хотя бы ради Баки. Ради безволия, что их объединяет. — Мне нужно… Видел бы ты, какие мне снились куколки, — дожимает Баки, безошибочно определив предел его сомнения. Он придвигается и вдруг оказывается близко-близко. Стив, чувствуя запах его грязных волос, старается дышать реже. А потом решает просто лечь на бок вплотную к стене. Баки неуклюже пристраивается рядом. Из-за отсутствия руки у него бывают проблемы с балансом, осложняющие даже такие простые с виду действия. Но вскоре он находит удобное положение и успокаивается. Кожу лица омывает его горячее, трепещущее как пламя свечи дыхание. Пальцы осторожно, чтобы ненароком не вызвать щекотку, накрывают живот. Баки хочет залезть к нему в трусы, почти касается волос на лобке, но Стив отталкивает его предплечьем, и тот сразу же перемещает руку к нему на талию. У Баки стоит. Ощупывая остро натягивающий ткань бугор, Стив чувствует, как тот дёргается от его прикосновений. Баки зажмуривает глаза, словно бы эта незатейливая, лишённая эротичности пальпация приносит ему наслаждение. Розовый язык увлажняет полные губы, которые Стив отчётливо видит, но Баки его не целует — помнит правило. Он решается наконец спустить штаны, и тяжёлый член буквально выпрыгивает в ожидающую ладонь. Не раздумывая и секунды, Стив плотно его обхватывает. Дрочит быстро и безыскусно, пытаясь закрыться от собственных эмоций, распирающих изнутри. Он знает, это не сложно — стоит только показать заинтересованность, и Баки трахнет его. Всё, что они делают, ничего для того не значит — просто желание, просто убийство времени. Баки доверяет ему своё удовольствие, но перспектива маршировать в строю его половых побед заставляет Стива содрогнуться от отвращения. — Шшш, не торопись, — просит Баки, напрягая мышцы вздымающегося от частого дыхания живота. — Помедленнее, детка… Пропустив мимо ушей тупую постельную кличку, Стив нехотя подчиняется. Расслабляет пальцы, урежает амплитуду, скользя почти нежно вдоль влажной длины. Так даже лучше, решает он, потому что знает, как Баки заводят лёгкие прикосновения. От этого он кончит быстрее, ведь, в сущности, им всем здесь не хватает одного и того же, даже не связанного с сексом — ласки, доброты, бережного отношения. Ничего такого давно в их мире нет. Ничего, кроме бесконечной усталости от темноты, безделья и собственных мыслей. — Ммм, — стонет Баки на грани слышимости, и почему-то Стиву кажется, что это демонстрация его высшего по силе самоконтроля. В прошлом, когда понятие «приватность» имело значение, они оба были девственниками, но Стив уверен, что, трахаясь по-настоящему, Баки орал бы как одержимый. — Чёрт, такие приятные пальчики, Стив, такие маленькие… Стив закрывает глаза и постепенно сам попадает под свой гипнотический ритм. Сознание его начинает отдаляться от этого места, от собственной руки, плавно покачивающейся между ног лучшего друга. Вверх-вниз, вверх-вниз. Внезапно всплывает даже не воспоминание, а какое-то тёплое ощущение, растущее из солнечного сплетения, будто прямо оттуда вьётся наружу тонкая шёлковая нить. Вечное движение замедляется, мир останавливается, а нить приводит его в то единственное место, где Стив всегда чувствовал себя защищённым. Он думает о доме. Сухой летний ветер играет тканью занавесок, и они мерно колышатся, то приближаясь, то отдаляясь. Под ладонями пушистый, мягкий клубок. Зелёные глаза доверчиво щурятся, но острые уши маленькими локаторами продолжают ловить шум улицы — его кот Джек. Кота притаскивает однажды Баки, тот рыжим апельсином выкатывается за порог и бегает по всей гостиной, натыкаясь на углы, как дикий. Но и ласки не упускает — потирается об ноги, оставляя на штанинах светлый пух, вытягивает спину, нежится от почёсываний и громко мурчит, будто проглотил моторчик. Какое счастье, что мама разрешает его оставить. По воскресеньям они со Стивом ходят в церковь, а когда возвращаются, кот всегда ждёт их на крыльце. Стив наклоняется к нему, чешет за ушами, а кот протяжно мяукает, показывая, как сильно скучал или что его пора кормить. Мама ставит на крыльцо миску с водой, и кот вечно тычется в руку мокрыми усами. Стив фыркает, вытирая её об штаны. Какое расточительство — сейчас он многое готов отдать за это ощущение, но у него ничего нет. Тем более уже несколько лет никто не видел в поезде ни одного кота. Мама печёт самые вкусные пироги, приносит их в гостиную, пока они с Баки играют в приставку. Точнее Баки играет, а он сидит рядом и постоянно удивляется: «Ого!» или «Вот это да, как ты его!». Довольный собой Баки хватает пирог и вгрызается в него, разбрасывая вокруг крошки. «Ешь аккуратнее, Джеймс, а не то подавишься, и придётся проделать в твоей трахее дыру, чтобы ты снова дышал», — с напускной серьёзностью увещевает мама, и у Баки смешно округляются глаза. Стиву стыдно за этот неловкий врачебный юмор, он недовольно тянет «маааам», пока она сама смеётся с его реакции. Её руки, пахнущие кухней, оплетают его, подтягивают к себе. Стив выворачивается, краснея до кончиков ушей. На лбу влажным клеймом остаётся гореть поцелуй. Когда она наконец уходит, Стив облегчённо выдыхает. Они с Баки возвращаются к игре. Динамики грохочут взрывами, русая макушка торчит над диваном, а Стив постоянно прячет пальцы, чтобы нечаянно не погладить друга, как своего кота. По вечерам мама готовит его ко школе, отпаривает рубашку, тщательно собирает ланчбокс. Нужно обязательно не забыть орешки, чтобы у Стива была возможность перекусить, ведь до обеда он точно проголодается. Проверяет, не забыл ли он учебники, спрашивает про расписание, интересуется, как он ладит с другими учениками. Но Стив игнорирует большую часть её вопросов, перекидываясь с Баки тупыми картинками. Он ищет укрытие от удушающей заботы мамы с самого детства, но не может и представить, что уже скоро будет мучиться от непереносимого, чудовищного желания её обнять. Собираясь на станцию, они слишком торопятся, не зная, что придётся расстаться. А потом мама лишь вскользь касается его плеча, пока её саму оттесняет солдат, и это последнее, неслучившееся объятие навсегда застревает у Стива в груди.***
Однажды Баки приносит ему простой блокнот на спирали и огрызок карандаша. Стив рисует лицо мамы и сразу прячет блокнот, ведь это предмет роскоши. Кажется, уже много лет он помнит её только такой — нарисованной им самим на потрёпанной странице.***
— Так хорошо, Стиви, детка… Ещё немного, ещё… — шепчет Баки, смотря на него остекленевшими глазами. Жёсткий, разбухший от крови член горячо тычется в живот. Баки ловит пальцы Стива, останавливая их монотонное движение, а потом вовсе отстраняет его руку. И тогда Стив возвращается к реальности. Возвращается к нему — настоящему и нуждающемуся. Предугадывая желание Баки, он разворачивается, и тот сразу жарко прилипает к его спине, чтобы втиснуться между бёдер. Стив находит кончиками пальцев бархатную головку, дразнит короткими, игривыми прикосновениями. Баки тяжело дышит ртом и вращает тазом, стараясь не биться бёдрами слишком громко. Но у него не получается, никогда не получается, и осторожные движения постепенно сменяются смачными шлепками — аккордами, сопровождающими обыкновенную мужскую еблю. Они всё про них знают, уверен Стив, но молчат. И эта солидарность равнодушных манит его, будто пропасть, призывая отказаться от своего страха. Поэтому вскоре он уже не замечает близости посторонних, растворяясь в отгороженном тканью пространстве, наполненном звуками соударяющейся плоти. Ну, а Баки принимает происходящее между ними легко и естественно, будто это нормально. Будто, не окажись они здесь, он не был бы сейчас с какой-нибудь девчонкой. «Цыпочкой» — так говорит он сам. Просто однажды это пробудилось в нём — бешеная тяга к женщине. Всё равно какой. Чем меньше индивидуального, тем лучше, потому что Баки накрыло половым созреванием в чёртовом вагоне поезда. Он выходит на охоту, и все восхищаются его очаровательностью. Когда Баки хочет, он может быть мягким, как растаявшее мороженое — это важнейшее, неотъемлемое свойство его личности. Этим он и привлекает женщин, лишь с запозданием понимающих, чем на самом деле является его обходительность. Баки пропадает в анонимных связях. Суёт язык и член всюду, лишь бы неуёмная похоть отпустила, пока не наступает похмелье. Обида за то, что он вынужден делить свою жажду с каждой встречной. И Стив уверен, именно чувство неопределённости толкает Баки к нему. К его рукам. Сам он знает, что испорчен изначально. Может, он потому и оказывается здесь, ведь его желание не имеет оправдания, а окружающая грязь всего-навсего обрамляет этот порок. Баки приподнимается, пытаясь поцеловать его в губы, но Стив резко отстраняется, и поцелуй попадает куда-то за ухо. Последняя граница. Только Баки уже всё равно — крепко обхватив Стива поперёк живота, он кончает, смачивая его пальцы горячим. Пару минут они лежат неподвижно, а потом Стив уступает себе, подносит облитую спермой руку к лицу и вылизывает. Вкус оргазма Баки распускается на языке терпким букетом. И для него, давно не пробовавшего ничего, кроме белковых пластин, это оказывается почти наслаждением. Он замечает, что Баки напряжённо наблюдает за ним. Смотрит, не моргая, требовательными глазами, вожделеющими чего-то, чему Стив не может дать имени. Он сразу понимает, что у Баки снова эрекция, и эта его экспансивная потребность отзывается в душе Стива тоской. Когда его лицо, его тело замирает, как подсвеченное прожектором, под ищущим взглядом друга, он мечтает оказаться невидимым. Потому что этот взгляд взывает к нему, пробуждая то, чего он не заслуживает — желание жить и разделить жизнь, желание быть любимым. — Тебе пора уходить, — произносит он спокойно и серьёзно, чтобы Баки сразу понял. Стив ждёт возражений, но тот лишь подтягивает штаны, ловит его похолодевшую ладонь и сухо целует запястье. А потом отодвигает полог, чтобы скрыться в обнажившейся темноте. Некоторое время Стив ожидает, что тот вернётся, а когда этого не происходит, ложится на спину, слепо глядя наверх. Он представляет, как Баки устраивается на своём ложе, переворачивается на живот, открытая ладонь упирается в подстилку. Стив тянется к этой воображаемой ладони, прислоняя пальцы к верхней полке, будто может ощутить сквозь неё тепло руки друга, но, конечно, ничего не чувствует. На границе яви и сна Стива посещает мысль, что с его смертью мир, в котором он живёт, исчезнет. Существует ли хоть что-то за стенами вагона? Что происходит с мировой культурой без людей? Все эти храмы, картины, симфонии, все накопленные поколениями богатства — кому они теперь нужны? Ничто из этого не стоит сейчас и одного живого кота.***
Когда становится очень холодно, они с мамой сжигают книги. Мама достаёт их из пыльных коробок, спрятанных в кладовой, и придирчиво разглядывает. Объёмные переплёты, страницы из дешёвой бумаги — поначалу, основные критерии такие, только в конце концов они сжигают их все до последней. И потом он отдаёт ей альбомы со своими рисунками и каталоги с репродукциями любимых экспрессионистов, которые весьма плохо горят, но всё равно превращаются в пепел ради крупицы тепла. Золотые отблески пляшут на лице мамы, сосредоточенном, но ранимом. Она отрывает глянцевые листы, подкладывая в камин небольшими пачками — вероятно, именно тогда Стив впервые осознает реальность происходящего. Этот образ преследует его.***
Скоро подъем, а это значит — то, что они именуют ночью, перестанет их укрывать. Когда-то в детстве мама с трудом отправляла Стива в постель, ведь ночь для ребенка лишь досадная пауза, прерывающая полную развлечений дневную жизнь. Но теперь всё иначе, и ночь становится временем, когда изматывающее бездействие и неизбежность нахождения в тесном помещении маскируются необходимостью сна. Освещаются фантазиями о покинутом доме. Убежище, что Стив теряет всякий раз, как новый день выходит на очередной круг, который уже невозможно покинуть. Баки на своей полке перестает ворочаться, а Стив так и лежит неизвестный ему остаток времени без сна. Но рано или поздно звуки бодрствования начинают просачиваться под полог, и, когда игнорировать их становится трудно, Стив натягивает штаны и обувается. На самом деле он уже не понимает, зачем они до сих пор пользуются одеждой. Находясь на исходе цивилизации, утратив большинство социальных признаков, каждый из них постепенно сталкивается с собственной случайностью. Понимает, что сам по себе он существо бессмысленное, и остаётся только прожить свою жизнь до конца. Вне времени, отдельно от прошлого и будущего. Больше нет необходимости ни в идеологиях, ни в религиях. Неосуществимы замыслы, не нужны мечты. Разве не оставлены они наедине лишь со своей физиологией, как животные, замершие в бесконечном моменте перед убоем? Все они потенциальные туши, источающие запах смерти. Стив остро чувствует его всякий раз, как отодвигает полог и осознаёт себя среди них — овец и козлищ, безраздельно ожидающих помилования.***
Как-то раз, вместо занятий, они отправляются с классом на местное ранчо. Долго едут на школьном автобусе, распевая песни и играя в «Я слежу», пока не оказываются у больших ворот. Хозяева — добродушная семейная пара — встречают их, сверкая широкими улыбками из-под ковбойских шляп. Сначала они угощают обедом, усаживая всех на веранде за длинным деревянным столом, а потом с гордостью показывают свои владения и многочисленных животных. Пёстрых куриц, лошадей, суетливых овец и мычащих рогатых коров, столпившихся у ворот сарая. Рабочие выпускают коров на пастбище, и те очень спешат, потешно размахивая хвостами, но, оказавшись на траве, разбредаются и уже спокойно жуют. Телята держатся рядом с матерями, колокольчики нежно звенят, шёрстка чистая и сухая — девчонки из класса восторженно умиляются. Стив впервые видит этих животных вживую и тоже поражается тому, какие они на самом деле красивые. Коровы кажутся ему весёлыми и беззаботными. И не удивительно, ведь они занимаются лишь тем, чем хотят — наслаждаются своей простой животной жизнью. А к зиме, как рассказывают хозяева, для них уже подготовлен тёплый коровник с отдельными стойлами и кормушками. Ребятам разрешают там поиграть, и Стив носится с остальными наперегонки по бесконечно длинному помещению. Солнце заглядывает в окна, пятна света и тени мелькают на детских лицах, коровы мычат где-то вдалеке, и всё вокруг дышит сеном и каким-то благостным умиротворением. Целый день они кормят куриц, учатся кататься на лошадях, играют с чуткими пастушьими собаками, а вечером устраиваются на барбекю. Время на ранчо проходит незаметно, поэтому, когда наступает пора возвращаться, учителям даже приходится их поуговаривать. Но хозяева ранчо уверяют, что на каникулах будут ждать всех снова, и успокоенные этим обещанием они всё-таки возвращаются к автобусу. Детей пересчитывают, разбивая на пары, и пока Стив ждёт своей очереди, рядом раздаётся звук колокольчика. У самого забора пасётся корова — рыжая шкура лоснится в лучах закатного солнца, хвост с мохнатой кисточкой отгоняет насекомых. Она спокойно щиплет траву и не обращает ни на кого внимания. Стиву хочется погладить её между ушей, он подходит к забору, но почему-то замирает — нутро сдавливает непонятный страх. Некстати ему вспоминается, как ещё недавно все они уплетали на веранде стейки. Испугавшись, что корова учует у него изо рта запах мяса, Стив плотно сжимает губы. «Это мог быть её ребёнок», — холодеет он от внезапной догадки. Корова поднимает морду, настороженно смотрит большим чёрный глазом, а он не может даже пошевелиться, пока учитель не тянет его за плечо. Дома Стив долго плачет, спрятав лицо у мамы на груди. Встревоженная та без конца расспрашивает его о случившемся, но он не отвечает и только мотает головой. Однако между рыданиями, она всё же улавливает полное горести — «Мы ели их детей, всё время ели их детей». Ничего не понимая от беспокойства, она покачивает его в объятиях, гладит по волосам, беспорядочно целует в щёки и опухшие от слёз веки. Опустошённый истерикой Стив почти уже засыпает, прислушиваясь к быстрому стуку родного сердца, а потом вдруг резко отстраняется, смотрит неожиданно взрослым взглядом и заявляет: — Я больше никогда не буду есть мясо. Незадолго до катастрофы Стив видит по телевизору, как у директора одной из скотобоен берут интервью, и тот рассуждает о недопустимости вмешательства в фермерское животноводство. «Мы не пойдём на поводу у экологического лобби — мы все зависим от этих животных», – говорит он с тревожной складкой между бровей. На фоне висят многочисленные туши — то ли свиней, то ли коров. Директор запугивает микрофон потенциальным продовольственным кризисом, а Стив всё думает о хозяевах того огромного ранчо. В его памяти их довольные лица в одночасье превращаются в карнавальные маски, сквозь которые чернеет пустота.***
Когда завозят еду, люди всегда выстраиваются за ней в очередь, гадая, доведётся ли сегодня успокоить желудок. Иногда пластин на всех не хватает, поэтому процесс их получения — занятие ответственное и рискованное. Нередко случаются перепалки и даже драки. И пока сонный Стив безразлично опирается о стену, встревоженные голоса гудят вокруг него, словно рой насекомых. Будучи ребёнком, он не задумывался особенно ни о чём посмертном. Они с мамой постоянно ходили на службу, читали молитвы, но сам он, скорее всего, просто повторял за ней — его совсем не волновало, слышит ли их хоть кто-нибудь. Только, если мир всё-таки сотворил Бог, и смерть ещё не конец, возможно, именно здесь люди находятся ближе всего к его замыслу. А если мёртвых несоизмеримо больше, чем живых, не значит ли это, что и после смерти он будет окружён толпой? Ему представляется очередь длиною в вечность, и он понимает, что сложно изобрести пытку мучительнее. Стив оказывается за Наташей — в поле зрения неопрятной косой мелькают медные волосы. Позади громко зевает Баки и опять стоит так близко, что от жара его присутствия по шее щекотно стекает капля пота. Наташа улыбается ему, выглядывая у Стива из-за плеча. К её круглому боку прижимается младший сын, любопытные глаза которого вспыхивают в полумраке синими угольками. Из рассказов Наташи о себе Стив знает, что в прошлом она всегда находилась под гнётом чужих взглядов. Всегда была в напряжении — любые телесные проявления вызывали у неё брезгливость. Она тщательно выбирала дезодорант, следила за жирностью волос и гладкостью кожи. Только жизнь в поезде без яркого света, зеркал и рекламы, когда каждое мгновение повторяет предыдущее, не совместима с пристальным вниманием ни к себе, ни к другим. Так, её тело, бывшее объектом страсти многих мужчин, оказалось за пределами самого понятия о красоте. Здесь её тело — просто организм, свободный от бремени соответствия эстетическим предпочтениям, моде или возрасту. Грязная и вечно беременная каждый день она проводит в очереди за белковым пайком. Но, не смотря на постоянный голод, унижения и непреходящую грязь человеческих прикосновений, Стив видит, что сейчас Наташа пребывает едва ли не в райском согласии с собой. Она кормит детей грудью, наблюдает за их беззубыми, голодными ртами и не чувствует никакого напряжения. Потому что дети не понимают, что тела различаются, а взрослые уже об этом не помнят — в Раю нет ни красивого, ни уродливого. Стив уверен, Баки тоже иногда с ней спит. Сегодня ему везёт, и из общего котла на ладонь трясущейся массой шлёпается коричневая субстанция. Стив охотнее съест протухшую рыбу — что угодно, имеющее хоть какой-нибудь вкус, отличный от неизменного ничего. Но другого варианта нет, даже самого отвратительного. Хотя жадность, с которой люди набрасывались на эти пластины после первых голодных дней, ему не забыть никогда.***
Солдаты отбирают почти все вещи и еду, какие могут найти и уходят, оставляя всех барахтаться взаперти, драться и кричать. Вокруг воцаряется чёрное безумие, но слабые люди, больные хроническими недугами прошлого, быстро умирают и ни о чём уже не тревожатся. Стив и сам такой — любимый маменькин сынок, не знавший жизни без опеки. Беспамятство накрывает его почти сразу. Он отчётливо видит застывшую в последнем движении, покрытую белым льдом фигуру мамы. Она тянется к нему со слезами на глазах, с немым укором, что он бросил её умирать в холодном, безжизненном мире. Стив шагает к ней навстречу, разрываемый жалостью и стыдом, а потом просыпается. Баки кормит его сырым мясом — упругим, сладким и истекающим тёплой кровью. Тошнота сдавливает пищевод, желудок сокращается, но инстинктивное, вшитое в генетический код желание берёт верх над разумом. Жестокий голод сводит с ума. Стив хватается за кормящую руку и жадно ест, натыкаясь зубами на чужие пальцы. А через несколько часов — спустя целую вечность — нутро вагона озаряет редкий свет. Слава Священному Вечному Двигателю! На середину выталкивают первую тележку с дымящимися, влажно блестящими пластинами. Отбери у человека нечто важное, а потом великодушно верни, и он будет счастлив. Он будет твоим. Баки не реагирует. Бледное лицо покрыто плёнкой пота. Он стонет и всё повторяет, как в бреду: «Прости меня, прости меня…». Беспомощный и оглушенный страхом Стив может лишь обнять его. Прижимает к груди отяжелевшую голову и только тогда с ужасом замечает, что у Баки нет левой руки. «Что ты сделал? Баки, что ты сделал?» Сколько Стив ни задаёт вопросов — один никогда не находит ответа. В их тусклом мире уныние властвует над безмятежностью, рациональное сдаётся перед нелогичным, а тайна остаётся тайной.***
Пока они бездумно жуют, стоя у стены, двери соседнего вагона открываются, и в сопровождении трёх вооруженных солдат заходит она — охваченная красным платьем, словно пожаром. Большие груди гипноточески колыхаются при каждом движении, алый рот — порнографический портал на румяном чистом лице. Стив оглядывается, замечая вокруг только измождённые, выцветшие тела, после взгляда на которые её восхитительная полнота причиняет физическую боль. Он замирает, боясь сомкнуть веки. Когда-то люди Уилфорда ещё поддерживали иллюзию равенства, но это время давно прошло. Солдаты продвигаются вперёд, расталкивают ряды, выискивая что-то между ними. Дети! Неужели они снова пришли за детьми? Наташа прячет сына за спину, но женщина в красном, точно ведомая каким-то потусторонним чутьём, всё замечает, жестом указывая одному из солдат путь. Цепной пёс мигом оказывается рядом с ними. Он выдирает мальчишку из рук матери, которая никак не может разорвать объятие, но удар прикладом по лицу помогает. Наташа валится солдату под ноги. Кровь из разбитого носа и губ жирными каплями льётся на грязный пол. Толпа вокруг приходит в движение, кто-то в панике кричит, а кто-то рвётся оказать сопротивление. Ведь только Священный Вечный Двигатель знает — они изо всех сил старались прижиться там, где оказались. Как сорняки прорастают сквозь бедную почву, так и они живут на том месте, что им указывают. В лишениях и болезнях, которых не замечают. Ассистентки Уилфорда в вызывающе цветных одеждах приходят и уходят, оставляя в воздухе томные ароматы духов. Приходят мужчины в безупречных костюмах и галстуках, читают проповеди о благородстве их господина, его великой мудрости, его гении. «Ваши дети получат образование, будут работать на общее благо и жить в чистоте и уюте первых вагонов», — говорят политики, клирики и шлюхи и уводят их детей — бессловесных, брошенных, столкнувшихся с главным в жизни предательством, но ещё не способных это понять.***
Никто не знает, что там, за вечно запертыми дверями. Ведь интерком хозяина поезда всегда молчит, выдавая лишь помехи — свидетели космоса, в котором нет никакого Бога. А живущие в Раю, покинутом Творцом, осознают лишь своё одиночество. Поэтому тех, кто верит в сказку, что хоть кого-то из них, червей, ждёт впереди счастье, с каждым днём становится всё меньше.***
— Умоляю, не забирайте моего сына, он ещё не готов! — выбивается из усиливающегося гвалта крик Наташи. Она поднимает руки вверх и всем телом тянется в направлении своего ребенка, на плечах которого когтями гарпии лежат ухоженные руки женщины в красном. Двоих детей отдала Наташа Уилфорду, ходила довольная и гордая, пока в сердце не пробралась необъяснимая тревога животного, потерявшего из виду своё потомство. — На место ты — блядь! — рычит солдат, тычком автомата заставляя Наташу опустить руки, а потом наступает ботинком на её пальцы. Она тотчас взвизгивает от боли — солдат, наверняка, их сломал. Вздёрнув Наташу за волосы, несколько секунд он хищно смотрит, будто бы ей в глаза, но в то же время сквозь. Куда-то за пределы материального тела. И под этим странным взглядом она вмиг затихает. Солдат шепчет ей что-то на ухо — скудные краски сходят с её лица. Разом увядшая и разбитая она возвращается в строй. — Все отошли назад! — солдаты вскидывают автоматные дула в направлении взбудораженных людей, но ни в кого не стреляют, только лишь напирают, словно бы оттесняя их к невидимому загону. Женщина в красном быстро уводит ребёнка, и двери вагона с громким хлопком отсекают их двоих от мрака и зловония, растворяя в неизвестности. Поведение солдат кажется Стиву странным. Люди во все времена выражали недовольство. Так было и раньше. Особенно мощные протесты случались в начале пути, пока все ещё помнили, что потеряли. Пока справедливость и достоинство не превратились в устаревшие, малоупотребимые слова. Спонтанные бунты всегда подавлялись расстрелами. Закрытое пространство вагона вибрировало от выстрелов и криков, а пол становился скользким от крови. Лидеров демонстративно пытали — запихивали руки или ноги в специальное отверстие в стене, а потом раскалывали замороженные конечности молотом. Путь людей Уилфорда залит слезами. Хоть они и именуют себя благочестивыми ревнителями порядка во славу Вечного Двигателя — никто из них никогда не играет в правосудие. Грубая сила здесь господствует над законностью. Только на этот раз что-то меняется. Неужели слухи, что у них давно нет патронов — правда? Есть лишь один способ выяснить. Решение вдруг приходит, и Стив сразу следует ему, без подготовки, без мысленного наброска. Пробирается через толпу так легко, будто его ведёт вперёд какая-то фатальная необходимость. Неожиданный шанс придать своей истории законченную форму. И, если получится — открыть для других возможность прекратить кошмар, в котором они пребывают. Ведь Уилфорд, запустивший в разгар катастрофы вечный двигатель, мог сделать благодаря его энергии что угодно — построить убежища, запитать электростанции, наладить тепловые сети. Он мог спасти множество жизней, исправить ошибки безоглядного потребления, только не захотел ничего менять. И вот они оказались здесь, запертые вместе с кучкой богачей, обесцененные, но такие необходимые. Они — ресурс, плоть и кровь для бесконечного паразитарного существования. И они должны остановиться. Или остановить этот поезд. Поэтому Стив и выходит к солдатам — отчаянный, но, как и любое животное, слабый и беспомощный перед неизбежностью смерти. — Пошёл вон! — приказывает один из них, только Стив не слышит. Он тянет руку к его автомату, а уже через секунду валяется на полу. Тупая боль удара медленно расширяется в черепе. В глазах темнеет, но Стив успевает заметить, что солдат прицеливается в него. С этим тягучим мгновением, похожим на оргазм во сне, всё вокруг внезапно наполняется мягким сиянием. Словно близость умирания возвращает в мир красоту. Сквозь заливающую глаза кровь, растворяясь в обморочном тумане, Стив видит Баки — тот стоит на коленях, заслоняя его. Светится, как выписанный белилами силуэт на фоне сожжённого леса. Деревья боязливо отступают, сшитые из человеческих тел — с глазами, руками и ногами вместо ветвей. Больше нет ни добра, ни зла, только поле боя, где из тьмы, огня и боли вырастает дерзкое тело мятежника. Стив не может пошевелиться, придавленный страшной фантазией. Чёрный зверь скалится в лицо его любимого друга, а у него получается лишь замычать, будто он погружается под воду. Ему кажется, что проходит целый месяц, прежде чем солдат нажимает на спусковой крючок. Стив кричит, разрывая связки, но ничего не происходит. Автомат не заряжен. На мгновение все удивлённо смолкают, и слышно только отчаянный выдох одного человека. Резкий адреналиновый выплеск парализует. Но опомнившись, разглядев жестокий обман, люди бросаются вперёд. Сознание Стива проясняется. Он обнаруживает их двоих под ногами возбуждённой толпы, хватает Баки за плечи, и тот, словно оглушённый, падает к нему в руки. Случайные удары лавиной обрушиваются на их спины, пока они отползают в сторону. Человеческая масса каждой своей обезумевшей единицей без разбора колотит всё, что встречается на пути. Солдаты достают дубинки, обороняясь с не меньшей яростью — силы неравны, но вскоре они оказываются у дверей. Один успевает скрыться — остальных забивают до смерти их же оружием. Беспричинная жестокость одних в очередной раз порождает насилие со стороны других. — Это правда, — широко улыбается Баки, лёжа в его руках. Стив смотрит на его губы, и кажется, что дикий вой вокруг утихает. Что-то нарастает, и вдруг – понимание, похожее на удар тока. Он знает, что произошло тогда, под покровом темноты. Знал с самого начала, но только сейчас, на фоне пафоса своего жеста, рассмотрел, как решительно прекрасен поступок друга. Баки спас его от голодной смерти и сделал это без вечного человеческого тщеславия. Не на показ. Он всегда заботился о нём, и Стив научился принимать его заботу как должное. Чем он мог отплатить ему? Баки никогда ничего не просил, кроме его неумелых ласк. Стив неосознанно касается спрятанной в рукав культи, пока сердце разрывают на части два адских пса — жалость и вина. Сразу же заметив перемену в его лице, Баки хмурится. Он первым поднимается на ноги и, пряча взгляд, протягивает Стиву руку.***
В их самый первый раз Баки будит его посреди ночи. Взъерошенный Стив выбирается к нему и стоит, сонно пошатываясь, пока тот без тени раскаяния трясет перед его лицом сухой серой тряпкой. — Я немного поразвлекался с девчонками и теперь воняю. Помоги мне, приятель, я не могу так уснуть, — частит Баки, делая щенячьи глаза. Сонливость моментально покидает Стива. Да, он заметил, что Баки пропадал с кем-то весь вечер. «Пусть девчонки тебе и помогают», — хочет прокричать он и демонстративно задернуть полог, но лишь сердито выхватывает тряпку, чтобы пойти за ним. Ржавый бойлер, к которому по трубе поступает вода, находится в конце вагона. Ветошь и вёдра распиханы по углам, и Баки осторожно опирается о стену, стараясь ничего не задеть. Стив помогает ему стянуть дырявый свитер — под его хмурым взглядом Баки сразу же напрягается, явно смущаясь своего увечья, только Стива волнует вовсе не культя. На шее друга красуются пятна засосов. Стив поспешно отворачивается, чтобы намочить тряпку. Он не понимает, почему должен каждый раз смывать следы этого одноразового траха. Ему хочется всё бросить и сбежать, но вид замёрзшего, терпеливо ожидающего Баки, внезапно гасит его раздражение. Он выглядит бледным. Рёбра выделяются при дыхании, но его тело, хоть и худое, всё равно нравится Стиву. Баки хорошо сложён — плечи широкие, а талия узкая, и её должно быть так удобно обхватывать ногами. Обтирая его, Стив как всегда начинает с шеи. Плотно прикладывает ткань, будто верит, что может отмыть эти синяки. Дорожки воды скатываются вниз — Баки шипит сквозь зубы, кожа покрывается мурашками. Когда Стив касается его подмышек, тёмные волоски на них слипаются, подгибаясь на концах. Прозрачная капля цепляется за вытянувшийся сосок, и, он старательно промакивает его несколько раз, прежде чем перейти к другому. Баки вздыхает, запрокидывает голову. Лампочка мигает, омывая его лицо тёплым светом, ажурные тени от ресниц дрожат на щеках. Он наконец расслабляется, и Стив улыбается уголком рта — ему нравится делать Баки приятно. Он медленно ведёт тряпкой по его груди, почти откровенно лаская, пока не добирается до живота. На этом месте Баки обычно просит остановиться и заканчивает сам, но сейчас почему-то ловит руку Стива за запястье. Растерявшись, Стив поднимает взгляд, чтобы столкнуться с величайшей из неожиданностей в своей жизни. Баки нагло смотрит ему в глаза, загадочно улыбаясь, будто одной из случайных подружек. Стив чувствует, что краснеет — разом и очень сильно, до самой шеи. Этого не может быть, он всё неправильно понял и должен уйти. Он собирается уже отстраниться, только губы Баки вдруг приоткрываются, и вмиг утративший уверенность, тот тихо произносит: — Потрогай меня, Стив... совсем немного, пожалуйста, просто потрогай... Стив судорожно стискивает тряпку, заливая штаны Баки водой. Он сразу понимает, о чём его просят. Баки ждёт, затаив дыхание, и Стив невольно начинает торговаться с самим собой. Они никогда таким не занимались, мужчины — друзья — и вовсе не должны дрочить друг другу. Но в конце концов, разве не застряли они здесь без возможности выйти? У них есть лишь их примитивные желания, и, если Баки хочет, чтобы Стив потрогал его там, он потрогает. В этом нет ничего дурного. Только ему не понятно, почему Баки просит именно его — любая женщина, оказавшаяся на его месте, с радостью сделала бы это без всяких просьб. Он совсем не нуждается в его помощи. Совладав с собой, Стив откладывает тряпку и тянется расстегнуть Баки штаны. Пальцы неловко теребят пуговицу — он никого ещё не раздевал с подобным намерением. Баки потрясённо выдыхает, разворачивает его, меняя их местами, и делает всё сам. Медленно отгибает края ширинки, будто открывает подарок, забирается внутрь и достает член. Сочный, готовый к сексу, тот подрагивает в окружении густых волос. На самом кончике трогательно блестит капелька смазки. Стива начинает колотить. — Тише, тише, детка, успокойся, — уговаривает Баки и оттесняет его ближе к стене, закрывая от случайных взглядов. «Детка» — Баки никогда так к нему не обращался. Стив чувствует всё его разгорячённое тело и не понимает уже — что между ними происходит, и кто он сам. — Давай, сначала я сделаю тебе хорошо... — шепчет Баки в его шею, отчего Стив резко дёргается, стараясь вывернуться. — Нет? Ну ладно, ладно, я понял. Он подносит его руку к лицу, целует в центр ладони, а потом распахиваются врата в преисподнюю, являя лик демона, которого Стив прежде не знал. Баки лижет ладонь, вбирает в рот пальцы и торопливо сосёт их — губы плотно смыкаются вокруг, язык мокро скользит по фалангам. Все волоски на теле Стива встают дыбом. Он неловко замирает, не зная, что должен делать, но Баки сам опускает его руку и мягко толкается в кольцо из пальцев. Протискивается снизу вверх, натягивает на себя. Глаза Стива широко раскрываются, дыхание перехватывает. Он беспомощно повторяет имя друга, роняет «пожалуйста», только не знает, о чём собирается попросить. Член под пальцами почти обжигает и будто даже гудит от переполняющей его крови. Стив чувствует рельеф, приятную нежность кожи. Баки практически лежит на нём и горячечно шепчет: «Я так хочу тебя, дай мне, Стив, дай мне». Бёдра двигаются в сладком ритме, добывая знакомое, взрослое наслаждение. Он щекотно вылизывает его шею, и у Стива где-то в горле зарождается стон. «Ты тоже хочешь, я знаю», — продолжает Баки, а Стив прикусывает язык, чтобы не издать ещё хоть какой-нибудь звук. Липкий страх охватывает его — Баки как-то догадался обо всём. Он понял, что Стив ревнует, мечтает о нём, когда трогает себя, ждёт его. Наверное, такое нельзя утаить. Баки разгадал секрет и больше не хочет дружить с ним — теперь Стив для него как очередная любовница, которую с упоением трахают, чтобы уже через час забыть. Баки снова смотрит на его лицо, неотрывно, но немного расфокусированно, и Стив не может отвернуться, не может перестать смотреть в ответ. Член в руке пульсирует, он еле удерживает его. Баки накрывает пальцы Стива своими, прижимает под головкой, быстро дёргая вверх. Держит так крепко, что, кажется, делает себе больно. Но на самом деле лишь закатывает глаза от удовольствия, облизывая налитые, потемневшие губы. Его порочность пугает и неожиданно пробуждает ещё большую ревность. Зачем он показывает это Стиву? Демонстрирует, каким его видят остальные? Стив пялится на эти влажные губы и жаждет кусать их, пока не пойдёт кровь. — Хочешь на него сесть? Чувствуешь, какой он стал большой? Тебе понравится, — слышит Стив сексуальный голос Баки и весь трясётся, плохо контролируя эмоции. Внизу живота горячо зудит, и он не желает демонстрировать свой стояк, но спрятаться некуда. Ощущения сводят с ума — Баки нависает над ним, распластывает по стене, заставляет приподниматься на носки. Мокрый рот жёстко присасывается к шее, делая больно, но приятно. Скоро там проявится такая же стыдная отметина, и от этой мысли Стив почти кончает. Свободная ладонь упирается Баки в грудь, сминает дрожащими пальцами разогретую кожу. Хочется раздеться, тереться о вспотевшее, желанное тело. Это знакомая фантазия — член Стива жарко толкается, увлажняя изнанку штанов. Дыхание учащается, сердце громко колотится. Они просто обжимаются, но вокруг словно закручивается ураган настоящего секса. — Моя деткааа, — чувственно тянет Баки, захлёбывается вдохом и выплёскивается в кулак. Некоторое время он ещё продолжает двигать рукой, приближая лицо с очевидным намерением, но Стив уворачивается и сдавленно пищит «не надо». Он боится этого послеоргазменного поцелуя. Переживает, что таким образом в их истории будет поставлена жирная точка. Баки на это лишь пожимает плечами, а потом отваливается и сыто потягивается. Всё заканчивается так же неожиданно, как и началось. Стив рассматривает свою руку — пальцы влажно блестят в электрическом свете. Сгустившиеся было возбуждение, не нашедшее выхода, медленно раскручивается, сменяясь апатией. Довольно ухмыляясь, Баки передаёт ему тряпку, и он заторможенно вытирается, до сих пор ощущая в ладони чужую плоть. — Спать хочется, пиздец, — резюмирует Баки, с трудом заправляя в штаны ещё стоящий член. Стив собирается не то расплакаться, не то засмеяться, но не делает ничего — только смотрит прямо перед собой. В вагоне висит какая-то напряжённая тишина. Кажется, что никто на самом деле не спит. Он ощущает на себе несуществующие взгляды, каждый из которых будто оставляет на теле грязный отпечаток. Так они и возвращаются к своим полкам — в сопровождении молчания, обозначающего конец их детской дружбы. — Ты в порядке? — небрежно интересуется Баки перед тем, как залезть к себе. Стив рассеянно кивает в ответ, и тот, потрепав его по волосам, поспешно забирается наверх. «Вот и всё», — думает Стив. — «Баки больше не захочет иметь со мной ничего общего». Всю ночь он ворочается с боку на бок, потому что совершенно не знает, как будет жить дальше. Начало следующего дня ужасает, но в очереди за пайком Баки как ни в чем не бывало встаёт за его спиной — бодрый и болтливый, такой же, как и всегда.***
Желая продлить момент триумфа, люди колотятся в двери, дёргают вентили, но те не поддаются. Однако это не умаляет всеобщей эйфории. Все вокруг громко переговариваются, смеются и поздравляют друг друга. Хотя эта кровавая бойня ещё не обещает скорой свободы, но её предчувствие уже проникает в душный воздух вагона лёгким дуновением сквозняка. Самонадеянность солдат открывает вдруг перед ними собственную вещественность, и впервые за долгое время это не приносит спокойствия. Они ощущают самый настоящий стыд, который, как известно, указывает на выход из Рая. В установившейся суете Стив не сразу замечает Наташу. Та сидит в стороне, прижав растоптанные руки к животу, и равнодушно смотрит, как с трупов солдат снимают снаряжение. Он садится рядом с ней, отрывая рукав своей рубашки. И пока перевязывает ей пальцы, она даже не обращает на него внимания, так и находясь мыслями где-то в другом месте. Баки опускается на корточки возле Наташиных ног, трогает её за колено, и та наконец замечает их присутствие. Лицо оживает, искривляясь страданием, будто в этот же миг на неё разом обрушивается вся боль. У Стива потеют ладони. Он здесь лишний, но заставляет себя остаться на месте. — Что он тебе сказал? — спрашивает её Баки, крепко сжимая челюсть. Наташа заглатывает воздух, слёзы смывают кровь с разбитой щеки, но она собирает все силы своего униженного тела, чтобы прошептать: — Он сказал, что я — корова, и моего телёнка съедят на ужин. — Мы вернём твоего сына, обещаю! — выдыхает Баки, перехватывая её взгляд, и какая-то тайная сила пробивается на поверхность сквозь зрачки его глаз. Стив не может дать определение их отношениям, но всякий раз чувствует тревогу, когда они вдвоём. Он при всём желании не соперник женщине. Особенно женщине с именем и историей. И тревога эта — открытое настежь окно, призывающее в себя войти. Он не имеет на неё права, но знает, что мысленные приказы тут бессильны. Спасаясь от своих эмоций, он отворачивается.***
Стиву всего десять, когда отец уходит от них к подруге семьи. Они с мамой решают перебраться в другой район, но, несмотря на кучу хлопот, мама подавлена и плачет ночами. Двойное предательство почти уничтожает её, хотя она старательно делает вид, что ничего не происходит. И Стив смиряется постепенно с новым укладом их жизни, в которой они теперь только вдвоём. Лицо мамы больше не опухает, но, отправляясь однажды с ней за покупками, уже в машине он замечает, что она надела кофту задом наперёд. Кофта вязаная, поэтому изнаночная сторона сразу заявляет о себе торчащими нитками. Он хочет рассказать маме об этом, но пугается, что она снова расстроится. В супермаркете Стив всё время внимательно следит за ней. Он уже не помнит, насколько близки были его родители, но, наблюдая за мамой в минуты одиночества, навсегда уясняет — люди теряют себя из-за любви, она делает их слабыми.***
Мёртвых солдат раздевают. Неотличимые друг от друга в своей смерти они лежат у дверей, будто на мясном прилавке. Непрекращающееся унижение, бесконечная мука. Почувствовав страшную усталость, Стив сбегает к себе и задвигает полог. Темнота милосердно заглатывает его, чтобы через несколько секунд расступиться вокруг разгневанного Баки. — Куда ты полез, сукин сын — да простит меня миссис Роджерс. Сдохнуть решил?! — шипит он, тоже забираясь внутрь. Не отпираясь, Стив отвечает: — Мне показалось, что это выход. — Ты сраный эгоист, Стиви, всегда им был, — взвивается Баки, раздувая ноздри. — А как же я? Почему я должен принимать твою смерть? Что должен сделать ещё, чтобы ты жил? Стиву становится больно и стыдно, он кажется себе маленьким и незначительным. Недостойным того беспокойства, что дрожит в голосе его друга. Он просто не может рассказать ему, чего больше всего ждёт. — Это место существует до сих пор по ошибке, Бак, — произносит Стив с нескрываемой тоской. — Оно нас отравляет. Лучше бы я сбежал. Лучше бы замёрз вместе с мамой. — Миссис Роджерс хотела тебя спасти. Она тебя очень любила, дурень, — со вздохом отвечает Баки, а потом добавляет потеплевшим голосом: — И я люблю. Сердце бойко подскакивает за рёбрами, кровь устремляется к щекам. Это настоящее признание, думает Стив. Но даже не облечённые в слова чувства Баки кажутся ему как никогда очевидными. Они читаются в его влажном взгляде, его лице, всём его теле, обращённом к нему и жадно ожидающем принятия. Почему он не доверял Баки? Почему всегда упрекал мысленно, что тот с ним только из-за скуки? Из-за какого-то вынужденного извращения. Волнение, ревность, влечение — то, что чувствует он сам, не вызывает у него сомнения. Баки неразрывно связан с самыми лучшими событиями в жизни Стива. Но если бы он так же его любил, считал бы, что всё между ними произошло от снисхождения? Любовь не проверяют и не измеряют. Она просто существует, сама по себе, добровольно и бескорыстно — как любила его мама. Как любит Баки. Так Стив и обнаруживает, что не умеет любить. Кажется, что это должно быть естественно, но иногда, как в его случае, обида — на себя, на отца, на весь человеческий род — оказывается сильнее любви. Он представляет, что лежит в могиле, а Баки склоняется к серому надгробию с надписью: «Здесь покоится Стив. Он никого не любил». «Но я научусь! Я пойду за тобой, куда бы ты ни шёл», — тянется Стив со всей благодарностью к хрупкому, трепещущему — к тому, что уже не упустит. Баки видит боль, исказившую черты его лица, и сочувственно шепчет на ухо, будто утешает ребёнка: — Мы им покажем, вот увидишь. А пока у меня есть кое-что для тебя. На середине его ладони блестит завёрнутый в фольгу леденец. Стиву кажется, что в этом месте реальнее найти Иисуса Христа, но Баки вкладывает самый настоящий леденец ему в руку, и он только восторженно выдыхает: — Это… Откуда? — Всегда есть, с кем поменяться. Особенно на щепотку кронола, — отвечает Баки. — Да... уж этого дерьма в избытке, — рассеянно замечает Стив, уставившийся на свою руку как на что-то невозможное. Будто из ладони вырос глаз и смотрит на него в ответ. Даже не имея ничего, человек найдёт, чем упороться. Кронол здесь, пожалуй, единственное средство сбежать от реальности, в которой ты живёшь в брюхе монстра. — Можно? — сам себе не веря, спрашивает он у Баки, тот кивает и тихонько посмеивается. — Не стесняйся, принцесса — говорят, таких много. Там у них вообще всего много. Стив разворачивает леденец непослушными пальцами, боясь уронить, осторожно суёт в рот и сначала не понимает, что чувствует. Просто много-много слюны, а потом каждая клеточка его тела верещит от восторга и благодарности. Он испуганно замирает, тогда как его язык начинает жить какой-то своей жизнью, снова и снова оборачиваясь вокруг шершавого, стремительно уменьшающегося шарика. И этот внезапный взрыв текстуры и вкуса такой интенсивный, что Стив не знает, как его пережить. Он вдруг начинает плакать. Слёзы неудержимо катятся по лицу, и сквозь их плотные линзы он видит, как Баки ему улыбается. Смотрит откровенно и ласково неповторимыми синими глазами, манящими как прегрешение, которому так хочется отдаться. А затем, прежде чем он может это представить, Баки его целует. Стив успевает лишь подумать, что творится нечто неправильное, и не получится уже ничего отменить. И потому, отложив решение этого вопроса на будущее, он решает сосредоточиться на настоящем, принимая его таким, какое оно есть. Он чувствует во рту чужой умелый язык, а собственный кажется ему слишком робким и вялым. И это неудивительно, ведь он ни с кем ещё не целовался. Несмотря на регулярную, почти рутинную дрочку с Баки, он так и остаётся невинным. Но Баки нет никакого дела до этих переживаний. Его губы мягкие и очень уверенные. Нежно, но плотно они вминаются в губы Стива, пока сладкий, ускользающий вкус леденца переливается от одного рта к другому. Ритмичное, упругое скольжение заставляет дрожать и задыхаться, но Баки крепко держит его за затылок, контролируя момент, когда нужно отстраниться. Если Стив временами и представлял свой первый поцелуй, то никогда не думал, что у него будет вкус карамели. Не то чтобы он в принципе помнит, какая карамель на вкус. Тем не менее факт в том, что его первый поцелуй вполне не метафорически становится самым сладким моментом в жизни. Когда Баки его отпускает, они оба пребывают в каком-то бессловесном шоке, громко дышат и смотрят друг на друга широко открытыми глазами. — Ну это не так уж плохо, учитывая, что ты не выговариваешь некоторые слова… — ляпает Стив первое, что приходит на ум. Когда он видит изумление на лице Баки, до которого не сразу доходит смысл сказанного, то чуть ли не взрывается от смеха. Он сгибается пополам и звонко хохочет, тем более что гневные восклицания друга только усиливают комический эффект этой нелепой ситуации: — Охуеть, как смешно! — Да я в поцелуях эксперт! — Я — бог! — Умеешь ты обломать кайф, мелкий. Стив хочет перестать смеяться, хочет сказать, что это всего лишь шутка, но он не смеялся, наверное, тысячу лет и уже не в силах прекратить истерику. Баки лишь смотрит на него с каким-то затаённым восторгом, будто сам себе не верит, а потом целует снова, повалив его на спину. Стив порывисто отвечает, с жадностью и жаром, и делает, наконец, что хочет — укладывает руку Баки на свой пах. Он и сам не заметил, когда успел так сильно возбудиться. Пальцы, ласкающие его длину сквозь ткань штанов, почти толкают Стива за грань, только этого мало. Но пока он увлечённо кусает нижнюю губу Баки, тот технично раздевает его и обхватывает член так правильно, как это и нужно. Он успевает сделать примерно три полноценных движения рукой, отчего Стив кончает, вскрикивая, как девственница в первую брачную ночь. Коротко и высоко, словно от резкой боли. Словно кроме них двоих здесь никого больше нет. Это всего лишь оргазм, но в то же время — одно из самых ярких ощущений за прошедшие убогие годы. Перекрывающее страх увидеть смерть друга и тревогу перед неизведанным, таящимся в соседнем вагоне. Баки возвышается над ним, раскрасневшийся и заведённый. Кожа слабо лоснится в полумраке. Стив слышит частое биение его сердца, ощущает животом эрекцию. А его лицо, открытое, бесконечно доверчивое и такое человеческое, представляется ему золотым самородком, отмытым от речного ила. Сокровищем земли, нечаянно попавшим в руки. И, глядя на это любимое лицо, Стив видит наконец причину прожить свою случайную, лишённую смысла жизнь. Он ясно понимает теперь, почему Баки до сих пор ложится к нему по ночам, а Наташа беспрерывно рожает детей. Потому что это и есть главная ценность жизни — возможность чувствовать и осознавать. Целоваться, заниматься любовью, смеяться и рисковать, разделяя с кем-то все самые приятные, самые значимые вещи на свете — неповторимые мгновения убегающего вдаль времени. И Стив решает — за это стоит бороться.