Каждый раз, когда ты умираешь

Не могу сдержать слёз каждый раз, когда ты умираешь. Но я не должен пускать сопли при тебе. Не должен, пока ты не уснёшь в этой чёртовой стеклянной комнате. А как только ты засыпаешь, я ухожу в твою палату и начинаю безудержно рыдать. Я иду с тобой под руку по коридору. Пока ты ещё можешь ходить, но всё равно очень крепко впиваешься своими тонкими бледными пальцами в моё предплечье – в любой момент можешь упасть. Мы добираемся до маленькой комнаты со стеклянной стеной в коридор и глухим окном, выходящим на угол Уоррен Стрит и Тоттенхэм Корт Роуд. Красный ковёр, бежевые обои и несколько разноцветных подушек в углу – как ещё можно описать эту комнату? Здесь, в центре помощи больным тяжёлыми заболеваниями, её называют либо «сонной», либо «стекляшкой», лично я предпочитаю не называть её никак. Вообще о ней не говорить. Мэтта заставляют здесь спать. Да, в прямом смысле, заставляют. На голову нацепляют специальную штуковину, похожую на наушники у пилотов, только вместо микрофона у неё трубочка с усыпляющим газом, ведущая в рот. На «наушниках» датчики, контролирующие температуру тела и пульс. Весь процесс, от закрепления этого аппарата на голове до пробуждения, снимается на видеокамеру. Он не любит её. Но сколько раз я ни спрашивал, он отказывался говорить почему. Хотя, наверное, кому бы понравилось дышать газом в запертой комнате? Врач аккуратно проталкивает трубку в его рот, предварительно закрепив все датчики наушников, чтобы они плотно прилегали к его большой голове. С этим прибором она кажется ещё более громадной, по сравнению с его худощавым туловищем, держащейся на длинной тонкой шее, наверное, только чудом. Врач, подключив газ, выходит из комнаты и поторапливает меня. Я, пытаясь держаться, поглаживаю Мэтта по острому плечу, после чего, на пару секунд сжимаю его влажную ладошку. - Всё будет в порядке, Дом… - спокойно говорит он и хмурится, видя моё скорбное лицо. – Иди. - Хорошо, - шепчу я, дотрагиваясь до его щеки. Холодная, как и всегда. Поднимаюсь с колен и выхожу через стеклянную дверь. Мэтт отворачивается от стекла, подминает под себя подушку, устраиваясь удобнее. Понимая, что от этого его «в порядке, Дом» мне становится ещё хуже, быстрым шагом иду в палату. Люди, попадающиеся на пути, давно привыкли к слезам. Они тут все такие. Такие, которые следят за тем, как угасают их близкие, не в силах чем-то помочь, просто плачут. Никого здесь не волнует, что слезами горю не поможешь, плачут все без разбора, рано или поздно, из-за безысходности или смерти. Я шёл по заученному коридору, а ненавистная пелена разъедающих кожу слёз приводила в ещё большее отчаяние. Я уже бежал последние метры и, ворвавшись в помещение, захлопнул со всей силы дверь. Прислонился к ней спиной, медленно съезжая вниз. Я не мог остановиться, осознавая, что чувствую противный комок в горле даже, когда просто вижу тебя. Понимая, что ты можешь внезапно исчезнуть, мне становится невыносимо одиноко, сердце отбивает гулкую боль. Хочу просто взять и оставить тебя рядом, но я бессилен. У биологических часов, оказывается, есть встроенный будильник. То ли прихожу в себя, то ли просыпаюсь за пять минут до восьми вечера – времени, когда нужно забрать Мэтта из «стекляшки». Сажусь на полу, медленно встаю – тупые толчки сосудов по стенкам черепа заставляют поморщиться и ещё больше замедлить действия. Волочу ноги в крошечную ванную: стоит принять душ, иначе Мэтт догадается. Две минуты, и я, если и не выгляжу, как свежий продукт, то хотя бы как вчерашний. Надеваю чистую футболку. По-моему, угадать, что у меня была истерика, станет трудно. Правда, для Мэтта это раз плюнуть.