Найти выход из дома странных детей

      — Я видел всё, сынок.       Что-то в его тоне могло принудить замереть на мгновение, а потом наставить курок в не по возрасту морщинистый лоб. Я сжимал и разжимал пустые кулаки, отчего-то перебирая костяшки полусознательной дрожью. Никто не дал мне оружия. Как и щита в борьбе с самим собой.       Нарезая круг за кругом по вмиг опустевшей черепной коробке, рассудок издал последний предупредительный сигнал и отключился. Как же мне не хватало воздуха.       — Сынок, — повторил он, и за это слово мне захотелось вцепиться ему в горло. Ты зовёшь сыном того, кого не единожды предал и подсадил на проклятые таблетки? — Сынок, всё не так, как ты думаешь. Я очень перед тобой виноват.       «Удивительное открытие! — хотелось мне заорать в его лицо. — Может, теперь скажешь то же самое ей? Оближи ей ботинки, пап, давай, я хочу, чтобы бы вылизал её ботинки!».       Мысль о том, что подумает Эмма, глядя на то, кем я стал, оглушила меня. Может, её испугал не отец, а я сам? С лиловыми мешками под красными глазами и заострившимися складками у рта, с пачкой её писем за пазухой и ватными ногами?..       Нет. Всё решено. Так пусть же ему будет стыдно не передо мной, а перед ней. Я мысленно объял себя руками — её белыми тонкими руками — и гнев отступил вместе с ломкой, всего на несколько мгновений, но их хватило.       — …ты можешь считать это промашкой доктора Спэнджер, но я никогда не прощу себе этого. Те таблетки, которые ты принимал столько времени… оказывали обратный эффект. Твоё… небольшое помешательство переросло в настоящую угрозу сознанию.       Как бы он ни трудился подобрать наиболее мягкие слова, озноб в голосе и конечностях сводил всё к нулю.       Я разрешил себе оглянуться, и слабина стала для меня прозрением — вспышкой, ударом молнии, океаном ослепительного секундного сомнения. Там, где в тени деревьев пропал её зыбкий силуэт, болталась на ветке белая тряпка и больше ничего — сквозь наглухо закрытые витые ворота.       Я запустил пальцы в сальные волосы и закричал так, что, казалось, лопнули барабанные перепонки. Горло сперва едва не порвалось напополам, а после сжалось в тугой ком, а я всё не замолкал.       Люди, что засновали вокруг, не понимали, не могли понять всего случившегося. Внутри меня бился хрусталь — разве душевнобольные имеют право на сочувствие и настоящую боль? Боль живая, плотная, вызванная выдуманной девчонкой с кожей с запахом молока — не самая ли ощутимая? Её алые губы разве не могут ранить глубже иголки шприца, миссис Спэнджер? Вам этого никогда не узнать.       Я глядел в окно на удаляющийся особняк, который никто не посещал уже много лет.       Эмма, милая Эмма. А помнишь, как мы летали? Я помню.