Tolerating the blind

Пальцы медленно прошлись по поверхности конверта. До странности сухого. Шершавого. Жесткого. Руфус Сиксмит, слегка нахмурившись, приподнял ладонь. Дело ли в его коже старика или всё-таки в самом конверте? Он скользнул рукой по другим письмам, разложенным на покрывале непривычно широкой отельной кровати. На ощупь - такие же. Значит, показалось. Но этот конверт, в сравнении с остальными, для него всегда был иным, выделялся. И дело не в бордовом пятне на желтовато-серой бумаге: Руфус необъяснимым образом узнал бы его даже с закрытыми глазами. Он впервые прочел это письмо 37 лет назад, и с тех пор не прикасался к нему ни разу. Другие Сиксмит перечитывал бессчетное количество - столько, что и самому было бы неловко признаться. И он не просто скользил глазами по строкам, а вчитывался, полностью погружаясь в прошлое. Каждое письмо было буквально порталом в определенный момент жизни его друга и – тем самым - жизни его самого. Даже несмотря на то, что с годами память не становилась лучше, Руфус раз от раза живо и ярко воспроизводил в сознании те моменты, когда он впервые, с волнительной радостью открывал новое письмо; когда разворачивал аккуратно сложенные листы, жадно читая выведенные с каллиграфической изящностью творческой натуры слова, которые, впитавшись в поверхность бумаги, на протяжении полугода служили незримым чернильным мостом между Кембриджем и пристанищем Роберта Фробишера. А после стали для Сиксмита мостом и в прошлое, и в иной мир. Каждое письмо воскрешало в нём те же эмоции, какие охватывали его при первом прочтении; одни и те же строки, не надоедая, даже через много лет вызывали на покрытом морщинами лице улыбку. Руфус не мог видеть себя со стороны, но догадывался по ощущениям: за почти 40 лет он никогда не смотрел ни на одного человека так, как он всегда смотрел на эти письма. После смерти их автора такой свой взгляд - полный и безумной любви и такой же безмерной тоски - он обращал только к призраку Роберта, который, не старея, жил для него в желтеющих с каждым проходящим годом листах писчей бумаги. А вместе с бумагой желтела и его собственная душа, запечатанная в том самом шершавом конверте. Сиксмит неуверенно поднял его и, почти превозмогая себя, раскрыл и достал изнутри письмо, строки которого он знал наизусть с поры первого и единственного прочтения. Слова врезались ему сперва в сердце, а после и в память. Навсегда. От того он и не видел для себя нужды его перечитывать – потому что напротив всегда бежал от него. Руфус закрыл глаза, сделал глубокий вдох, и, не до конца понимая, зачем он это делает, на выдохе приковал взгляд к строкам письма, впуская в себя 12 декабря 1931 года… С первым же предложением его наполняет то неописуемое, неизмеримое по силе и до сих пор живущее в нём чувство боли и – Сиксмит знает – оно будет усиливаться слово за словом. С этой болью он жил всё время, но теперь, когда он вновь читает эти строки, вновь слышит в голове интонации голоса, произносящего врезавшиеся в душу, ранящие фразы – она станет невыносимой. Пальцы его рук начинают подрагивать. Сердце снова сжимается от того дикого отчаяния, от злости на несправедливость, обошедшуюся так с ними обоими, и Руфус, вспомнив о возможном в его возрасте приступе, думает о таком вероятном исходе как о счастливом избавлении. Невидимо, но крепко схватывает и душит его горло вина - за собственную невнимательность и медлительность, не будь которых, всё могло бы быть иначе. И наконец в полной своей сумасшедшей силе появляется та ненависть к самому себе, которую Сиксмит впервые испытал, вцепившись пальцами в темные, окровавленные пряди волос Роберта. За то, что не успел. За то, что еще бы всего лишь секунда, всего лишь несколько секунд… В ушах Руфуса вновь звучит звонкий выстрел из прошлого, и он на время закрывает глаза. Он никогда не винил своего друга. Никогда не чувствовал злости на него и всю жизнь ненавидел лишь самого себя. Некоторые слова на бумаге размыты так, что их не разобрать, но Сиксмит помнит, какими они были до тех пор, пока их не коснулись его собственные слезы. Помнит и то, как увидел конверт в первый раз, когда, просидев над охладевающим телом Роберта с 5 утра до полудня, он, шатаясь, еле держась на ногах, вышел в комнату и обнаружил письмо на фортепиано. Полностью игнорируя стоящего в проеме не закрытой Руфусом двери смотрителя отеля, (как раз и заставившего его своими громкими выкриками «Оплатите за сутки или освободите номер, Мистер Юинг», немного очнуться от шока и выйти из ванной комнаты) он сперва взял конверт. Чуть запачкав его уже подсохшей на ладони кровью, Сиксмит замер и еще какое-то время простоял на месте просто глядя на бордовое пятно на бумаге. А после медленно развернулся к взвинченному старику. Подойдя, он опустил в его ладонь несколько крупных монет, достав их из кармана пальто, и безэмоционально выговорил просьбу не задавать лишних вопросов и ровно через час вызвать полицию. Когда недоумевающий смотритель ушел, он деревянными пальцами достал письмо и с застеленными пеленой слез глазами, мешающими разобрать слова, стал читать, строка за строкой и буква за буквой полнясь желанием разодрать себе грудь и вырвать чертово сердце, отзывающееся такой зверской и мучительной болью, что жить с ней дальше казалось ему просто невыносимым. Дочитав и обронив письмо, Руфус снова, будто в дымке, придерживаясь за мебель и стены, направился обратно в ванную. Он рухнул на колени на пол рядом с телом друга и, прижав его себе, вновь зарыдал, пытаясь выплакать из себя разъедающее его изнутри горе, и просидел так до тех пор, пока в комнату, через час, не вошли полицейские. За то, чтобы сохранить письмо, которое оправдывало его как непричастного и которое собирались забрать как улику, он отдал впятеро больше, чем смотрителю отеля. Но не мог перечитать его еще долгое время. До этого самого дня. Будто бы чувствуя, что именно в этот день он и избавится от своей боли, получит возможность отыскать обещанный ему Робертом лучший мир и полностью сойдет, наконец, со сцены театра теней, в действительности не живя на ней уже несколько десятков лет.