Дом Шугар

fiction-s.livejournal.com (no subject) Aug. 05th, 2016 | 09:23 pm              Его опять нет три дня — вернее, шестьдесят два часа и тридцать пять минут. Уже тридцать шесть. Буду ссать в памперсы, чтобы хоть как-то вызвать его недовольство, хотя Лёша оборудовал поручни по коридору и в туалете. Памперсы менять ему не нравится. Неожиданно для бляди и гея он — брезгливая сука. Если видит, что в памперсах вонь и куча, то матерится и хлещет по щекам. Пусть. Другого способа его наказать у меня нет. А наказывать всегда есть за что. Он знает, что я всегда в Сети, что я в курсе, что «Инстаграм» и «Фейсбук» — моя родина малая и великая. Однако с завидным постоянством выкладывает и выкладывает там тонну ебучих фотографий. То он на катке с какими-то шмарами, то на вечеринке крутит задом в узких брючках на фоне файер-шоу, то он в гламурном ресторане пьёт разноцветные коктейли, заедая их горгондзолой и вяленым мясом, то участвует в марафоне за тридевять земель, то сэлфится на городской вершине Монте-Титано, то позирует рядом со знаменитыми объектами постмодерна в авангардистских музеях, то наряжается в какие-то невообразимые одеяния и зажигает вместе с ненормальными дружками на крышах или паромах, то целуется с укуренными моделями на очередном пост-пати, то… то… то… Всё для того, чтобы показать, какая фееричная может быть настоящая жизнь. Как ему замечательно вне этой квартиры. Вдали от меня.       Каждая фотка, ролик или восторженный пост — всё для того, чтобы втоптать меня, чтобы я сидел в четырёх стенах и выл. И ждал. И боялся, что он не вернётся, что утонет в буйных красках мира, пропадёт в чужих краях и постелях, что забудет меня… Конечно, я мог позвонить ему, крикнуть в трубку: «Приди! Приезжай! Прилетай!» И, наверное, он бы примчался. Но я не звонил. Скорее я руку себе откушу, но телефон не возьму, да и в Сети ничего не буду ему писать. Чтобы не выдать моей жгущей внутренности ревности. Это мой последний форпост гордости, который Алёша Полозов не захватил. Подыхать буду, в собственном кале и слезах захлёбываться, но не позову. Потому что он добивается этого. Стоит мне сказать — и он исчезнет, ибо победит.       Когда-то Лёша, загибающийся от боли и отчаяния, мне пообещал, что я буду звать, буду просить, буду плакать, буду любить. А я хохотал. Я даже пьяным не был тогда, поэтому и запомнил. Запомнил также, с каким садистским наслаждением пинал, плевал, рвал, как придумывал издевательства над женственным одноклассником.       Алёшенька всегда отличался от всех нас. Высокий, тонкий, ранимый. На физре чуть что у него кровь из носа хлестала. Нормальные парни в хоккее, каратэ, в качалке, а Алёшенька в бальных танцах. Мы однажды с чуваками пошли посмотреть — ржали до икоты над его прилизанностью, вихлянием бёдрышками и костюмом с блёстками. Алёшенька всегда лучше всех читал стихи. Наша Нина Викторовна просто млела, слушая его лирические завывания. Мы все: «Бу-бу-бу… э-э-э… бу-бу-бу…» А он отступит к доске, одну руку в карман засунет, плечо развернёт и другой рукой дирижирует ритму и рифме. Читает громко, смело, не как для отметки, а для зрителей. То есть для нас, для полоротых жлобов.       До десятого класса мы с ним даже сидели за одной партой, он мне сочинения писал, я ему математику решал. Хотя друзьями вовсе не были, лоховство это — якшаться с пидорами, пусть и с пидорами потенциальными, на перспективу, не уличёнными в извращении до времени.       А потом Полозов проявился и дал мне повод.       Однажды на физике пододвинул мне свою тетрадку, а там вместо «дано» написано: «Люблю тебя, Шугаринов!» И меня сорвало, весело залихорадило от вопиющих улик, застлало разум, смело перегородки приличий. Прямо там, на уроке. Я соскочил, стал что-то орать, тетрадкой этой в рожу Алёшеньке тыкать, заявил, что с голубым больше не сяду за одну парту, что всегда подозревал, что «всё тайное явным делается»… Физик наш подумал, что это я так урок срываю, а Полозов мне в этом подыгрывает. Ведь все знали, какой Лёша артист. Он был белый как мел, даже глаза его зелёные были белыми. На открытом лбу выступили капли пота. Как заблудившиеся слёзы. Он не отвечал и не оправдывался…       Ну и понеслось. Били мы его всей шоблой. Даже непонятно, как он не покалечился, жив остался, ведь били остервенело и азартно. Караулили после танцев, после курсов институтских, после катка. Если он начинал бег, то кураж взвивался фейерверком, шибал в мозг, и мы оставляли его лежать, тяжело дыша и отхаркивая кровянку. Поэтому он перестал бегать, принимал боль героически, почти смеясь.       Один раз друганы были чересчур вкручены для того, чтобы быть в полной сознанке и запомнить. Лёша почувствовал это и, задыхаясь от спазмов, прохрипел:       — Пройдёт время, и ты будешь просить меня быть с тобой, трогать тебя, любить тебя. Ты будешь рыдать, ты будешь готов унижаться и молить. Чем больнее мне сейчас, тем хуже будет тебе. Закон бумеранга… срабатывает!.. Обещаю! Оу… — Это я его ещё раз приложил, и он стёк по стенке вниз, к моим ногам. К ногам, которые тогда были полны жизни и силы, а сейчас высыхают и стынут. — Будешь, я тебе обещаю… Будешь выть и упрашивать хоть немного меня… Хоть частицу… М-м-м… — прошептал он, но я услышал и плюнул на него смачно и браво.       Полтора года унижений и побоев, а потом институтская жизнь. Полозова в моей жизни стало мало. Он не прятался, просто наши дороги запараллелились и по Эвклиду не пересекались: я на прикладной математике и информатике, он в институте культуры. Полагаю, именно тогда он оброс всем этим сонмом шалав и прилипал, что вьются вокруг него сейчас. Ведь я слышал, что он поступил ещё куда-то на дизайнерский, что получил Advanced-уровень английского языка. Тогда он появился и на подиуме, и в рекламных роликах. Впрочем, я не слишком следил. Я был занят своей звёздной личностью. Коллекционировал девчонок и победы в IT-конкурсах, разъезжал по миру, тратил деньги отчима, брал от жизни всё, что «плохо лежит». Меня пригласили в «Microsoft Corporation», сопливого студента с нездоровыми амбициями. Сказали, что им именно такого и подавай… На первую же зарплату приобрел собственную гильотину — мотоцикл ВМW, помощнее, подрайвовее, поубийственнее… Казалось, что весь мир крутится вокруг меня, что я единственный герой нашего и не нашего времени, что я ко-о-оро-о-оль ми-и-ира-а-а!       Оборвалось всё враз. Ш-ш-шик… как косым лезвием по горлу. И голова в окровавленной корзине, опылённой едким натром. Отрезало все «папенькины» вливания, все заверения «лучших друзей», все надежды в IT-индустрии, всех блядей и нераспознанных, хотя и искренне любящих дев. Всех, кроме Полозова. Он стал мерилом и целью, причиной и поводом, средством и результатом моего бытия.       Было лето. Свобода. Жара, которая даже вечером плавила мозг. Мы тусовались своей псевдобайкерской бандой. Поздние прохожие шарахались, бурчали что-то про полицию. Но мы ничего дурного не делали, только собирались погонять, порычать по объездной, когда совсем стемнеет. Пока мимо не проехал велосипедист. В, блядь, бирюзовой футболке и белой косынке, странно повязанной на голове… Я его сразу узнал — Полозов.       — Полозов! Стоять! — заорал я на всю Ивановскую. Тот чуть с велика не свалился. Остановился, развернулся в седле, прищурился, узнавая… — Бля! Да у него морда намазаная! — продолжил я, заметив, что на лице моего бывшего одноклассника косметика, брови, губы в бабской херне. — Вот с-с-сука! Прикиньте, я с этим пидором столько лет за одной партой сидел! Он у меня даже отсосать хотел! Полозов! Давай сейчас! За встречу! Уха-ха-ха! — Меня поддержал дружный хохот моих сотусовщиков.       Но Полозов подмигнул и, выпрямившись на своём стальном коньке-горбунке, надавил на педали.       — Вот с-с-сука! — Меня обуяла злоба. Хорошо, что Кристинка не восседала у меня на заднике и заскочить не успела. Я дал газу и рванул за бирюзовой футболкой. Кто-то из пацанов зарычал вслед за нами, остальные заулюлюкали… Что бы я сделал, если бы догнал его? Сбил? Задавил? Я не думал об этом. Просто ринулся за его наглой улыбочкой.       Погоня была недолгой. Я практически настиг его, но «Аннушка уже разлила масло…» И потом было всё равно: булгаковская Аннушка или бригада дорожников, ахово проработавшая днём, оставила лужу машинного масла… Мой конь вильнул, завертело, завизжало всё вокруг, удар, отбросило к киоску, головой о поребрик и накрыло горячим железом моего мотоцикла… Меня поглотил чёрный гулкий колодец, в ушах звенело от страха и засасывало в сон. Не видел никаких картинок, никакой жизненной ретроспективы не пронеслось перед глазами, только мысль: «Не догнал!»       Очнулся в больнице, опутанный шлангами и проводками. Голый и наполовину мёртвый. Мама плачет, отчим что-то зло шепчет ей на ухо, у сестры испуганное лицо. Каждое слово било кувалдой по мозгу. Сначала ничего не понимал, почувствовал, что обоссался, захотел бежать, но ничего не мог: ни встать, ни закрыть уши, ни кричать, ни плакать… Плакал потом, когда голове полегчало и мой опухший от удара мозг остыл и заработал. Плакал, когда мне сообщили о главной проблеме. Позвоночник. Я не буду больше ходить. И нет, таких операций у нас не делают. Может быть, в США, но тоже вряд ли. Чудо? Ну… верьте, ждите: не запрещено.       Доктор не жалел меня. Говорил правду. Он знал, что я был виноват сам.       Приходил и мент. Всё как положено. Записывал. Осуждающе поджимал губы. Раз десять доставал и убирал сигарету, забывая, видимо, где находится. И вдруг выдал:       — Ты, гонщик, Полозову Алексею скажи спасибо. Он единственный, кто не растерялся тогда: и скорую вызвал, и положил тебя правильно, и в кафе за льдом сбегал для башки твоей дурной. Остальные твои братцы-ухари наложили в штаны: когда службы приехали — их и след простыл. Напокупают железа всяким пиздоклюям…       Лёша пришёл в больницу позже — вернее, его пустили ко мне позже. Просто сидел напротив и внимательно смотрел, а я не знал, как увернуться от его взгляда, и никаких «спасиб» я не собирался ему говорить. После многоминутного и многомучительного молчания только просипел:       — Уходи.       Полозов привстал, наклонился ко мне близко и в самые губы прошептал:       — Нет, теперь я буду всегда рядом, Шугаринов.       Он выполнил эту угрозу. Приходил сначала в больницу, потом в реабилитационный центр, после домой к нам, как на работу. У меня началась депрессия, не хотел жить, проклинал Бога, дьявола, мать, докторов, Полозова. Орал, матерился, пытался вывалиться из своей сложной металлической кровати, чтобы лицом в пол. Или, наоборот, молчал, не ел, не реагировал, всех гнал. Вёл себя как ублюдок, был невыносим. Даже вены принимался резать. Не дорезал. Отчим и сестра перестали со мной общаться. Терпели только мама и Полозов.       Когда в реабилитационном центре мне привезли инвалидное кресло, у меня была истерика. Полозов тогда врезал мне по морде, почти вырубил. Как куль перетащил в кресло, укрыл голые ноги пледом, вымыл лицо мокрым полотенцем и повёз в больничный парк. Была осень, сырой малиново-грибной дух поразил меня своей живостью и бодростью, хотя казалось, что природа должна умирать. Полозов читал тогда стихи. Своего любимого Рождественского. Я закрыл глаза и представил, как он читал стихи, будучи школьником. Ужасно хотелось плакать.       Два года я жил с родителями, вынося им мозг своими депрессиями и срывами. Выдерживал только Полозов. Он уговорил меня закончить дистантно институт, сам ездил в «Microsoft», договаривался о возможности удалённой работы. С упорством возил меня на прогулки, хотя пандуса в нашем доме не было, да и я сопротивлялся — не хотел, чтобы меня кто-нибудь из знакомых увидел таким беспомощным. Потом Полозов убедил маму и, главное, отчима отселить меня. И вот я здесь, замурован в маленькой квартире, оборудованной моим спасителем-мучителем так, что я мог передвигаться, работать, готовить пищу и мало-мальски обслуживать себя.       Сначала он не оставался ночевать у меня в квартире. Но как-то явился с бутылкой виски, заявил, что будем праздновать его день рождения. Я и не знал, когда у него днюха… Именно тогда я решился поговорить с ним о нас.       — Полозов, зачем тебе всё это? Мои безжизненные ноги, уборка толчка, мной засранного, мои истерики, моё грязное бельё, эта убогость…       — Ты знаешь зачем. — И мне показалось, что он ухмыльнулся и перевёл тему: — А подарок мне?       — Хм… бери всё, что хочешь, всё твоё, — ответил я, не подумав.       — Отлично. Я возьму тебя!       Мне показалось, что он просто перебрал, и я не особо-то сопротивлялся, когда он подкатил меня к постели, подхватил и бухнул на моё истерзанное страданиями ложе. Не церемонясь, он навалился сверху. А теперь сопротивляться было поздно. Он меня целовал. Влажно. Важно. Властно. У него были закрыты глаза. Наверное, для того, чтобы отдаться только чувствительности и не видеть моего напряжения и моей безответности.       Нет, было не противно. И в пальцах рук даже появился ток. Но… что я ему мог дать, кроме этого тока и согласия. Ничего.       — Я всё равно буду бревном…       — Это не главное. — Он открыл глаза.       — Я не смогу полюбить тебя.       — Сможешь, я подожду. — Он улыбнулся, сверкнул своими зелёными глазами. Мне показалось, что это змеиная улыбка, которая таит в себе ядовитый клык.       Наверное, я тогда и отравился. Не любовью. Страхом.       Мы больше никогда не говорили об отношениях, даже когда он посмел трахнуть меня. Правда, я не думал, что хоть что-то почувствую, кроме тока в пальцах и стыда в висках. По пояснице и правому бедру прошли какие-то то ли спазмы, то ли стоны. Я чувствовал! А ещё я чувствовал, что Полозов глотал слёзы, лёжа на моей сломанной спине. Но никаких слов о любви, о мести, о прощении не было. Просто он стал оставаться на ночь. Но и всё чаще стал пропадать.       Иногда его не было всего сутки. Иногда дня три. Однажды больше недели.       В конце этой недели я готов был пробить лбом эти стены, что закрывали от меня его мир, разодрать свои тощие ноги, что не могли бежать за ним, искать его, разбить все гаджеты за то, что могли нас связать, но я не позволял себе связаться… Мне казалось, что он больше никогда не придёт, и это было больнее, чем смерть. Ведь мне было с чем сравнить.       Но когда он заявился, потрёпанный, пропахший чужими запахами, пропитанный чужим потом, нашпигованный новыми словечками и новыми впечатлениями, я задушил в себе всякие глупые признания. Только потребовал не рассказывать мне о его зашибись-съёмках и обалдеть-показах. Ревность и страх овладели мной настолько, что я даже чувствовал дрожь в ногах, чего быть не могло. Мне стали сниться кошмары, как Лёша уходит от меня, как он трахается с кем-то, как он решает жениться и как он мстительно смотрит на меня спящего и шипит, как змей. Полоз. В холодном поту я просыпался и сам смотрел на него, мирно спящего.       Я стал понимать: Полозов ждёт, когда я признаюсь ему. «Пройдёт время, и ты будешь просить меня быть с тобой, трогать тебя, любить тебя. Ты будешь рыдать, ты будешь готов унижаться и молить». Та детская речь побитого мальчишки отравила меня. «Будешь, я тебе обещаю… Будешь выть и упрашивать хоть немного меня… Хоть частицу…» Если я начну молить и упрашивать, если я признаюсь, что люблю его, он уйдёт. И плевать, что он будет чувствовать себя победителем, не до гордости. Он уйдёт. Поэтому я разжую язык — не признаюсь, лишусь руки — не позвоню, задохнусь от невыносимости — не выдам своих чувств. Ни словом, ни жестом, ни дыханием.       Полозов появился через шестьдесят шесть часов пять минут. Я услышал его от своего компа, в котором пытался тестировать новую опцию сервиса Microsoft Dynamics. Лёша зашёл и остановился там, в прихожей. Молчит, хотя знает, что я работаю, не сплю. Что-то не так.       Я развернул кресло в коридор.       Полозов сидит на корточках, прижавшись спиной к стене, закрыв лицо ладонями.       — Что случилось?       Молчит.       — Лёш, что произошло? — Я включил свет.       Молчит. Но отнимает от лица руки. Губы разбиты.       — Лёш…       — Меня чуть не изнасиловали.       — Как? Кто? — Сердце вдруг заколотило, двинул колёса ближе, взял его за подбородок. В его глазах не страх, не гнев, не отчаяние, а усталость.       — Это неважно. Я должен был понимать, на что подписываюсь… Если я завяжу с показами и съёмками, ты прокормишь меня, Шугаринов?       — Конечно! Работа прёт! Бросай это агентство! Лёш, надо в полицию! — Меня вдруг охватило бессилие, я не могу пойти и воздать ублюдкам по заслугам, защитить и отомстить!       — У нас цела бутылка вискаря?       — Нет. Я выпил.       — Зачем ты пил?       — Ну…       — Что-то болело?       — Нет. Приступ уныния.       — Жалел себя?       — Нет. Жалеешь меня ты, а я себя ненавижу.       — Хм, ты считаешь, что я с тобой из жалости?       — Из жалости и из принципа. Н-н-не будем об этом говорить. — Я отпустил его лицо и направил свою каталку назад, в комнату.       — Ты дурак, Шугаринов. Из жалости подают милостыню. А из принципа подают в суд. А я дурак, что шесть лет рядом с тобой из-за того, что любил.       Я остановился. Он сказал «любил» в прошедшем времени! Вот оно! Сейчас он вынесет диагноз: синдром хронической усталости от любви. Лечится хирургически — ампутацией объекта любви. Он уйдёт. Навсегда.       — Шугаринов! Скажи мне, что любишь меня, иначе… я уйду. Навсегда.       Выдох. Безвременье. Беззвучие. Момент истины и пересечения параллельных. Тихий шелест колёс моей каталки. И вдруг спазм в правом бедре.       — Я люблю тебя, Полозов, чем бы это ни закончилось.       Лёша закрыл глаза и будто просветлел.       — Это закончится тем, что схожу куплю вискаря. Link | Leave a comment {56} | Share

***

             Идти было совершенно невозможно — вернее, возможно, но только ползти, и не до работы, а до унитаза. Ноги не слушались. Ничего! Бывало уже такое! Я все хвосты отрезал, напишу Карле в почту. А завтра как огурец приду уже с наработками… Надо только до летучки написать…       <Без темы>       От: Kisluha       Клара Бруновна, я приболел, простуда. Будьте великодушны, дайте мне день!       Мне знакомый из ОВД слил темку, у них там дело по воровству из багажа в аэропорту. Целая система раскрыта. Хочу взять тему в разработку, уже сегодня поеду туда… Одобряете?       Что касается «наших поисков».       Я представился работником социальной службы и оказался в квартире Шугарина Ильи. Оказалось, он там живёт не один! С другом. Просто этот друг известный манекенщик часто отсутствует. Я было подумал, что вдруг этот смазливый мальчик выдавал себя за Полину Абрамову… Накрасит лицо, шмотки наденет женские — и вперёд дурить издателя. Тем более дома комп стоит навороченный, мне пояснили, что это «работа», а не просто развлекаловка. А Илья Шугарин хмурый и скрытный тип. На запястье у него я заметил шрамы; думаю, суицидник. Он ни слова мне не сказал. Болтал его друг.       В общем, я сначала решил, что нашёл.       Но его разговорчивый дружок всё разъяснил: Шугарин — фрилансер, работает на «Майкрософт», получает достаточно, да и отчим у него бизнесмен, держит бани. А живет как затворник из-за инвалидности. Он в аварию попал лет шесть назад. Это и стало решающим аргументом. Когда появился первый роман, Шугарин был отрезан от жизни больничными стенами, ему было не до литературных излияний.       В общем, не он. Фамилия — лишь совпадение.       Ну и ещё, мы же ищем гомофоба, а тут, похоже, парочка…       Кстати, это тема написать про фриланс для инвалидов… Я бы развёл Шугарина на интервью.       Что теперь?       Заняться квартирой 100?       Re:<Без темы>       От: getz_privilege       Кирилл, вы рискуете, не много ли таких «дней по болезни»? Завтра же ко мне с утра.       В аэропорту найдите Мартынова Ивана Евгеньевича, заместитель службы охраны, скажите, что от меня, он поможет. Тема одобрена. Ориентируйтесь на оформление в стиле поп-арта, хотя можно и снять что-то. Жду глубины и не единичного примера. Два разворота — вполне! Мне в прошлом году выдали багаж со вскрытым и сломанным замком!       Инвалида вычёркиваем. Действительно не он. Тема фриланса не ваша.       Хорошо, проверьте человека из сотой, того, которого никто не видел.       P. S. Я вам не верю.