Tolerating the blind

Сперва её имя появлялось ближе к концу письма и чаще всего от него отдавало тенью насмешки или и вовсе – чистым раздражением. И Сиксмит вторил насмешкам Роберта, утомленно рассказывавшего о тяжелом характере и высокомерной натуре дочери своего нового наставника. После оно стало проскальзывать чаще. И в интонациях своего друга, которую Руфус и в самом деле мог прочувствовать всего лишь через строки письма, стала слышаться интрига и заинтересованность по отношению к всё той же юной особе - которую Сиксмит никогда не видел, но неприязнь к которой он был вынужден подавлять в себе с каждым полученным им письмом все больше. По мере того, как обладательница имени захватывала и строки писем Роберта, и его мысли, все возросшие до ненависти чувства Руфуса приходилось впитывать одному лишь написанному – а вернее, как казалось, с заботой и любовью выведенному - «Ева». Оно теперь следовало сразу же за начинавшим каждое письмо обращением – пустой фамилии, без каких-либо определений прежде к ней относившихся. Пусть те и были всего лишь этикетным оборотом, но отвыкать от них было больно. Впрочем, еще большую боль Сиксмит испытывал, даже просто каждый раз открывая новое письмо, потому что опасался, что и этого обращения к нему там уже не будет; что первую строку займет треклятое чужое имя. Фробишер теперь часто жаловался на то, что не понимает поведения юной Кроммелинк, что ему не удается уловить ход её мыслей и, как он выражался, «прочувствовать сердце женщины». И в ответ Сиксмит, горько усмехаясь, нередко порывался написать, что пониманию Роберта не доступны ничьи сердца вообще: наивная простота, с которой тот ранил его, сперва рассказывая о «вынужденном романе» с Иокастой, а теперь делясь всеми своими мыслями и чувствами к её дочери, была безумно жестокой. Но, то и дело, выведя это на бумаге, Руфус тут же остывал – всё, в конце концов, сводилось к доверию, которое, он чувствовал, ему оказывалось. И он сминал лист бумаги, отбрасывал его в сторону, и брал новый, чистый, на котором с прежним участием сопереживал другу. Он не знал, дело ли во взгляде со стороны или же в его собственной ревности, но был уверен в призрачности той сердечной связи, которая, по словам Роберта, возникла между ним и Евой. Сиксмит знал Фробишера достаточно хорошо – знал его эгоистичность и увлеченность собственной натурой, которые нередко мешали ему видеть правду реальности. Но, несмотря на это, он не был способен написать о своих подозрениях – о том впечатлении, что любовь Евы его друг наполовину додумал сам, многое проинтерпретировав для себя неверным образом. В первую очередь – Руфус и сам сомневался в таком своем мнении, потому что не мог отрицать, что отчасти всё это было его отчаянной надеждой. А во вторую – зная Роберта, его упрямство и, на данный момент, увлеченность – он знал, что тот лишь высмеет его ревность и не воспримет всерьез. Поэтому он молчал. Вернее – писал теперь по два письма. В первое он вкладывал все свои правдивые мысли, чувства и боль. Второе - с каждым разом все с бОльшим трудом пытался написать обычным и невзволнованным тоном. А после вздыхал, вспоминая, что Роберт наверняка и не обратит внимания и не заметит какое-либо изменение в тоне его писем, и просто писал что-то ужасно шаблонное, полное штампов и клише. Заканчивая, Сиксмит клал лист в конверт и отправлял на следующее утро. Или через день. Или чуть позже. С каждым разом он не торопился отправить ответ, потому что не ждал теперь писем Фробишера как раньше. Скорее даже он их боялся. И пытался сам оттянуть тот момент, когда ему вновь придется сжимать в руках конверт, размышляя над тем, стоит ли разрывать и его, и свою душу снова. Но разрывал - раз за разом. И, читая уже одни лишь изливаемые Робертом на бумагах безумные признания в любви к Еве, порывался бросить письма в камин так же, как бросал свои правдивые ответы – черновые варианты писем. Однажды он оттягивал свой ответ несколько недель - просто не мог написать ни строки. Прошел почти месяц, и, так и не отослав ответ, Руфус получил от Фробишера новое письмо. Он взволнованно его вскрыл, чувствуя зародившуюся в нем глупую и наивную надежду на то, что друг, возможно, наконец понял, как ранит его своими письмами, или, может быть даже, убедился в иллюзорности их с Евой «любви». Но в первом же абзаце увидел лишь раздраженное непонимание такого долгого молчания. И затем – буквально в следующей же строке – «Ева». Сиксмит, дрожащими от какой-то злости и отчаяния руками опустив письмо, готов был залиться истерическим смехом от всей переполнявшей его боли от такой жестокости. Но он прекрасно понимал, что это не совсем жестокость – скорее слепота. Роберт не полагал, что причиняет боль своими письмами, потому даже не задумывался о том, что может чувствовать его друг, читая их. Наверняка, он даже наивно полагал, что всем тем советам - «не сердись», «не ревнуй» - которые он писал по началу, Руфус действительно смог внять. Он и был бы рад. Но не мог. Сиксмит знал, что Роберт всегда был человеком порыва, чувства и увлечения. Он отдавал всего себя своей страсти – музыке, и теперь с такой же самоотверженностью увлекся и Евой Кроммелинк. Которая (из писем - где Фробишер рассказывал о попытках Евы его избегать, на что он продолжал смотреть под прежней призмой своего самолюбования - Руфус все больше и больше начинал убеждаться в этом) отнюдь не питала к Роберту тех чувств, какие он надумал. Сиксмиту, с его преданным чувством, было бы трудно объясниться, даже если бы он и попытался. А, если бы он решился – он знал, что увидел бы лишь, как Роберт разводит руками и говорит о том, что таковы натуры, и, раз ничего не изменить, и, если Руфусу будет так проще, тогда им лучше… Сиксмит резко отряхивал дальнейшую мысль. Она была для него единственным выходом и в тоже время выходом абсолютно не являлась, будучи, скорее, концом и тупиком. Тупик вместе с Робертом или тупик без него? Выбор простой. И он отходил от камина, доставал чернильницу, лист бумаги и, натянуто улыбнувшись ему, аккуратно и с прежней заботой выводил чужое имя.