I have learned to wait, and you have learned that you can make me

I heard the truth was built to bend, A mechanism to suspend The guilt is what you will require And still youʼve got to dance, little liar. 2010 год Погода в Лондоне, по своему обыкновению, мало чем радовала. Дождь лил вот уже третий день подряд, из-за чего курить приходилось возле открытой форточки, а не на балконе, где сигарета моментально намокала и тухла, не успев выгореть даже до середины. С утра голова нещадно болела, как с похмелья, хотя вчера вечером Майлз почти не пил, не считая отвратительного бутылированного пива, которое он купил в супермаркете по дороге домой. Нехотя поднявшись с кровати ради двух таблеток аспирина, он поморщился, когда мир вокруг дернулся, как в посредственной псевдодокументальной ленте, а затем медленно поплёлся на кухню. Последние несколько месяцев своей жизни Майлз тоже помнил лишь кадрами дешёвой киноленты: он пытался писать, изредка выступал на сцене с каверами, в основном много пил, танцевал и фальшиво улыбался всем подряд. Фальшиво, так как слова в голове упорно не хотели складываться во что-то осмысленное, так как свои собственные песни Майлз не исполнял уже довольно давно. Но для всех вокруг у него всегда все хорошо. Всем вокруг необязательно знать, какая сейчас каша в голове у вечно веселого, порой даже чересчур жизнерадостного музыканта. Самое худшее, что творческий кризис только усилился с принятием решения о начале сольной карьеры. Для него до сих пор остаётся загадкой, как он смог убедить продюсера поверить в него, придя всего лишь с парочкой недоделанных, абсолютно сырых и безжизненных мелодий. Хотя, кого он обманывает. Очевидно же, что дело было в успехе The Age of the Understatement, 12 песен из которого до сих пор звучали на волнах Британских радиостанций и безостановочно в его голове. 12 песен, которые стали для него первыми действительно что-то значащими, которыми он жил почти целый год и которые, возможно, станут его последними, ибо на другие нет ни сил, ни вдохновения. Эти песни словно вывернули его наизнанку, навсегда оставаясь тёмным (но светлым, светлым, господи, каким же светлым) пятном где-то под кожей, там же, где и человек, вместе с которым он их писал. Алекс сбежал. Проскользнул сквозь пальцы и растворился в новой жизни в другой стране, в новом альбоме. Альбоме, написанном будто бы отчаявшимся циником, а не безнадежным романтиком, которым Майлз его помнил. Майлз старался выкинуть назойливый образ из головы. Майлза тошнило от мысли о его огромных карих глазах, его милой, застенчивой улыбке и таком охренительном голосе. У Майлза зубы сводило каждый вечер перед сном от того, как же он скучал. Они не ссорились в привычном понимании этого слова и даже не прощались. В какой-то момент Алекс просто развернулся и, не собираясь ставить хоть какой-то знак препинания, на следующий день уже разбирал вещи в своей квартире в Нью-Йорке, оставляя вместо себя в душе у Майлза пустое пространство. А ведь именно в тот момент он начал осознавать, что тонет. С тех пор они виделись несколько раз. На церемонии награждения NME Майлз был действительно счастлив и горд за них, и ничего не могло помешать этому прекрасному чувству…что их труд оценили. Алекс тоже выглядел довольным, хотя и витал в облаках чуть ли не больше обычного. Его волосы заметно отросли, и со спины можно было принять его за девчонку, но глаза и улыбка остались прежними, и Майлз был искренне рад видеть друга. И вначале он даже поверил, что чувство взаимно. Весь вечер они не отходили друг от друга, болтали абсолютную бессмыслицу и смеялись, с каждой секундой Майлзу все сложнее и сложнее было ждать конца церемонии, когда они смогут, наконец, остаться наедине и поговорить…а, собственно, о чем? О том, что между ними было? А разве было что-то, или, может, это всего лишь его фантазии? В любом случае, поговорить им так и не удалось, так как вскоре после окончания награждения Алекс поспешно ретировался, едва ли обняв на прощание, оставляя после себя терпкий запах одеколона и абсолютное непонимание в глазах Майлза. Через час ему пришло короткое смс: «Прости, что не остался подольше. Я очень устал, а завтра рано просыпаться», за которым читалось: «Прости, что снова ушёл, но я знаю, о чем ты хочешь поговорить, а я все ещё не могу». Когда же ты сможешь, Алекс? Видимо, ты никогда не будешь готов. Вместо этого Кейн набирает: «Я не в обиде, не переживай. Иди спать». Какой же ложью это было. Майлз надрался и танцевал прямо у барной стойки с какой-то длинноногой блондинкой, повторяя про себя «Танцуй, маленький лжец, танцуй!» Тогда он ещё не знал, что именно так будет называться один из треков нового альбома Мартышек, не знал, что он будет слушать его и другие 10 песен до дыр в ушах в ожидании редких смс со скупыми, пресными текстами. «Спасибо, рад, что тебе понравилось» в ответ на «Слушал ваш новый альбом. Это нечто», или «Как там Лондон без меня?» полученное посреди ночи из-за разницы в часовых поясах. И сердце предательски ёкнуло в ответ на «Ты же будешь на концерте Oasis?» Впрочем, там им тоже поговорить не удалось: мешали шум толпы, адреналин от живого исполнения любимых песен и от того, что он снова, в кои-то веки, был рядом. Так близко физически, но, казалось, так далеко. Они показательно обнялись на камеру, не снимая солнечнозащитных очков, почти не разговаривали, оправдываясь нежеланием посадить голоса, перекрикивая толпу, а после концерта ненадолго остановились покурить. — Как Алекса? — невпопад спросил Майлз. Алекс, будто бы и не удивился совсем вопросу, сосредоточенно пытаясь зажечь сигарету. — Как обычно. Наверное, торчит на какой-то дурацкой вечеринке, — сигарета всё-таки зажглась, и он протянул зажигалку Майлзу, на секунду поднимая глаза, — Как Агнесс? — задал он встречный вопрос. Майлз не знал, что ответить. Отношения с девушкой последнее время катились по наклонной. Агнесс была красивой в классическом понимании этого слова, уверенной в себе и очень общительной. Агнесс была всем тем, чем Алекс не был. — Как обычно, — коротко ответил он, на что Алекс понимающе хмыкнул. — Значит, и у тебя неприятности в раю. Удивительно, они до сих пор понимают друг друга без слов. Они постояли несколько минут молча, Майлз украдкой бросал взгляды на друга и готов был поклясться, что ловил его за тем же занятием. Когда тишина стала немного напрягать, он глубоко вдохнул и попытался все же сделать то, что давно хотел: — Ал, нам… — Не сейчас, Ма, — резко обрубил его Алекс, поняв его намеренья, — я просто не могу, пожалуйста, не сейчас. — Хорошо, — раздраженно бросил Кейн и затушил сигарету. После этого лично они не встречались. Ограничились сухими «С Рождеством, Ма», «С Рождеством, Ал, но ты же в курсе, что у нас оно наступило ещё несколько часов назад?», а очень редко, когда, видимо, Алекс был пьян, Майлзу приходили лишенные смысла «Где ты, Ма?» или «Помнишь ту дурацкую песню про сахарную тростинку*? Она не выходит у меня из головы». Он никогда на такое не отвечал, так как знал, что утром Алекс даже не вспомнит, как их отправлял. Он вообще часто забывал те вещи (или делал вид, что забывал), которые мучили Майлза ещё долгое время. За это Майлз хотел ударить его почти так же сильно, как и скучал. Аспирин он запил уже успевшим остыть кофе, практически молясь, чтоб таблетки скорее подействовали. На сегодня срочных дел не предвиделось, поэтому стоило сосредоточиться, все же, на написании альбома, ведь репутация репутацией, а без каких-либо продвижений в этом направлении скоро продюсер пошлёт молодой талант ко всем чертям. Из спальни зазвонил телефон, оставленный заряжаться на прикроватный тумбочке. По привычке Майлз подумал, что это Агнесс звонит узнать, какие у него планы на вечер, но потом вспомнил, что она тоже ушла от него, ещё до Рождества. Они все уходят. И тем не менее… Теперь Майлз в полном неверии таращился на идентификатор абонента. На том конце линии звонивший, наверное, уже успел услышать с десяток монотонных гудков, прежде чем он решился взять трубку. — Ал? — Привет, Ма, — раздался из телефона тихий, но до боли знакомый голос.