первая. карточный домик
15 июля 2016 г. в 21:33
Её взгляд был прикован к тёмному пятну на выбеленном полу уже по меньшей мере полтора часа. Пол в туалете был абсолютно того же цвета, что и всё остальное в больнице, по крайней мере до тех пор, пока постепенно не превратился в бежевый, так что уже никакой отбеливатель не мог вернуть его к изначальному состоянию. Она борется с желанием попробовать отколупать сине-серое пятнышко у её ног, втиснутых между унитазом и раковиной. На этом месте уже видны следы от предыдущих неудачных попыток избавиться от него, видимо, раздражавшего не только её.
Она рассеянно думает, откуда пятнышко взялось. Первой мыслью, естественно, была кровь, но кровь не оставляет пятен. Кровь чаще всего отмывается. Чаще всего.
Она более чем понимает, что не может больше позволить себе эти посиделки в прострации. Скоро надо возвращаться домой. Мари согласилась остаться этой ночью с Холи и Уолтером-младшим, но сестре, как всем нормальным людям, утром надо на работу, а умирающий зять — не оправдание для прогулов. По крайней мере, пока что.
Эти мысли едва вновь не доводят её до слёз. В последний момент она берёт себя в руки.
Комочком туалетной бумаги она легонько касается глаз, стирая все признаки моментной слабости. С усилием она успокаивает свои мысли, прежде чем окончательно приготовиться к выходу из своего укрытия.
Почти получается, но ей мешают. Она поднимается на ноги и замирает, слыша, как скрипит дверь палаты. Медсёстры уже приходили, а часы посещения давно вышли. И, хоть сжалившийся медперсонал и позволил остаться жене, уже готовящейся стать вдовой, никому другому не разрешили бы войти в частную палату в столь поздний час.
Но, тем не менее, там кто-то есть, и она даже сквозь закрытую дверь слышит, как он шагает к центру комнаты. Звук стихает у кровати, на которой лежит её увядающий муж.
Она не помнит, чтобы в расписании был плановый осмотр от докторов, но колеблется, не уверенная, что ей не влетит за столь долгую задержку у пациента. Она остаётся стоять в нерешительности.
— Здрасьте, мистер Уайт.
Голос звучит слишком молодо, чтобы принадлежать доктору. По линолеуму в комнате проводят чем-то металлическим, и она представляет, как незнакомец перетаскивает стул поближе к кровати.
— Эмм, вы только не беситесь, окей? Я знаю, что вы бы сразу начали на меня орать, за то, что пришёл сюда, но меня правда никто не видел и вообще, так что расслабьтесь, лады? — Последовала длинная пауза. — Ну хотя я, знаете, вообще не против. В смысле, если вы щас вдруг проснётесь и заорёте на меня, и…да пофигу.
Неожиданно, прямо в этот момент её озаряет, и она узнаёт голос. Она слышала его сотни раз на записи, которую, в панике и беспомощности, крутила на повторе, пытаясь понять, в чём замешан её муж. Это же тот самый неприятный юноша, который продавал Уолтеру траву. Как там его звали? Рэд, или нет, Пинкман.
Джесси Пинкман.
Первым её порывом было ворваться в комнату, закричать, выставить его за дверь. Но тут же приходит другая мысль: а что, если это Уолт позвал его? Чтобы принести что-нибудь, какое-нибудь болеутоляющее?
Он сейчас и так напичкан подобными лекарствами, но Уолт ведь мог попросить и раньше, до…
Всего этого.
Слишком поздно, хочется ей сказать этому парню. Ты опоздал. Он не открывал глаз уже два дня. Они говорят готовиться к неизбежному. Ты опоздал.
Слёз уже не осталось, они все давно высохли на её щеках. Но глаза болят до сих пор, оставляя её измождённой и хрупкой, словно вот-вот собирающейся рассыпаться на части.
Очень долгие несколько секунд она, словно обессилев, сидит на крышке унитаза в полной тишине. Слышны лишь шаркающие шаги за дверью.
— Мистер Уайт, — голос Джесси Пинкмана, наконец, разорвал тяжёлую тишину. — А я, эмм, рассказывал, как я нашёл свою тётю, ну, типа…после этого?
Ей кажется, что продолжения не последует, но слова, осторожно, как капельки, срываются с губ посетителя.
— Одно время мы думали, что с ней всё будет хорошо. Ну, лучше. То есть, я знал, мы знали, что надежды нет. Понимаете, совсем нет. Но те несколько дней, пока она…ну, до этого, она всё время была на ногах, носилась по дому со своей уборкой и готовкой. Она, типа, поднималась в несусветную рань и начинала пылесосить, и меня будила, заставляла заниматься садом и всей этой фигнёй. Но она была, ну знаете…счастлива. Типа, как никогда. Поэтому я просто потакал ей во всём этом.
И вот, однажды она проснулась, наверное, часа в четыре утра, и сказала, что хочет лазанью на обед. И её было вообще не переубедить, типа, просто приляг да отдохни. Она как будто просто обязана была сделать это, типа прямо вот сейчас. А у нас не было миски для лазаньи, и она такая, так сходите в магазин и купите, типа, вот сию минуту.
Я вообще не понимал, какая муха её укусила, ну знаете, она ведь даже не любила лазанью, да ещё была середина лета и печка сама по себе просто адово нагревалась, и…не знаю. Наверное, может, это было прикольно, когда я был пацаном. Или типа того.
И, представляете, я часами ждал, пока магазин откроется, но купил-таки эту миску. А когда я вернулся, то она сидела на кухне — помните, на том деревянном качающемся стуле рядом с плитой? И она сидела на этом стуле, и не шевелилась. Улыбалась с закрытыми глазами. Ждала меня. Она выглядела, не знаю, счастливой, что ли. А потом она просто…не проснулась. Я будил её. Пытался. А она просто, ну, она просто не…
Вот, вот как это было. Я до этого, ну, не понимал, каково это. Нагнетание. Увядание. Смерть. И больше не видеть этого человека. Мы даже не попрощались. Я…у меня не было возможности сказать ей «прощай», и я… — небольшая пауза, Пинкман кашляет, прочищая горло. — Да, вот как всё было.
И тишина вновь захватывает власть над помещением. У Скайлер каша в голове. С уголка сознания до неё доходит — Уолт знает этого парня гораздо лучше, чем говорил, знает настолько близко, что был у него дома. Почему, зачем, для чего? — но у неё каша в голове, она не может думать из-за боли, которая словно пропитывает воздух всё сильнее по мере того, как юноша говорит. Не может думать, потому что не хочет знать ответов.
— Эй, а знаете что, мистер Уайт? — Парень мучительно силится изобразить радость в голосе. — Мы нашли покупателя. Сол снова замутил эту штуку с личными встречами. На этот раз в какой-то куриной забегаловке, что капец как странно, но Сол уверяет, что этот чувак чист. Он не сразу согласился с нами встретиться, но теперь, думаю, мы распродадим товар. Типа, ну, прям оптом. И когда продадим, йо, будем вообще на мази, это, типа, последний штрих, прям вообще. Так что, вам не о чем больше беспокоиться.
Да, вопросы были.
Всегда были вопросы, с тех пор ещё, как Грехен позвонила, извиняясь, что не могла помочь, не могла убедить Уолтера принять их помощь. Были вопросы, с тех пор ещё, как Эллиот и Грехен вдруг предложили оплатить отдельную палату и вообще оплатить что угодно, хотя лечение уже не могло помочь, и всё, что они могли сделать, это предоставить некоторые удобства.
Да, были вопросы, и до этого были. Чем он занимается, когда уходит из дома? Откуда появились деньги на тот, первый курс лечения? Что он сделал?
А теперь кусочки мозаики складывались, постепенно, один за другим.
Она хочет потребовать ответы. Но не хочет их знать. Она одна должна заботиться о новорождённой дочке и сыне-подростке, так что она должна знать. Но не хочет этого.
Кусок туалетной бумаги в её пальцах превратился в клочки.
Она не хочет знать.
И всё же, она не закрывает руками уши, когда Джесси Пинкман вновь начинает говорить.
— Знаете, мистер Уайт? Я никогда не думал, что тёти больше нет. В смысле, я не имею в виду, что до этого об этом не думал. Я знал, что её не будет. Знал, что она не будет носиться по дому вечно. Это, просто…и я… — он останавливается, его голос как-то неправильно высок, звучит отчаянно и тонко, как у мальчика. — Хотя бы ещё день, чтобы мы приготовили эту грёбаную лазанью. Она до сих пор как повисла в воздухе, и я хотел бы, хотел бы просто сказать ей это, попрощаться. А тут теперь ещё и вы, и это, это так…
Даже через дверь она слышала, как Джесси пытается усмирить своё дыхание и сохранить твёрдость в голосе.
— Всё уже схвачено. Ваша жена и дети. Сол всё устроил, они ни в чём не будут нуждаться. Клянусь, вы можете больше не волноваться. С ними всё будет хорошо — обещаю, мистер Уайт. Я о них позабочусь, и они не будут об этом знать. Я не запорю это. Правда, не запорю. И я, просто…
Он тараторит, будто не разбирая слов и сливая их воедино, пока всё внезапно не обрывается.
— Блять. — Он не выдерживает. Голос дрожит, в нём слышны слёзы. — Вот дерьмо.
Он тихо и рвано всхлипывает.
Этот юноша, совершенно ей незнакомый, рассыпается, подобно карточному домику,на части, стоя над её умирающим мужем.
И всё вокруг просто утопает в его печали, словно сам воздух пропитан ею, печалью, незнакомой Скайлер. Печалью, которая едва не сильнее её собственной.
Она чувствует горячую боль в груди.
Она не будет вмешиваться, задавать вопросы, прогонять его. Этот момент принадлежит Джесси, и Скайлер не может его забрать.
И, когда он уходит, тихий и подавленный, она не собирается идти за ним и требовать ответов.
Она подходит к своему мужу, садится на стул, который юноша передвинул, и берёт в свои руки исхудавшую, костлявую руку Уолта, в которую воткнуто, кажется, слишком много трубок, поддерживающих его жизнь.
Кто ты был для этого мальчика? Чего я не знаю? Что ты натворил? Что такое ты сделал с нами?..для нас? Вставай и ответь мне. Я прощу тебе что угодно, просто вернись.
Встань и отвечай. Пожалуйста. Пожалуйста.
В этот раз, она не сдерживает свои слёзы.
Скайлер побудет с мужем ещё немного. Так много надо спросить и сказать, но она бы забыла всё это, отпустила бы к чертям, если бы он только открыл глаза.
Но он не просыпается.
До восхода солнца, она возвращается домой к детям.