fiction-s.livejournal.com
(no subject)
Оkt. 30th, 2016 | 01:01 pm
Пахло плесенью. И от стен актового зала, ритмически украшенных полуколоннами с советской лепниной, и от старой деревянной мебели, скрипящей от малейшего движения сидящего, и от слов, что звучали с трибуны. Что-то про XIX партийную конференцию и про то, что тенденция к демократизации требует от нас, молодых коммунистов, ещё большей ответственности и моральной стойкости. «А некоторые, — взгляд в сторону Карла, — практически откровенно покровительствуют фарцовщикам и встали на скользкую дорожку западных ценностей!»
Никакие обличающие взгляды не могли смутить Карла. Он сидел полуразвалившись — просто витрина капитализма: на ногах шестнадцатиклёповые джинсы, не какие-нибудь самопальные, а Levi Strauss, на плечах угольно-чёрный, без пылинки пиджак, который он почему-то называл кардиганом, на маленьком нагрудном кармашке вышивка, какой-то герб, на шее синий шёлковый платок в золотую крапинку куриной лапки. Из кармана выглядывала жёлтая пачка импортных Сamel. И, конечно, обувь — его фетиш. Он как-то там называл фирмы, но никто не смог бы повторить названия. Однако и без этих иностранных притягательных словечек было видно, что дорого-богато: острый нос туфель, золотистая полоска у каблука, блестящая ровная кожа, шнурки тоненькие, короткие — не советская обувь. Как и причёска. Густая волна длинной чёлки практически закрывала один глаз. Шептались, что Карл мыл и укладывал волосы только у парикмахера в «Континентале». Я ни разу там не была, в этом буржуазном вертепе разврата, хотя год назад Карл полушутя позвал меня в тамошний ресторан, добавив ехидно:
— У тебя же есть одно приличное платье, то, сиреневое с блёсткой…
Конечно, я горделиво задрала нос и не удостоила пижона ответом. Хотя обычно в долгу не оставалась. С первого дня учёбы в высшей партийной школе меж нами разгорелась война. Он — скучающий и циничный мажор, знающий три языка, называющий бывшего министра иностранных дел «дядей Андреем». Я — накипь пролетариата, идейная отличница, комсорг класса, школы, района, редактор институтской газеты… Разные. Но похожие. Как кремень о кремень при столкновении вышибает искру, так и мы — распалились, ударились и остались целы. Дня не проходило, чтобы мы не вступали в словесные поединки, не поддевали друг друга.
— Привет товарищу Цеткин!
— И вам почтение, господин Маркс.
— Прочитал вашу архиважную статью. Эк вы разделали оппортунистов с кафедры социологических исследований. И правильно: на черта нам эти конкурсы-шмонкурсы, где девки в купальниках ходить будут? Пусть френчи надевают и сапогами кухни топчут. А то придумали: «Мисс института!»
— Чувствую, товарищ Маркс, в ваших речах классовую ненависть… Не иначе сверхприбыли по продаже эластиковых серых колготок для девиц-участниц утекают от вас…
Да ещё и имена как специально подобраны — Клара и Карл, и меня, и его назвали идеологически вычурно.
Карлу нравилось пикироваться со мной: глаза зажигались лукавством, спина выпрямлялась, он отодвигал чёлку за ухо и улыбался мне. Улыбался только мне. И без того красивый, он становился ещё притягательнее. Светка, моя соседка по общаге, всегда не к месту пихала меня локотком, дескать «ух!». А потом фантазировала в комнате:
— Дорогая, всем уже понятно: ты очень нравишься ему. И возможно, даже больше, чем просто «нравишься». Ты умна, а у него мозг — эрогенная зона. Вот смотри, на немецком вас ставят в диалог. Почему? Только ты догоняешь это гавкание, да ещё и ответить можешь! На истмате почему вам дали парную работу о Китае? Да больше никто не разберётся, кроме вас, в этой гоминьдановской камасутре. Да и статьи в «Политическое обозрение» пишет он, правишь ты. Он гений, а ты огранщик гения. Не понимаю, почему вы до сих пор не вместе? Ведь и внешне, он — Ален Делон, а ты…
— Наталья Гундарева, — перебивала я Светку. — Мы не пара! Ты же знаешь, он фарцовщик и наркоман.
— Наркома-а-ан? — открывала рот Светка.
— Конечно! — выгибала я бровь, хотя уверенности не было. — Смотри на глаза: зрачки «во»! Брови вразлёт. Нервный. Импульсивный. Он плохо кончит! — злорадно провозглашала я. Но внутри ждала. Ждала, когда Светка начнёт меня переубеждать. Ведь действительно, кто, если не Карл? Мне двадцать один. И все мои подружки по школе превратились в чеховских душечек, а мне нужен был огонь, ковбой Мальборо в импортных джинсах, коммунистический Байрон, громоподобный Дантон, хотя фантазии хватало только на Костолевского-Столетова*.
Всякий раз казалось, что вот, сейчас… он возьмёт за запястье и улыбнётся не так, как обычно. Без язвительности и конкурентности, скажет…
— …поднимают голову иждивенцы и идеологические слабаки! Гласность и открытость партии они используют для того, чтобы потакать целям империалистических держав… — Придурок Батюшков вещал и вещал с кафедры какую-то пропагандистскую чушь.
И мне стало невыносимо смотреть на это красивое скучающее лицо, на эту золотую полоску у каблука, на этот а-ля оксфордский герб на пиджаке-кардигане. Не-вы-но-си-мо. Хотелось что-то острое кинуть ему в переносицу, чтобы кровь, чтобы визг, чтобы пустой угасающий глаз…
— Товарищи! Друзья. — Я порывисто встала, и все взоры оживились, устремились на меня. Его взгляд тоже. — Я не могу молчать. Среди нас есть не просто идеологические слабаки, есть преступные элементы. И дело не в фарцовке или идолопоклонстве перед западными ценностями. Всё гораздо страшнее. Прямо в стенах нашей партшколы совершается преступное деяние. Акты мужеложства. Это постыдное и противоестественное действие совершенно не свойственно не только нашему обществу, но и нашему институту в первую очередь.
В аудитории зависло густое молчание, наполненное непониманием, вскипающей народной мудростью и вездесущим «э-э-э!». Но мне был интересен только один человек. Он, как и всегда, при виде меня подобрался, вытянулся, улыбнулся, убрал чёлку, оскалился.
— Мужеложства? — У тупого Батюшкова вытянулось лицо. — Это ты про кого? Это ж статья!
— Да! Статья 121 УК РСФСР. — Почему-то я не узнавала свой голос… — Наказывается лишением свободы до пяти лет. Я открыто назову имена тех, кто позорит наше общество, наш советский народ! Это Карл Радченко и Иван Беликов. Я лично видела.
— С-с-сука! — это сказал он. Зло, громко, чётко, твёрдо. И дёрнул губой. Да, я — сука.
В это же время грохот, кто-то взвизгнул. Всё внимание в угол актового зала. Там соскочил с места, в явной аффектации, уронив стул, белобрысый Ванечка. Он странно дышал, хватая воздух ртом, поднял руки вверх, как «хэнде хох!», вертел башкой, будто не понимал, где выход. Потом вдруг увидел дверь и помчался вон, упал, запнувшись, разбил нос, но всё-таки добрался до заветной двери. В полном молчании зала. Все прекратили зевать, шушукаться, грезить о субботнем вечере. Голов пятьдесят болванчиков прекратили болтаться и застыли в едином тревожном направлении.
— Клара, как так? — просипел Батюшков.
— Это правда! — звучало как «на том стою и не могу иначе», звонко и по-католически свято. — Я. Видела, — два слова как два гвоздя.
— С-с-сука! Ты же знаешь, чем это закончится для него! — заорал вдруг Карл и только тогда сорвался следом за Ванечкой с разбитым носом.
Я знала. Ванечка Беликов (иначе и не называли) — симпатичный ребёнок мужского пола с наивными глазами и тонкой шеей, был бастардом в семье генерала от МВД. Вывих системы. Дожил до двадцати, а мужественной брутальности, сердитых бровей, нечаянной щетины и твёрдых мышц не нарастил. Генерал когда-то согрешил с пугливой оленихой из старообрядческого семейства. И на свет появился Ванечка. Отец, благородный мужлан, выделял сотую часть себя для «этого мальчика», а потом пристроил юношу в высшую партийную школу. Тот учился усердно, но трудно. Впрочем, на религиоведении выяснилось, что он единственный (включая препода), кто читал Библию и даже мог её цитировать. Ванечка был тих и стеснителен, на него, как казалось, практически никто не обращал внимания. Никто, кроме Карла.
Да и об этом я узнала лишь вчера.
Вчера.
Вчера я раздражённо топала по гулким от пустоты коридорам института: забыла в редакционной пропуск и ключи. Уже доехала до общаги, когда поняла, что как Светка мне их занесла и я бросила их на стол, так и благополучно там оставила. Пришлось возвращаться, хотя время уже позднее.
Вечером институт совсем другой — наполнен глубокомысленными тенями, жизнь промелькивает только в бликах от уличного движения на стёклах. Портреты классиков укоризненно провожают меня, как будто я их разбудила. Стены рикошетят любые звуки, даже шуршание плаща.
Рядом с редакционным помещением фотостудия. Там неожиданно свет и звук разговора. Не знаю почему, но я резко сбавила скорость и раздражение и подобралась к полуоткрытой двери студии. Свет горит в маленькой «комнате-предбаннике», а в проявительной, как и полагается, темно. Голоса исходили именно оттуда. Я сразу узнала Карла. Именно поэтому шагнула в комнатку и уже было заявила о себе, но вдруг чётко услышала:
— Ты считаешь, что я не умею любить? Что я не могу влюбиться?
Конечно, я замерла. Откровения Карла по поводу душевной маеты меня очень интересовали. Если я сейчас объявлюсь, то точно не узнаю, что там у Радченко со способностью любить. И я спряталась за пыльную бордовую штору при входе в проявительную.
— Я не считаю… — тихий ответ, я не поняла, чей это голос. — Не нужно переворачивать мои слова с ног на голову.
— Хм… разве? Ты запретил мне говорить о любви.
— Это не любовь! — тонкий срывающийся голос. — Это уродство. Пожалуйста, Карл, не надо…
Послышался шум: перехваченное дыхание, шорох одежды, мягкий удар по мебели, дребезжание пластиковых туб для закрепителя и проявителя, по столешнице что-то покатилось и бабахнуло об пол. Потом странное мычание и чмокание. Не выглянуть, не посмотреть стало уже невыносимым. Я высунулась из укрытия.
Даже не знаю, какая сила удержала меня от вопля. В полутёмной комнатке Содом и Гоморра! Карл целовал Ванечку Беликова! Он усадил его на стол, рядом с лоточками и штативом, а сам стоял между его ног и мял плечи, ерошил волосы, наступал… Ванечка запрокинул голову, то ли избегая поцелуев, то ли полуобморочно тая от удовольствия. Он что-то промычал выразительно, и я, шокированная, отступила назад, за портьеру.
— Там кто-то есть! — прошептал Ванечка.
— Никого там нет! Все, даже самые страстные комсомольцы, разошлись по домам изучать материалы партконференции, — насмешливо оборвал пугливого любовника Карл. — А ты всё боишься… Наш режим катится к чертям, и скоро этот пуританский коммунистический строй загнётся, разве ты не видишь? И нам уже не стоит бояться, свобода скоро затопит все предрассудки и сметёт нахуй твоего сатрапа-отца и уголовный кодекс вместе с ним.
— Карл, ты не понимаешь, есть что-то большее, чем уголовный кодекс…
— Неужели? — Радченко откровенно ехидничал над Ванечкиным блеянием. — Я помню, помню, твой дед — поп толоконный лоб, и ты воспитан на смеси коммунистических идеалов и картин страшного суда. Вань, хочешь, мы уедем из этой страны? И ты будешь свободен.
— Свободен от чего?
— От своих метаний. Ты будешь собой! Ты будешь со мной, открыто, без страха и глупых угрызений совести. Ты такой, каким тебя создал твой Бог.
— Замолчи! Ты не понимаешь! Ты другой. А мне тяжело. Я в четверг был на Крымском мосту. Если бы не было Бога, я бы прыгнул…
— Дурень! С моста прыгают те, кому не повезло в любви, кого отвергли, кто растоптан и раздавлен. А ты… ты мой. Не смей ни о чём таком думать! Я твоя защита! Я люблю тебя.
— Карл, прости… Просто я слабак и трус. Мне кажется, что там кто-то есть… Карл, не стоит...
—Тс-с-с… Сто́ит и стои́т. — И опять звуки поцелуев. Как ни было тошно, я вновь выглянула из-за портьеры.
Ванечкины руки на спине Карла… Они сминают белую футболку, они впитывают его тепло и ток. Его руки, а не мои… Ванечкины руки задирают трикотаж, оголяют белую спину, сплошь из мускулов и тверди. Мне никогда не ощутить её крепость и подкожное движение… Ванечкины пальцы пробираются к самой шее, впиваются до красных пятен… А Карл склонился над Беликовым, и такое впечатление, как будто жадно пьёт… Пьёт Ванечку, а не меня… Он сначала длинными движениями, потом судорожными гладил от колена до поясницы своего любовника… Ванечку, его колено, его бедро…
Потом вдруг Карл резко дёрнул на себя тело Беликова, и тот оказался на спине, теперь было не видно его белобрысой головы. Радченко нетерпеливо отодвинул лоточки, на пол полетела пачка фотографий… Один снимок проскользнул прямо к моей ноге. Кадр с прошедшей вчера конференции по немецкой классической философии. На нём Карл, готовый читать маленькие баллады Гейне на немецком языке: в глазах уже зажёгся романтизм, чёлка бунтарски откинута, рот приоткрыт…
И у меня рот открыт. Никогда не видела, как это делают… Да и никогда этого и сама не делала, знала только как, но не каково…
Карл уже спустил вниз джинсы и трусы кумачового цвета с серпом и молотом на заднице. Неужели и вправду из флага сшиты? Впрочем, не до молота! Серпом по сердцу вид красивого мужского тела, по сердцу и по каким-то струнам-жилам, что тянутся и звенят по меридианам моего тела. Белые ягодицы Карла напрягаются и расслабляются, розовые ступни Беликова качаются, как будто сами по себе в такт спинной оси, время от времени сбой ритма — поцелуй. И тогда кроме Ванечкиных ног я вижу вновь его руки с длинными пальцами, трепетно вжимающимися в эту спину… Сколько это продолжалось? Не знаю. Выпала. Окаменела. Остолбенела, как библейская жена, взглянув на сжигающих себя содомитян. Если бы не протяжный крик Карла и не тонкий стон Ванечки, так бы и стояла соляным столбом. А так — только в глазах соль осталась. Я успела встать за штору.
— Разве это не счастье? — еле различимый шёпот из комнаты. — Ты знаешь, что даже между мужчиной и женщиной редки совпадения. Часто кто-то из них только изображает доверие и радость. А у нас не так. И за это стоит бороться.
— Карл, я борюсь. Когда ты рядом, мне кажется, что вообще ничего не страшно, что я свободный человек. Но без тебя… я борюсь.
— Ты борешься с собой, а надо бороться с системой. А себя надо познавать и принимать, а не бичевать. — Вдруг звук шагов и голос Карла совсем рядом. — Эти резинки привезли из-за бугра, «Дюрекс» называются… Пойдём в кино сейчас?
— Поздно уже.
— Успеем! Если ты сейчас быстро оденешься, а не будешь соблазнять меня своим видом.
— Нет, Карл, я не пойду… — Шуршание одежды. — Блин, мы тут такой бедлам устроили.
— Почему не пойдёшь? Там Захаров, «Убить дракона» с Янковским, с Леоновым…
— Отец должен приехать из командировки, семейный ужин.
— Нужен ты там, этой семейке! А мне нужен… — И опять чмокание — звук поцелуя.
— Как случилось, что именно я?
— Разве ж это объяснишь? Потому что ты мой человек. Надо хоть фотки собрать…
Любовники прибирались в комнатке: слышались звуки задвигаемых стульев, гремящих лотков, шелестящих фотоплёнок, скрип пола.
— Смешные снимки с конфы. Феофилова про Гегеля вещает, смотри, как завелась. Возбуждает её Георг Вильгельмович. Аж румянец матрёшечный вылез. Ещё бы понимала чего об абсолютном разуме… О, Евсей Никанорович, злобный старикан, даже на фотографиях злобный… А это я, собственной персоной! — И голос Карла оборвался, потому что он увидел мои сапоги и даже ухватился за носок правой ноги. Я в панике отдёрнула ногу. — Так! Ты одет? — Карл резко переменил тон на какой-то фальшиво-суетливый. — Погнали отсюда! Оставь всё там!
— Но…
— Живее! Где куртка?
Я не видела их сборов, не представляла лица Карла тогда, когда он заметил предательские сапоги, и теперь, когда он подгоняет Ванечку. Но мне показалось, что в комнате сгустился страх, нависла паника. Разоблачение — жуткая перспектива, даже если дело и яйца выеденного не стоит, а тут постыдный криминал. Уже через секунд тридцать щёлкнул выключатель, ухнула тьма, клацнула защёлка на двери, и дружные шаги быстро стали удаляться по гулкому коридору. Карл увёл Ванечку подальше от той, что теперь знает их тайну. Тишина. Тягучая и мёртвая тишина.
Была тишина.
И вчера и сегодня. После моего заявления на комсобрании.
— Пиздец Беленькому… — шепнул кто-то прямо позади. Я оглянулась. Никто не смотрел на меня. Все однокурсники вперились на многопудовую дверь с коммунистическим декором.
— Вы… Вы сочувствуете ему, что ли? — У меня получилось излишне театрально. — Вы знали? Какие же вы после этого комсомольцы? Если партия провозгласила новое политическое мышление, то это не значит, что нужно кидаться на все эти тухлые западные ценности! Штрейкбрехерство, вот что это! Это мерзко! Мерзко! Среди нас эти выродки, плюющие на моральные ценности нашей советской родины!
Вдруг встала Машка Смиян:
— Нельзя это выносить из этих стен! Во-первых, это их личное дело! Во-вторых, отец Беликова…
— Это их личное дело? С каких это пор уголовные правонарушения являются личным делом? — Меня понесло. — Мы не можем молчать! Это будет попустительством! Предлагаю исключить из комсомола и Беликова, и Радченко! Представьте, на скамье подсудимых будут два комсомольца! Нас же обвинят: куда мы смотрели?
— Для Радченко это как мёртвому припарка, — изрёк Юрка Матюшенко. — А нам позор, поэтому нужно повременить.
— Вы все трусы! Из-за таких, как вы, такие, как они, будут торжествовать!
— Клара, признайся, что тебе просто обидно, что это не ты…
— Кто это сказал? Кто!!! — Так выглядит невменяемость… Ноги сами понесли меня к Николаю Осинцеву — дружку Радченко. Хлоп! Я хлестнула его по щеке. Осинцев выпучил глаза. — Я лично пойду в прокуратуру и напишу заявление о факте мужеложства…
И гордо, подняв глупую голову, вышла из зала. В тишине. В тягучей и мёртвой.
А в коридоре сорвалась, побежала, толкая удивлённых встречных.
Подальше от этих подлых лицемеров!
Вздохнуть морозный воздух!
Туда, где нет их.
Где нет меня!
Нет его.
Прочь!
Вон!
Он.
Я.
Я была в прокуратуре. В каком-то горячечном состоянии сочиняла заявление, как митинговый текст. Сбивалась, начинала заново. Следователь с потухшим взглядом и трясущимися руками подсовывал мне новую и новую бумагу вместо скомканных листов.
В общаге выпила седуксена — остался от Светки, она без успокоительных не могла сдать ни одного экзамена. Спать! Никаких слёз! Никаких нервов! В бездну.
Наутро громыхает дверь…
— Кто? — Горло сухое, только сип.
— Я. — Это Карл.
Всего лишь на мгновение я замешкалась: пускать или нет? Впускать: малодушие — не моя стезя. Открываю. Он зашёл, в модной кожаной куртке, пахнущий инеем, бензином и перегаром. Но совсем не пьяный. Изменился. Совсем не тот байрон с фотографии, которую я вчера забрала-таки себе. Выжатый, потемневший, серьёзный. Карл шумно вытащил табуретку и бухнулся на неё, скукожившись, словно это был не Карл…
— Я его потерял. — Мне показалось, что голос сорван. — Надо было сразу ехать на Кузнецкий, а я на Смоленскую отправился. Думал, что он домой сначала…
— Я не хочу это слышать! — Я зажала уши руками, но Карл что-то говорил и говорил…
— …Я не понял, что это ты! Все эти сапоги-сапожищи от «Большевички» одинаково топорные… — Я опять зажала уши и глаза в придачу.
— Я написала заявление! — перекрикивая вакуум, заявила я.
— Я знаю, мне батя сказал. Но это ерунда! Я не могу найти Ваньку. Понимаешь, я виноват! Нельзя мне в эти воды! Я услышал, что Беликов говорил, что верующий. Представляешь? Верующий в партшколе! Для меня это игра была вначале… Осинцев знал, я рисовался перед ним, что соблазню тихоню. И соблазнил, блядь… Он пугался, избегал, дрожал при каждом прикосновении. А я, такой Микки Рурк, блядь, неотразимый… Видел, что парень страдает, но лез и лез! Клара, я не смог его догнать! Он исчез.
— Вернётся.
— Ты дура? Оттуда не возвращаются!
— Откуда?
— С Кузнецкого моста!
— Если он верующий, он не покончит с жизнью!
— В состоянии исступления? Да и ты его не знаешь… Он очень светлый и наивный. Мой Беляк…
— Пф-ф-ф… Зачем ты пришёл?
— Не знаю. Наверное, мне хочется, чтобы ты тоже мучилась. Чтобы не только я!
— Я не чувствую себя виноватой!
— Ты просто не умеешь чувствовать, Клара. Ты не знаешь, что такое любовь.
— То, что между вами, — это не любовь! — Я патетически вскричала, с плеч упала шаль.
— А что есть любовь? Бабочки в животе и трепетные письма а-ля Татьяна Ларина? Или совместный труд на субботнике и кровавый поцелуй подстреленных борцов за свободу на баррикадах? Это не мой вариант… И не твой. Впрочем. Ты никогда не узнаешь, что такое любовь. Потому что ты украла её у меня. Мне тебя даже жаль.
— Себя пожалей! Ты скоро получишь сполна! — Я всклокоченная Антигона-обвинительница в ночной рубахе, пошитой ещё на уроках труда в восьмом классе.
— Чушь! Ты не о том думаешь! Я тебе говорю, что Ванька исчез, что его видели на Кузнецком мосту!
— И что? Это не значит, что он спрыгнул оттуда.
— Я чувствую, искать бессмысленно. Его нет в этом мире. Я это чувствую.
Тягостная и душная тишина.
Он чувствует. А я нет.
Я не умею чувствовать.
По крайней мере, любовь…
Только не…
Link | Leave a comment {1} | Share
***
«Здравствуйте, Клара Бруновна!
Не хотел писать Вам это письмо. Но не смог молчать. Гуманизм меня погубит.
Если Вы поедете в Свято-духов монастырь на Кубани, то постарайтесь встретиться с отцом Иоанном. А потом напишите тому человеку, который на чёрно-белой фотографии. Он имеет право знать.
А Вы, возможно, сможете чувствовать, так как получите прощение и простите себя. Ведь вы считаете, что он Вас проклял тогда. Не так. Это Вы себя прокляли.
Прощайте.
Эм Шугар»
***
ЖУРНАЛ БЫЛ УДАЛЁН
Если вы не восстановите аккаунт, то по истечении 60 дней с момента удаления содержимое журнала будет навсегда удалено с серверов LiveJournal.
___________________
*Персонаж культового в восьмидесятые годы романа и кино на производственную тему «И это всё о нём» (В. Липатов), где главного героя, комсомольца Столетова, сыграл молодой И. Костолевский.
