***
Наверное, именно с того момента в кафетерии все пошло под откос. Я начал видеть Гарри почти каждый раз, когда шел куда-то. Как будто он меня преследует. Или, возможно, на нервной почве у меня появились галлюцинации. Это было бы ожидаемо — когда каждый день боишься, что тебя раскроют, и идешь невидимой тенью, легко съехать с катушек. Я вижу Гарри везде — в школе (это понятно), возле любимого кафе (его любит весь город, но все равно, оказываться там в одно и то же время — возмутительно неправдоподобно), на улицах города и дома у Элеанор. Да, даже после того, как я с ней поговорил о ненависти к Стайлсу, она его все еще приглашает к себе, и я всегда встречаю их вдвоем у нее дома, когда захожу за ней вечером. Если бы Гарри не был геем, я бы ревновал. Но Гарри гей. И я имею больше смысла ревновать его, чем Элеанор. Но сегодня все по-другому, и я почти не вижу Стайлса, чему я благовейно рад. Мне не придется чувствовать укол стыда (я ничего не говорил такого, хорошо?) каждый раз, когда я кидаю на него взгляд и вижу поникшее лицо и стирающуюся улыбку, не придется задерживать дыхание, чтобы не чувствовать щекочущих нос ниточек малинового аромата, не придется сжимать челюсть и руки в кулаки, чтобы не сорваться. Прошло, все-таки, три дня, а мне так и не приходит в голову извиниться перед Гарри. И это не потому что я бесчувственная скотина, а потому что я не вижу смысла. Гарри заслуживает такого обращения к себе если не от остальных людей, которым просто нужен "мальчик-для-битья", то хотя бы от меня. Я искренне считаю, что из-за таких, как он, вся моя жизнь катится к чертям. Мне нельзя быть счастливым с любимым человеком, потому что у моего любимого человека не будет ни груди, ни вагины, зато будут яйца и, чтоб его, тестостерон. Мне нельзя говорить с кем-то долго, чтобы не выдать влечение к парням простым незаметным "он" вместо "она". Мне нельзя быть тем, кем я хотел бы быть, чтобы меня поняли друзья и семья. Мне нельзя делать все то, что я хочу, если мне также хочется не заиметь репутацию Стайлса среди своих друзей и не стать очередным мальчишкой для битья. А Гарри, кажется, счастлив такой жизни, какая у него есть. И за это я почему-то ненавижу его еще больше. Знаете, я ведь не всегда был таким — замкнутым и молчаливым, темнее тучи. Я был счастливым, веселился и творил такие странные необычные вещи, что меня считали сумасшедшим, но обожали все. Мне нравилась жизнь и нравилось проводить время счастливо, пока мы не выросли и пока любить мальчиков для мальчика не стало большой проблемой. И вот тогда я и стал таким, какой я сейчас есть, чтобы не погубить свое место в обществе. Наверное, это отражается на моем характере сейчас, потому что я с каждым днем становлюсь все злее и раздраженнее, но мне как-то все равно, пока со мной общаются по старой памяти. А Гарри, сколько себя помню, всегда был таким. Розовым и светлым, которого хаяли и хаят до сих пор. Я, честно признаюсь, не особо понимаю ненависть других парней к нему (Стайлс довольно популярен среди девчонок, ведь с ним можно обсудить парней, косметику и прочие девчачьи вещи), но гомофобия имеет место быть в нашей школе, так что к настолько открытым геям относятся плохо. Поэтому я предпочитаю быть закрытым. В шкафу** гораздо спокойнее. Пусть печальнее и темнее, но зато всегда знаешь, чего ожидать. Быть вешалкой третий год подряд — ощущение так себе, но уж получше, как если бы я сейчас подвергался нападкам со стороны сверстников. Я иду с уроков, чувствуя невероятный душевный подъем, несу под мышкой скейтборд и почти напеваю мотив какой-то детской песенки. Мир кажется радостнее, когда рядом нет Гарри (что странно, ибо кажется иногда, что он светится изнутри). Серьезно, если поблизости не виднеется лохматая кудрявая макушка, не пахнет малиновыми духами и не слышится слащавый низкий голос, который как будто между строк так и обещает тебя соблазнить, то жизнь становится чуточку проще, ибо не посещают постоянно мысли о собственной ориентации. Мне нужно встретиться с друзьями — Лиамом и Зейном, — чтобы вместе пойти на рампы, и я не знаю, куда они отлучились почти одновременно. Не знай я про их отношения к геям (критическое, нетерпимое, ненависть вперемешку с презрением), мою голову уже давно бы посетили не самого приличного содержания мысли по поводу этих двоих, но я не имею права так думать о лучших друзьях, верно? О лучших друзьях, которые сразу же отвернутся от меня, если я совершу каминг-аут.*** Я уже достаю телефон и делаю пару шагов к краю крыльца, когда внезапно в тиши (я минут пятнадцать уже жду тех двух придурков и только сейчас додумался позвонить, поэтому все школьники либо давно ушли домой, либо на занятиях) пришкольного участка слышу тихие звуки гитары. Всегда любил музыку, сколько себя помню. Особенно тихие гитарные мотивы и медленные напевы под мелодию — о да, это всегда было моей страстью и до сих пор остается. Так что я стою, застыв и держа большой палец прямо над кнопкой звонка, так и не нажав, и будто жду чего-то сверхъестественного. А потом это сверхъестественное, как по мановению волшебной палочки моих потаенных желаний, случается: вступает тихий поначалу голос, такой вкрадчивый и льющийся рекой, что невольно мурашки бегут по телу. Мужской голос. Низкий, чуть хрипловатый, но твердо держащийся даже на тихих-тихих нотах. Я даже могу услышать улыбку в этом шикарном голосе и смех, доносящийся, вероятно, от кого-то второго. Честно говоря, я не знаю, что это за песня, но все равно мелодия трогает струны души, и мне кажется, будто я знаком с этой композицией давным давно. Тянет танцевать, но я держусь, просто захлопываю открывшийся от восхищения рот и делаю шаг ближе к источнику звука — музыкантам за углом. Чем ближе я иду, тем громче становится голос певца. Меня так и тянет подпевать (да, я помню, что ни строчки из песни не знаю), но я молчу. Хочется слушать и слушать шикарный голос, который кажется знакомым, тянет сердце куда-то вниз. Где-то в ушах гудит, и хочется проклясть себя за это, ведь так только хуже слышно. Я слышу, как с каждой нотой голос парня становится грустнее, а слова песни — жестче и холоднее. Когда же раздаются слова "Я могу одолжить тебе несколько осколков, на которые я разбит, возможно, они подойдут и тебе, и я отдам тебе свое сердце, чтобы мы могли начать все сначала",**** я почти чувствую боль этого парня, которого, скорее всего, бросила девушка, раз он поет такое на заднем дворе школы. А потом я осторожно выглядываю из-за угла, и мое сердце, которое так быстро стучало последнюю минуту, пропускает удар. На заднем дворе школы сидит Гарри Стайлс, сложив руки перед собой, и поет эту самую шикарную песню, которую я когда-либо слышал, а рядом ему бодро улыбается его белобрысый (не помню, кажется, его звали Ник, или Нил, или Найл, или как-то так) друг, подыгрывая на гитаре. И если мне хочется сорваться с места и убежать, потому что приторный малиновый запах въедается в слизистую, не давая дышать (возможно, дышать не дает что-то другое, может, шикарный голос того, кого я терпеть не могу?), я остаюсь на месте, глядя из-за угла на поющего Гарри и не веря своим глазам. Он не мог так петь. Никто не может так петь. Это невозможно, чтобы голос настолько до мурашек, а слова песни настолько до боли. Мне кажется, что ноги прирастают к земле, ибо я не могу двинуться с места. Что-то держит, и я отказываюсь признаваться, что это осознание идеальности голоса Стайлса в пении. Но это еще ничего не значит, ладно? Это просто когнитивный диссонанс, который испытывают люди, когда обладателем самого шикарного голоса во Вселенной (с участием которого у тебя уже пролетело в голове с сотню пошлых мыслишек) оказывается самый ненавистный человек, и не знаешь, смеяться от иронии или плакать от неудач? Внезапно мобильник, все еще зажатый в руке, вибрирует, и я словно отмираю. Отвожу взгляд от не заметившего меня Гарри и его друга, нажимаю на кнопку принятия вызова и иду обратно ко входу, почти не замечая дороги. Лиам уже сидит на бортике перил, спиной ко мне, а Зейн стоит рядом и крутит ногой скейт. Мне не хочется идти к ним, хочется стоять за углом и слушать горькое пение Гарри (не потому что это он, по этой причине я бы с удовольствием убежал оттуда, а потому что от голоса мурашки по телу), сквозящее болью, отрешением и чем-то невиданным, таким странным и эфемерным, так что если бы звуки и чувства можно было определять цветами, я бы назвал это чувство голубизной, а звук чистейше голубым. Ярким таким. Светлым. Больным и холодным. Ну и еще я могу отшутиться тем, что Найл отлично играет на гитаре, а я давно не слушал живой музыки. — Идем кататься, Хатико, — усмехается Зейн, когда я подхожу. — Проблемы с мистером Уитмором решены, и пересдача теста на следующей неделе. Он кладет мне руку на плечо, а мне так не хочется ее смахивать. В таком положении я чувствую себя нормально. Как будто не гей, как будто не больно на душе. — Покажу вам трюк, которому научился недавно, — продолжает беседу Лиам, перекладывая доску из руки в руку. И мы идем в скейт-парк, чтобы посмотреть на трюки Пейна и отдохнуть там весь день. В голове все еще играет мелодия песни, которую пел Гарри. Я не оборачиваюсь.***
Все не идет своим чередом следующую неделю. Все катится в тартарары за эти несколько дней, потому что голос Гарри отказывается пропадать из моей головы, услышанные строки въедаются в мозг и не дают сосредоточиться, а ненависть к этому размалеванному розовому мальчишке растет с каждым днем. Дни плетутся черепахами, неделя кажется вечностью. Почему-то с каждым днем я вижу Гарри все чаще, и мне так хочется врезать ему, закричать на весь коридор прямо ему в лицо: "Отвали от меня! Хватит меня преследовать! Уберись из моей головы!" Один раз случается даже то, что я ожидаю меньше всего — я захожу в туалет покурить и слышу сдавленный плач из дальней кабинки. Удивленно выгнув бровь и убирая сигарету ото рта, я прохожу мимо кабинки и вижу в приоткрытую дверцу сидящего на крышке унитаза Стайлса, который вытирает слезы рукой. Его кудрявые длинные волосы (я уже говорил, что ненавижу парней с длинными волосами и кудри?) совсем измокшие, капли стекают по шее под разорванный мокрый воротник светло-бордовой рубашки в цветочек, руки дрожат, а глаза, эти пронзительно зеленые глаза смотрят прямо на меня со всей болью и не прошедшим еще страхом. Я просто прохожу мимо, к окну, стараясь не держать в голове еще и образ разбитого страхом Гарри. Мне не хочется думать, кто это сделал, кто придумал окунуть Стайлса головой в унитаз, но я прекрасно понимаю, что это были Лиам с Зейном, которые вышли из уборной прямо перед тем, как я зашел, отдавая друг другу победные "пять". Докуривая первую сигарету, я сразу достаю вторую, чтобы унять невесть откуда взявшееся напряжение и беспокойство. Гарри все также сидит сзади меня и глотает слезы, если я захочу, я могу посмотреть на его трясущиеся ноги, виднеющиеся из-под дверцы. Но я не хочу. Раздается звонок, и Стайлс отвечает, я слышу. Он лишь говорит сдавленным и дрожащим голосом "Я в туалете на третьем этаже, приходи, пожалуйста", а мне хочется закричать от того, как же сильно этот его слабый поникший голос отличается от голоса, которым он позавчера пел. Мне не хочется знать, кого он просил прийти. Я просто докуриваю и выхожу, потому что это не мое дело. На выходе толкаю плечом Найла (я узнал, он точно Найл) — а кого еще Гарри мог позвать, верно? — и недовольно морщусь, а потом вспоминаю, когда уже за дверью: Я не ощутил тошнотворного запаха малины. На следующий день я просто иду по коридору, когда с облегчением (нет, такого не было, не надо врать, правда) чувствую этот сладкий запах. Напряжение, которое я весь вечер не мог снять сигаретами, спадает, и я чувствую себя полнейшим придурком, потому что не понимаю, что происходит со мной. Я прохожу мимо Гарри и его чертова друга (я не помню, упоминал ли, но они не так давно стали дружны, Найл только в этом году перевелся сюда) и слышу поникший низкий голос Стайлса. — Может, так? Я не знаю, как ему нравится. Черт, да он в любом случае посчитает меня дерьмом, — говорит он, и мне хочется остановиться и отвесить ему подзатыльника со словами "Не смей, Гарольд". Потому что он поднимает руками волосы и показывает Найлу, как бы он выглядел с короткими кудрями. Моя простая политика заключается в том, чтобы всегда оставаться собой и не меняться ради других, как бы глупо это ни звучало в моей ситуации. Я, конечно, и собой не являюсь, но и ради других не меняюсь. Наверное. В любом случае, после всех своих терзаний и тайн я считаю это глупым. Так правильнее. А потом дни просто идут друг за другом, и я почти физически ощущаю, как меняется что-то во мне. Я становлюсь нервным и раздражительным (не то, чтобы я не был, но я начинаю быть просто чертовски гневным в последнее время) и почти готов сорваться на Элеанор да бросить ее в какой-то момент. Все потому что чертов Гарри не может оставить меня в покое — появляется везде рядом, рябит своим розовым прикидом перед глазами и снова кажется счастливым. После того взгляда на его обратную сторону, на слезы и боль в глазах, мне это все кажется таким фальшивым, что хочется разрыдаться — Стайлсу тоже плохо. И во всем виновата чертова гомофобия. Почему бы не научиться менять людям ориентацию? Так было бы проще. Я был бы счастлив. Гарри не унижали бы. Ах да. Теперь Гарри не только рядом — он у меня в голове. Нет, он и раньше был, но теперь я не могу перестать думать о нем, с каждой минутой все больше, и почему-то чувство ненависти и тошноты постепенно заменяется каким-то болезненным пониманием. Мне это не нравится. Я не хочу меняться, потому что люблю жить в привычной среде. Не хочу, чтобы все резко завертелось, и я оказался где-нибудь в гуще событий под ударом. А если так продолжится, именно этим все и закончится, потому что иного исхода у моей проблемы не существует. Мои нервы сказываются еще и на повседневной жизни — мусорное ведро дома то и дело наполняется разбитой мною посудой, а уж что до моей кожи, так на ней живого места не осталось. У меня руки почти не сгибаются — так сильно болят сбитые и содранные многократно локти. Мне ходить трудно — спина ноет и колени страдают, потому что падаю я со скейта даже тогда, когда просто еду по улице. А разучиться кататься я не мог, точно не мог. Просто банально устаю, морально и физически, поэтому все так трудно. Наверное, именно для того, чтобы себе это доказать (что я что-то еще могу в скейтбординге), я и нахожусь сейчас в скейт-парке, стою на высокой рампе и смотрю вниз, уже в который раз сегодня. Трюк все никак не получается, и я уже почти в отчаянии. Хорошо, что в парке нет никого, иначе я давно был бы уже освистан и унижен. Хотя, на самом деле, я готов сам себя освистать, потому что в собственных глазах я унижен целиком и полностью. Из ссадин на коленях течет кровь, кажется, царапины есть даже на щеке, что уж говорить о моих бедных ладонях. Все тело ноет, но я упорно поднимаюсь и пытаюсь сделать этот чертов трюк, который отказывается получаться. В один момент, когда я уже который (пятнадцатый? сорок первый?) раз разогнался и уже подлетаю вверх по инерции, кажется, что у меня все получится. Нужно только перенести вес на другую ногу, перевернуться в воздухе и... Не выходит. Я чувствую это уже который раз сегодня, но сейчас все кажется гораздо хуже: скейт уходит из-под ног, а я еще и умудряюсь его как-то от себя оттолкнуть, я лечу вниз прямо на рампу и мне уже не избежать столкновения животом или грудью с ее почти отвесным краем. Руки не помогают — удар все равно приходится на грудную клетку, и из легких как будто вышибает весь воздух. Я кричу от боли и скатываюсь на землю, чувствуя невыносимую боль в каждой клеточке тела. Отдаленно слышу, как скейт приземляется на угол перил и, кажется, от него что-то отлетает. Но мне плевать, я лежу на спине и чуть не плачу от болевого шока. С каждым мгновением удар ощущается лишь сильнее, и хочется смачно проматериться, но не хватает воздуха. Дышать трудно. Удается вдохнуть лишь через раз, и это пугает. Такое ощущение, что я похож на выброшенную на берег рыбу со стороны — рот открыт, а не вдохнуть никак. Кажется, я слышу чей-то взволнованный голос вдалеке... или близко, не знаю. Я морщусь и сдерживаю слезы, чувствуя, как ноет стопа, которая так неудачно прошлась по рампе при падении. Пытаюсь перевернуться — только хуже, ногу простреливает болью, а спина и ребра едва ли не крошатся от действия. — Луи? Луи, ты в порядке? — кажется, что в километрах, а на деле прямо рядом раздается чей-то голос. Я не вижу его обладателя, смотрю только на размытое слезной пленкой на глазах небо и трясусь от боли и страха. Вдохнуть нормально никак не удается. Я не знаю, что делать, а все тело ноет. Такое чувство, что я лежу весь изломанный в луже крови. — А п-похоже? — откашлявшись, спрашиваю я и пытаюсь посмотреть на обладателя голоса, прижимая руку к груди, как будто это поможет забрать боль. Становится немного легче с каждым мгновением — отпускает. Легкие болят от нахлынувшего после минутного перерыва воздуха. Мне кажется, я ломаюсь на части, а нога болит просто неимоверно. Я не слышал хруст, но ощущение такое, что стопа сломана пополам. — Совсем нет, — честно отвечает парень и кладет руку мне на плечо. — Тебе помочь? Последние его слова тонут в гуле моих мыслей, потому что все, что я вижу — розовую ткань рукава, потому что все, что я чувствую — приторный запах малины. Потому что я знаю, кто этот парень, и я бы вскочил сейчас, если бы не было так больно. — Убери свои пидарские руки от меня! — лишь кричу я, отшатываясь (что болезненно теперь для моей спины, на которой я проехался по асфальту) и отталкивая его от себя. Слышу разочарованный обреченный вздох и, повернув голову, вижу раздражение на лице Гарри. — Я просто хочу помочь! Почему сразу "убери руки", я что, домогаюсь вас до всех что ли?! — возмущается он, и я понимаю, что действительно сказал что-то не то. В конце концов, Стайлс подбежал ко мне, даже если ему раз десять уже обещали жестокую расправу, если он придет в скейт-парк, и пытается помочь, в то время как другие, те же Лиам с Зейном, просто поржали бы, а я сам Гарри отталкиваю, как только могу. Он все равно помогает. И либо он сумасшедший, либо чертовски хороший человек в душе. — Прости, — шепчу я, пытаясь подняться со стонами и шумными выдохами. Стайлс тут же подхватывает меня и осторожно придерживает, чтобы я не упал вновь на пострадавшую спину. Дышать все еще немного трудно, но не так, как с самого начала. — Срань Господня, это охереть, как больно! Стон срывается с моих губ, а по грязной щеке все-таки скатывается слеза, но я ее почти мгновенно вытираю. Гарри обеспокоенно смотрит на меня и держит за плечи, глядя в глаза. — Давай... давай я помогу тебе добраться до медпункта, тут всего ничего, — предлагает парень, и я не могу отказаться, даже если бы хотел. — Разреши мне помочь. Он говорит это с такой мольбой в голосе, как будто на оказание помощи нужно разрешение. Я же киваю и пытаюсь подняться на ноги, держась за предплечья Стайлса. Он непростительно близко. Плевать. Пострадавшая нога стреляет и рвет болью, так что я стою почти на одной, не зная, что делать и как идти. Я прекрасно вижу, как Гарри смотрит на меня — с неподдельной заботой и волнением, и я не знаю, что это может значить. — Черт... я сломал свой скейт, — наклоняюсь, чтобы подобрать доску с отлетевшим креплением для двух передних колес. — Это была моя любимая доска! Я беру его в руку и хочу уже попрыгать на одной ноге к лежащему обломку доски, но Гарри быстро поднимает его и протягивает мне. Будто знает, что мне даже шаг сделать больно. Улыбаюсь ему (слабо и натянуто), чувствуя себя не в своей тарелке, потому что все еще хочется стошнить от противного запаха малины и вида на розовое чудо в перьях. Но почему-то хочется, чтобы парень был рядом. Наверное, это инстинкты, ибо некому больше меня поддержать сейчас. — Встань на мой пенни, — говорит Гарри, и я смотрю на него, как на сумасшедшего, переводя взгляд с его непонимающего лица на розовую (готов поклясться, что если бы в наличии были доски с принтами малины, он бы взял такую) пластмассовую доску и обратно. Он что, серьезно думает, что я, скейтер со стажем, встану на девчачью соплю из резины? Он что, серьезно думает, что я смогу доехать? — А по-твоему я больной ногой буду отталкиваться или держать весь свой вес? — язвительно спрашиваю я, делая полупрыжок-полушаг назад. Гарри выглядит потерянным, и я не могу его винить за это, потому что, скорее всего, на моем лице сейчас читается вселенская ненависть. — Встань обеими и держи равновесие, я буду тебя толкать. Или за руку потащу, но, я думаю, что ты всеми руками за то, чтобы я тебя толкал, — объясняет парень, и я ощущаю себя немного тупым. — Проницательно, — соглашаюсь я и нехотя беру в руки протянутый пенни. Его даже касаться противно, не то, что показываться на людях. Но я встаю на него и пытаюсь устоять вместе с почти целым скейтом под мышкой и больной ногой. В данной ситуации я не знаю, жалко ли мне больше себя (тело отказывается подчиняться и болит почти полностью) или скейтборд, который был моим лучшим другом с тех пор, как мне исполнилось тринадцать, то есть пять полных лет, и он просто идеально подходил для меня, пусть и рисунок на обратной стороне доски совсем стерся. Но теперь колеса будут расшатаны по-разному, или мне придется раскачивать все это снова, если я куплю новый скейт. Я не знаю. Но с Джонни (да, я назвал доску Джонни) мне в любом случае придется попрощаться, по крайней мере, с его лучшим вариантом. — Аккуратнее, не упади снова, — предостерегает Гарри, а я лишь закатываю глаза. Он катит меня по ровной дороге до самого медпункта. Я пару раз теряю равновесие, но Стайлс меня держит, и почему-то поясница в тех местах, где ее касаются ладони парня, горит. Мои щеки покрыты румянцем, и я почти уверен, что это из-за сдерживаемого порыва оттолкнуть от себя Гарри. Я никому не говорю, что того порыва и не было почти. На мой вопрос о том, что же он делал у скейт-парка, Стайлс отвечает просто и лаконично: "Ехал". И я польщен, что он изменил маршрут, тратя время, лишь бы мне помочь, настолько, что даже говорю ему тихое "спасибо". Но Гарри слышит. И я почти уверен, что в тот момент, когда я его благодарю, он улыбается.***
Что-то меняется во мне с самых тех пор, как я накричал на Гарри в столовой. Иронично, что я прогонял его тогда, а теперь он с каждым днем как будто становится ближе. Въедается в мысли и не выходит из головы. И я совсем не готов признавать, что что-то изменяется, так что старательно делаю вид, что ненавижу Стайлса (скорее для себя самого, чем для кого-либо еще), хотя на самом деле это, кажется, совсем не так. Если только это не новый уровень ненависти, но вряд ли, потому что тошнить от Гарри меня перестало. Запах малины, исходящий от его одежды, жвачки и волос, перестает вызывать рвотные позывы и быть приторным. Он скорее ласкает рецепторы, хочется зарыться носом в волосы Стайлса и дышать, дышать, дышать. Глупая розовая одежда уже не такая надоедливая и бесячая — только по ней я и ищу Гарри в толпе серых учеников, чтобы просто знать, что он есть. Моя жизнь в корне меняется, и мне это не по душе, совсем нет. Я все еще пытаюсь уверить себя, что это случается не из-за моей ориентации или симпатичности Гарри, а потому что я просто понял, что Стайлс ни в чем не виноват и хороший в душе человек. Я не умею ненавидеть хороших людей. Отличная отговорка, чтобы обманывать самого себя, не так ли? Ладно, я все еще не знаю, что это все значит, но я не готов принимать себя таким, какой я должен быть. Я не готов влюбляться в кого-то мужского пола, тем более, что у меня есть девушка. Тем более, что у меня друзья-гомофобы (очень проницательные, к слову, друзья) и родители, которые в последнее время так часто говорят со мной о прекрасной белой свадьбе, Элеанор в платье невесты, о детях и внуках... А я не хочу рушить их мечты. Даже если за их спиной я не могу разобраться в себе и понять, что происходит со мной и чувствами к Гарри. Я ненавижу его, по крайней мере, пытаюсь все еще, но с каждым днем я сочувствую ему все больше, ведь я прекрасно понимаю, что он чувствует. Наверное. Нет, вряд ли. Меня не унижает никто, кроме меня самого. Он не боится своей ориентации, как ее страшусь я, он спокойно делает и говорит все, что хочет, даже если потом отхватывает за это порцией унижения, а я сижу смирно и боюсь лишнее слово сказать, чтобы не стать таким, как Гарри. Хотя, наверное, именно таким мне стоило бы быть. Я чувствовал бы себя плохо в любом случае, но так меня бы поддерживал Гарри, наверное, а сейчас я полностью один в растерянности. Сижу за столом почти в гордом одиночестве, и плевать, что в мое предплечье вцепилась Элеанор, вокруг сидят мои друзья и знакомые из скейт-парка, это ощущается так, словно я сижу действительно один, ведь со мной никто не разговаривает, как будто я чертов невидимка. Кусок в рот не лезет, но я упорно пытаюсь поддержать здоровый вид, ем и даже улыбаюсь, хотя мне больше всего хочется лечь на пол и стонать. Обезболивающее, которое я принял совсем недавно, даже не помогает — перебинтованная ступня (ничего критического, просто сильный ушиб, но болит она жутко) доставляет неудобства даже когда я сижу, все тело ломит после вчерашних множественных падений, а я жутко хочу спать, потому что от боли уснуть не мог. Но когда я слышу объявление по громкой связи, я почти готов сорваться с места, схватить Гарри за шкирку и вместе с ним убежать из столовой, спасая его от жестокой расправы. Потому что из бессвязных предложений я выхватываю важное "Акция в поддержку сексуальных и расовых меньшинств", "Идея одного из учеников" и "Футбольный матч под радужным флагом". Кажется, директор нашей школы вступает в борьбу за толерантность, и сжатые скрипящие зубы сидящего напротив Лиама говорят лучше, чем матерная тирада Зейна, что не все ученики этому рады. И, я думаю, по взглядам почти всей школы, сразу же направленным на сидящего в углу Гарри, становится ясно, на кого все сбрасывают вину за эту самую идею. Обернувшись, я вижу в глазах Стайлса страх вперемешку с гордостью. Он боится расправы. Но он горд за то, что делает для таких, как он. Черт, Господи, насколько же добрый и шикарный этот парень в душе. Я готов вскочить и останавливать Лиама или Зейна (или еще кого из моих друзей) от того, чтобы они избили или облили соком Гарри, но они даже не двигаются, только переглядываются и словно замышляют что-то. Мне это не нравится. Наверное, я выгляжу странно, но мне плевать. И я очень удивлен, когда мы выходим из столовой даже не делая шаг в сторону Стайлса. Он смотрит нам вслед и, обернувшись на мгновение, я понимаю, что смотрит он преимущественно на меня, полным удовлетворения взглядом. Я не понимаю. Но мое сердце греет мысль о том, что в моей школе не останется места открытой гомофобии, если все пройдет гладко, и я, наконец, смогу открыто искать себе парня. Выйду в свет, так скажем. И даже если у меня больше не останется привычных друзей, я буду окружен поддержкой и защищен. Ненависть к Гарри лопается, как воздушный шарик, внутри меня, потому что теперь я чертовски благодарен ему за то, что он из себя представляет. Я уже знаю, как все пройдет, потому что Стайлс — живой пример ужасов гомофобии, который и поможет людям понять, что, на самом деле, это не секс-меньшинства плохие, а они сами. Понять не могу, как я научился так быстро менять точку зрения по поводу того или иного вопроса, но, серьезно, я с уверенностью могу сказать, что не ненавижу Гарри больше. И это странное чувство. Очень странное. Когда оборачиваешься на запах малины и больше не ощущаешь желания ударить, а просто вдыхаешь и наслаждаешься. Когда смотришь на розовую одежду и не хочется больше сорвать ее и кинуть в мусоросжигатель. Когда нет больше желания пинками выгнать Гарри из школы за надоедающие звуки, с которыми он жует жвачку или посасывает леденец, а хочется попросить его поделиться. И я не знаю, с чем все эти ощущения связаны (в глубине души прекрасно знаю, но я слишком привык обманывать себя). Но потом, днем, когда я уже почти забываю о речи директора, которую слышала вся школа, я понимаю, почему же Лиам с Зейном просто смачно проматерились тогда в кафетерии, но ничего не сделали. Они просто любят планировать что-то прежде, чем сделать. Ну, Зейн любит. Лиам вспыльчивый немного, но когда он со своим лучшим другом Маликом, он подает просто прекрасные идеи. Не то, чтобы я считал эту их идею прекрасной. Я просто иду по улице один (Элеанор в последнее время отказывается ходить со мной, а все друзья ушли в скейт-парк, в который я, по понятным причинам, еще неделю ходить не хочу), хромая, когда вижу Гарри, едущего на своем неизменном пенни к мусорным бакам за домом с пакетом в руках, и стоящих неподалеку Лиама с Зейном. Последний держит в руках перед собой мобильник, и я почти уверен, что его камера включена. Прямо на моих глазах Лиам, широко улыбнувшись и показав в камеру Зейна два поднятых больших пальца, быстро подбегает к Гарри, пока тот не видит, и ставит ногу сзади на пенни. Стайлс вскрикивает, взмахнув руками, по инерции отклоняется вперед и падает, сдирая кожу с мягких ладоней. Лиам с Зейном злорадно усмехаются, но на лице Пейна выражение такой злости, что я боюсь, как бы он этот пенни, который берет в руки, не разбил об голову Стайлса. — Что, хочешь превратить нашу школу в приют для педиков?! — кричит Лиам и, подойдя к упавшему Гарри, пинает его в живот, переворачивая на спину. — Ты думаешь, это хорошая идея?! Я застываю на месте и не знаю, что мне делать. Разрываюсь между желанием помочь Гарри и спокойно пройти мимо, не попадая под горячую руку друга. С одной стороны, во мне играет чувство справедливости и желания защитить Стайлса от всех чертовых бед, но с другой, я не хочу терять своих друзей, которые являются единственной ниточкой, связывающей меня с нормальной привычной жизнью. Если я потеряю их, не будет достаточного балласта, и, наверное, я не выдержу и раскрою свой позорный секрет, а уж тогда дорога на единственный в городе скейт-парк мне будет закрыта. А скейт — моя страсть, и я не хочу прекращать тренировки всего лишь из-за того, что меня будут там ненавидеть. Зейн заливисто смеется над потерянным испуганным лицом Гарри, подходя ближе и направляя камеру прямо на него. Даже через дорогу я вижу, как Стайлс смущается и боится, лежа на земле и страшась даже подняться на ноги. По спине бегут мурашки от понимания того, что сейчас чувствует Гарри. Он не видит меня, но я могу смотреть на него и чувствовать, как леденеет сердце, от того испуганного взгляда, что он поднимает на моего друга. — Ты чертов педик, Стайлс, и я почти уверен, что ночами ты совсем не спишь, — цедит Лиам и перебрасывает в руках пенни. Мне становится жалко еще и пенни, — маленькая ночная бабочка. Ты знаешь, что мы делаем с педиками, Стайлс? Мы отравляем их существование. Я ненавижу тебя, и я так хочу увидеть боль и страх на твоем лице за то, что ты хочешь сделать с нашей школой! Мне кажется, что это в корне неправильное отношение к ситуации, но мои мысли прерывает громкий крик Гарри, который пытается остановить Лиама. Тот в свою очередь размахивается и с силой ударяет пенни-бордом по краю мусорного бака. По улице разносится эхом сумасшедший грохот. — Мелкая шавка, тварь травоядная!.. — ругается Пейн, сопровождая каждое новое оскорбление ударами по баку. Гарри выглядит так, словно сейчас заплачет, он вскакивает и прямо на коленях делает шаги к Лиаму, словно это поможет. — Не трогай хотя бы пенни! Мне его на Рождество подари... — взмолившись, просит Стайлс, но Лиам отталкивает его от себя прицельным ударом коленкой по лицу. Гарри падает на землю вновь, простонав от боли. Под быстрыми яростными ударами Пейна доска разлетается на две половины, одна отлетает прямо в лежащего на земле Стайлса, а вторую парень все еще держит в руке. Взмокший и покрасневший, Лиам выглядит довольно устрашающе. Я не знал раньше, что у него такие проблемы с контролем ярости. И, наверное, именно поэтому мне до боли страшно за Гарри, когда Пейн нависает над ним. В моей голове словно что-то щелкает, и я бегу (на самом деле, хромаю, но хромаю на максимально возможной мне скорости) к ним прямо через дорогу, стараясь не слушать слова Лиама ("Мерзкая маленькая псина!", "Чтобы тебя черти всемером оттрахали!", "Педикам не место на этой планете!") и не представлять, как эти же слова обращены не к Стайлсу, а ко мне. Но я представляю. И тогда я прекрасно могу ощутить то, что может чувствовать Гарри сейчас. Я обязан его защитить. Просто обязан. Поэтому, когда на неровный из-за хромоты звук моих громких шагов оборачивается Зейн и испепеляет меня взглядом, так и говорящим мне остановиться, я не останавливаюсь, а только бегу (хромаю) еще быстрее. На лице Гарри две ссадины и кровоподтек из разбитой губы, а Лиам все не останавливается, бьет его обломком пенни-борда, не обращая внимания на поднятые в молящем жесте руки и крики боли Гарри. Я знаю, что в этих ударах не будет ничего особо критического, а синяки и ссадины Стайлс сможет замазать макияжем, если сильно постарается, и это звучит в моей голове так, как будто я пытаюсь отговорить самого себя помогать Гарри, ведь у меня все еще есть шанс развернуться и оставить все, как есть. Но я не разворачиваюсь, наоборот, подбегаю к Пейну и отталкиваю его от Стайлса. — Хватит уже! — кричу ему в лицо, загораживая Гарри, который сидит на коленях и глотает слезы отчаяния и боли. Наверное, ему было грустно смотреть на то, как ломают подарок на Рождество, особенно если это скейт. Ну, пенни. — С него уже достаточно, Лимо, ты же не хочешь, чтобы через кровавое месиво вместо его лица люди узнали, какой же ты однако бешеный! Мой голос звучит безрассудно и хрипло. Мне кажется, что я сейчас отхвачу по лицу, потому что Пейн по инерции мог бы ударить и меня, но его кулак замирает в воздухе. Но его глаза... обычно такие почти щенячьи глазки горят огнем ненависти и гнева, да так, что совсем не привычно. — Отойди с дороги, Луи, — сурово цедит он сквозь сжатые зубы, я дрожу, но не двигаюсь с места. — Или, что же, ты педиков защищаешь? В его голосе отчетливо слышится презрение и удивление. Я знаю, что он сейчас думает: его друг защищает педика, значит сам тоже педик. Стереотипы, что поделать. — Нет. Я защищаю от твоих лапищ хрупкого беззащитного мальчика! Он же не сделал тебе ничего, ты его и так достаточно побил, хватит! — я срываюсь на последних словах, потому что в груди растет комок ярости, заглушая первобытный страх при виде злого Лиама. — Все! Хватит, я сказал! Справа Зейн шумно выдыхает, но не говорит ни слова (он по натуре молчаливый малый), только снимает разворачивающуюся сцену на мобильник. Я уже знаю, что завтра или в ближайшем времени видео зальют на YouTube*****, и на меня польется вся возможная грязь или, наоборот, одобрения от девочек и учителей, но мне плевать, глубоко, с высокой елки. Лиам смотрит на меня яростным, полным ненависти взглядом, и это первый раз, когда мне не хочется сжаться из-за этого в комочек. На самом деле, это первый раз, когда такой взгляд он дарит именно мне. — Ты. Сошел. С ума. Луи, — отчеканивает он, разворачивается и уходит, бросив в меня обломок пенни. И в этот самый момент я понимаю, как сильно болит нога и все мое тело, так что едва держусь от того, чтобы упасть на землю. — Пошел ты. Я вижу, как Зейн сплевывает в мою сторону, показывает средний палец перед камерой и уходит вслед за Лиамом, громко матерясь. Когда Лиам молчит, за него матерится обычно тихий Зейн, надо же. Они уходят за поворот, и только тогда я понимаю, что Гарри все еще сидит на земле сзади, а я даже слышу, как он шмыгает носом и всхлипывает. Развернувшись и сочувственно оглядев Стайлса, я понимаю, что ему хорошенько досталось: сквозь прозрачную рубашку видны синяки на животе, все лицо в ссадинах и крови (она льется из губы, носа и брови), а ладони, покрытые сеточками царапин от падения, дрожат так сильно, словно сейчас какое-то землетрясение. — Ты в порядке? — осторожно спрашиваю я, присаживаясь перед Гарри на колени и стараясь не морщиться от боли в ступне. Стайлс кивает. Я знаю, что он врет. — Все будет хорошо, слышишь? — шепчу я, аккуратно прикасаясь к плечу парня, из-за чего он начинает плакать еще сильнее. Не знаю, почему. — Не плачь, эй. Не надо. — Это... просто больно, — оправдывается Гарри, но я знаю, что ему еще и жутко обидно за все то, что ему наговорил чертов Лиам. — Я знаю, — киваю я. — Я могу чем-то помочь тебе, Гарри? Я хочу помочь. Давай я отведу тебя в медпункт, или домой, или еще что-то сдела... Меня наглым образом прерывает Стайлс, резко подаваясь вперед и прижимаясь ко мне. Его руки обвивают мои плечи, а я только и могу, что шумно неровно выдохнуть от удивления. Футболка на плече сразу же мокнет от слез, я теперь чувствую дрожь тела Гарри, когда тот плачет, и мне почему-то кажется, что так я и должен его успокоить. — Чшш, Гарри, тише. Все будет в порядке, я не дам тебя в обиду, слышишь? — успокаивающе говорю ему на ухо, поглаживая по спине и волосам. Смотрю куда-то за его спину, ощущая прилив ненависти к своим друзьям, из-за которых ни в чем не повинный (ориентация — не наша вина) мальчик сейчас плачет на моем плече от боли и унижения. — Дж-джемма подарила мне этот пенни на Рождество, — прерываясь, шепчет Гарри. — А он... он его просто сломал... Я думал, что все наладится, но оно не налаживается... Он всхлипывает, а я только и могу, что молчать в ответ. А что я могу ему сказать? "— Я понимаю, Гарри, я тоже гей"? "— Прости, что ненавидел тебя все эти годы"? "— Мне кажется, что эта планета недостойна таких хороших людей, как ты"? Последнее — полнейшая правда. Если на нашей планете живут такие люди, как Лиам, то какого черта на этой прогнившей земле появился такой ангел, как Гарри? С его малиновой жвачкой и духами. С его розовой одеждой и розовой повязкой в длинных кудрявых волосах. С его шикарной фигурой и манерностью. С его наипрекраснейшими глазами, в которых можно прочесть весь мир. С его огромным сердцем и светящейся добротой, которую он дарит всем, кому ни попадя. Нет, он не нравится мне, не может нравиться, я же только вчера (неделю назад, если точнее) его всей душой ненавидел. Но это не мешает мне считать его хорошим, прекрасным человеком в душе. А сейчас этот прекрасный человек плачет на моем плече, сжимая футболку дрожащими пальцами, потому что кто-то не может понять того искусства, в жанре которого Гарри выточен.***
Я жалею. Знайте это. Но я не знаю жалею ли я о том, что помог Гарри и теперь в моей груди разрастается чертова дыра, потому что от меня отвернулись друзья и вслед за ними бросила девушка (не то, чтобы меня сильно волновала Элеанор, я ее никогда не любил, но все равно, терять единственных близких людей в школе довольно-таки больно), или о том, что не избил Лиама как следует перед нашим не самым приятным последним разом, когда мы сказали друг другу хоть слово. Теперь он меня игнорирует. Наверное, это и к лучшему, ведь теперь я могу "выйти из шкафа", как говорится, но я все еще чувствую себя потерянным. Как будто маленький мальчик, у которого забрали игрушку. Я чувствую себя так, как будто от меня отвалилась важная часть, и на ее месте сейчас болезненная дыра. Не знаю, были ли Лиам с Зейном, отношения с Элеанор и куча знакомых из скейт-парка значительной причиной такого ощущения, но все равно, моя жизнь уже не будет прежней, а значит, что на месте той дыры вполне могут быть те несколько лет, которые я провел в постоянном страхе быть раскрытым. Мир переворачивается на моих глазах, и оказываться в центре водоворота не так уж приятно для ощущений. Особенно когда тело ломит физическая боль, а душу выворачивает от моральной. Иной раз мне так и хочется заплакать. Лечь на пол, свернуться калачиком и захлебнуться слезами. Я не знаю, прекратили ли общение со мной из-за "предательства", либо же из-за подозрения в моей "педиковатости", но раз уж я слышу сейчас, сидя в самом углу кафетерия, как Лиам сурово отвечает одному из наших общих знакомых "С пидорами не общаюсь", вопросов быть не должно. Теперь я определенно и однозначно одинок. Нет рядом никого, с кем разделить минуты трапезы (если поедание вредной пищи можно назвать трапезой), но зато можно вдоволь закопаться в мыслях. А это именно то, что я и делаю весь ланч, потому что делать больше нечего. И, в конце концов, я прихожу к выводу, что у меня есть еще время до той самой "Акции толерантности" подумать, есть ли смысл признаваться в гомосексуальности, а пока не стоит морочить этим голову. Не выходит. Мне нужно поговорить с кем-то об этом, а единственный человек, который может меня понять, в школе уже второй день не появляется, ну или же старательно меня избегает. Гарри я не вижу, но зато я часто встречаю его дружка-не-разлей-вода, который все также либо сидит с гитарой на лестнице и соблазняет проходящих мимо девушек, либо утыкается в свой мобильник. У парня, насколько я знаю, насыщенная жизнь в социальных сетях. Именно поэтому я и останавливаю Найла в коридоре (не уверен, знакомы ли мы, но Хоран, с чужих слов, знает каждого в этой школе, пусть даже заочно), чтобы попросить номер Стайлса. Или передать что-нибудь Стайлсу. Не знаю. — Хей, Найл! — зову его я, чтобы он, наконец оторвался от экрана телефона. — Есть свободная минутка? — Да, что вам угодно? — он приподнимает бровь и смотрит на меня. А потом, когда до него доходит, кто перед ним, на его лице поочередно сменяется несколько эмоций от возмущения до радости. Не думаю, что Найл умеет их скрывать. — О, Луизиана, это ты! Это странное прозвище вводит меня в ступор: мы с ним даже не знакомы, а он уже придумал мне кличку! — На самом деле, Луи, — поправляю его, но не то, чтобы мне было дело. — Слушай, нам надо поговорить... — Дай угадаю, о Гарри? — делает предположение Хоран и попадает в точку. Он, вероятно, видит это на моем лице или просто не нуждается в ответе, потому что сразу продолжает. — Он тоже часто о тебе со мной говорит. Не уверен, что могу раскрывать тебе такие подробности, так что, будь добр, спроси у него самого, если тебе интересно. А затем он утыкается в мобильник вновь, оставляя меня наедине с мыслями. И пока я пытаюсь собрать его быструю речь в единую мысль (он говорит слишком много и слишком быстро, и я чувствую себя дебилом, потому что могу понять его слова лишь через несколько секунд обдумывания), Хоран снова отрывается от экрана. — И, кстати, передай Лилиане, что я его ненавижу, — добавляет Найл, все также утыкаясь в экран телефона и набирая кому-то очередное сообщение. — Кому? — не понимаю я и чувствую себя еще большим придурком. — Лилиане, — спокойно повторяет Хоран, как будто это очевидно, а потом поднимает на меня взгляд, видит недоумение на моем лице и закатывает глаза, поясняя, — Лиаму. Я раньше звал его просто Лианой, а из-за этого звал его друга Земелькой, ну, знаешь, все стихийно так, в одном ключе, но после позавчерашнего инцидента твой этот Лиам для меня исключительно Лилиана, а Зейн — Зоелла,****** — он говорит быстро, и я едва понимаю, что он мелет. — Или мне лучше звать его Мистер Пейн?******* — Ты болтлив, — лишь отвечаю я, а потом вспоминаю первую просьбу Найла. — нет, не передам, потому что он меня теперь ненавидит. Белобрысый парень отрывается от телефона и его губы изменяют форму в вид буквы "о", как будто он что-то резко осознал, а потом он кивает и вновь утыкается в мобильник. — Ясно, — бормочет Хоран, и повисает напряженная тишина. Парень все еще строчит что-то в своем телефоне, пока я думаю, как продолжить разговор и попросить его о том, что я давно хочу сделать. — Эм... — начинаю, переборов смущение. — Можно твой телефон? Мне нужно кое-кому позвонить. — Если ты хочешь звякнуть Гарлем Шейку, то погоди пару секунд, я напишу ему, чтобы он ни в коем случае не отвечал на мой звонок, — спокойно отвечает Найл, ввергая меня в состояние, близкое к шоку. — Что? — удивляюсь (возмущенно немного, ну да ладно) я, борясь с желанием вырвать у парня его телефон. — Что? — вторит мне Хоран, но его голос звучит более мягко и равнодушно. — Вам давно пора поговорить, а я ненавижу разборки по телефону, так что или поднимай свой ленивый зад и хромай к его дому, я скажу тебе адрес, либо проси его номер у кого-нибудь другого, Луизиана, я не в деле. Я все еще шокирован, стою и не знаю, что мне ответить Найлу, потому что он звучит довольно убедительно, пусть я и пропускаю мимо ушей или не понимаю половину его слов. С моих губ срывается глупый вопрос: — Кто такой "Гарлем Шейк"? — ответом служит отчаянный стон Хорана. — Ну чува-ак, ну ты что, не вникаешь? Лилиана — Лиам, Луизиана — Луи, кто же, по-твоему, может скрываться под таким сложным и непонятным прозвищем Гарлем Шейк? — Найл объясняет мне свою логику, как будто я маленький ничего не понимающий мальчик, и я действительно чувствую себя так. Это, все таки, было просто угадать, что Гарлем Шейк есть никто иной, как Гарри. — И не надо говорить, что я сбрендил, я слышал это сегодня уже раз двадцать. Киваю, закусив губу, потому что не знаю, что еще мне сделать и как попросить адрес Гарри, но Найл решает проблему сам, схватив мою руку и неряшливым почерком исписав ребро ладони. — Адрес принцессы Кудряшки, — поясняет он на всякий случай, потому что, наверное, решил, что я тупой, но то, что это адрес Гарри, я понимаю. — Адьёс, мой милый амиго, свидимся. Он салютует мне двумя пальцами и уходит, а я остаюсь посреди коридора с ноющими ногами (одна все еще не прошла, а другая болит от напряжения, ибо ей в одиночку приходится держать на весу тяжелого меня) и адресом Гарри на ребре ладони, не зная, что мне делать. На самом деле, я знаю, просто рюкзак внезапно стал тяготить спину, как будто хочет, чтобы я остался в школе и не делал глупых безрассудных вещей. Но я хочу сделать глупую и безрассудную вещь, потому что почти уверен, что это поможет мне разобраться в себе. На негнущихся и болящих ногах я почти бегом добираюсь до дома по указанному адресу. Мне трудно дышать от усталости (кто же знал, что хромать быстро настолько утомляет) и я опираюсь рукой на калитку, не зная, идти к двери или лучше развернуться и уйти, будто ничего и не было. Но я повинуюсь внезапному порыву и подхожу к двери, вжимая кнопку звонка в стену. Я слышу трель внутри дома, и только сейчас понимаю, как дрожу, но пути назад уже нет. Проходит минута, прежде чем до моего слуха доносятся медленные шаги (скорее шарканье по полу) и дверь открывается. Моему взору предстает взлохмаченный заспанный Гарри с выражением вселенской грусти на лице, с пластырями везде, где только можно увидеть, он кутается в цветастый плед и, кажется, не верит своим глазам, глядя на меня с открытым ртом. При виде такого милого и домашнего Стайлса мое сердце отдаленно гукает и падает вниз. Мне хочется податься вперед и прижаться к Гарри, обнимая его за шею и целуя в волосы (я знаю, что он выше, знаю), но я не знаю, откуда и с чего такое желание, которое я подавляю, как могу. Наверное, я выгляжу разбитым и красным, судя по недоумению на лице Стайлса, которое медленно сменяется неким страхом и облегчением одновременно. — Прости, что я... что так врываюсь, мне просто нужно поговорить с кем-то, — оправдываюсь я, пожимая плечами и чувствуя неловкость между нами. Руки прячу в карманы, чтобы Гарри не видел дрожащих пальцев, а глаза отвожу в стороны, чтобы не видеть удивленного лица Стайлса и не вспоминать картинки из позавчерашнего дня. Не вспоминать малиновый аромат его волос. Не вспоминать его покрасневшее от слез лицо. Не вспоминать его дрожащие в минуту отчаяния пальцы, сжимающие мою футболку. Не вспоминать крепкие объятия. Не вспоминать это. — Что-то случилось, Луи? — взволнованно спрашивает Гарри, а его голос хриплый после сна господибожемой. — Боже, ты что, плакал? Он берется ледяными пальцами (кажется, плед был нужен, чтобы не закоченеть) за мой подбородок и поворачивает мое лицо к себе, чтобы рассмотреть получше. Я не уверен, не помню, но я вполне мог разрыдаться по дороге от боли в ноге... или от боли в сердце. — Нет... не знаю, — правдиво отвечаю я, сглатывая вставший в горле ком и позволяя Гарри вытереть мои щеки. Вероятно, я все-таки расплакался по дороге. Потому что я почти ощущаю, как опухли мои глаза, а горло болит от криков. Боже, я кричал. Все как в тумане, ей-богу, я даже не помню, падал ли по пути сюда. — Заходи, сейчас же, — с плеч Стайлса падает плед, когда он протягивает руки вперед и затаскивает меня к себе домой, закрывая дверь. Только сейчас я не отбрасываю от себя подальше его руки, а едва ли не дрожу, желая, чтобы прикосновение не заканчивалось. — Ты в порядке? Наши лица рядом. Гарри держит мое в своих ледяных ладонях, и я могу видеть его прекрасные зеленые глаза. Но я вижу не их цвет, а какое-то движение в глубине зрачка, отрешение и волнение, желание выставить меня за дверь и прижать к себе в объятиях. Я вижу это в его глазах, потому что знаю, как выглядит это чувство. У меня в доме много зеркал. — Да. Да, в полнейшем, — я яростно киваю, но я вижу, что Стайлс мне не верит. Он отстраняется. Мне становится холодно. — Я не помешал чему-нибудь? — Нет, конечно, нет, — отмахивается Гарри и идет куда-то дальше по коридору, обхватив себя руками. Я хватаю с пола плед и бегу за ним (а что мне еще остается?). — Только если самобичеванию. И просмотру мелодрам с банкой мороженого в руках. Он вздрагивает, когда я молча накидываю плед на его плечи. Наши пальцы соприкасаются, когда он натягивает его на себя чуть сильнее. Я готов поклясться, что почувствовал удар током, когда пальцы Гарри прикоснулись к моим. А потом я уверяю себя, что это просто лед его рук. — Мы можем поговорить? Ну, то есть, мне нужно выговориться. И попросить совет, — я мнусь на пороге комнаты, заламывая пальцы, пока Стайлс садится на диван боком ко мне и, это видно, изо всех сил старается не смотреть на меня. — Всегда, — срывается с губ Гарри, а потом он резко выдыхает, как будто не хотел этого говорить. Наверное, не хотел. — Конечно, можем, — поправляет он уже громче, будто бы я не слышал. Я слышал. — Ладно. Ладно, — я киваю сам себе и присаживаюсь напротив Стайлса. — Я не знаю, с чего начать... — Начни с конца. Или с определенной проблемы, — предлагает Гарри, наклоняясь вперед и упираясь локтями в стол. — Да, хорошо, — я сдавленно киваю вновь, ломая пальцы. — Ну, меня бросила Эль и со мной больше не общаются Зейн и Лиам. Наверное, это и есть конец истории. Я не знаю, что говорить дальше — возможные причины или возможные последствия, так что я просто поднимаю глаза на Гарри и вижу на его лице понимание и какое-то удивление. Он ждет продолжения, но когда тишина затягивается, прерываемая только тихими звуками, идущими от телевизора, Стайлс решает говорить сам. — Они выглядят мило вместе, если честно. Между нами, геями... — как только слова отзвучали и эхом раздаются в вакууме моих мыслей, я захлебываюсь воздухом. — Я не гей! — восклицаю, перебивая Гарри. Он смотрит на меня снисходительным взглядом, словно немым "Да ладно тебе". Я знаю, Гарри. Я знаю. — Ой, да ладно тебе, — слабо усмехается Стайлс. Вот видите. — Я же вижу. Я знал то, что ты не по девочкам еще тогда, когда ты не задумывался об этом. Возможно, Гарри прав. Но в груди у меня полыхает стыд и гнев, ведь я не знаю, что мне делать с этим. — Значит... значит ли это, что я плохой человек? — звучит так, как будто я признаю поражение. Признаю, что я гей. — Боже мой, конечно, нет! — парень взмахивает руками. Я надеюсь, мой взгляд не слишком забитый и смущенный. — То, что ты просто не любишь девушек, совсем не означает, что ты ужасный человек, Луи. На твоем примере, Гарри, я способен это доказать. — Но я люблю девушек! — пытаюсь возразить я, как будто не сам только что почти ясно признался в обратном. Гарри смотрит на меня, как на придурка. Или мне так кажется... — Луи, не глупи. Пожалуйста. Я знаю, зачем ты пришел, — с ноткой грусти в голосе говорит Стайлс, отводя глаза. А я лишь смотрю на него и не понимаю, почему ему обязательно нужно быть таким понимающим и гостеприимным? — Думаешь, я пришел обсудить свою ориентацию? — цежу я сквозь сжатые зубы, глядя на Гарри. Медленно в голове переключается какой-то тумблер, и я разжимаю челюсть, шепча: — Ты прав. Готов поклясться, на лице Стайлса сейчас победное выражение, но я не могу сказать точно, потому что прячу лицо в ладонях, слабо выдыхая. Так хочется, чтобы меня утешили, как маленького мальчика, прижали к себе и вдолбили в мою тупую голову, что быть геем — не преступление. — И что ты хочешь обсудить? — вкрадчиво спрашивает Гарри, будто подводя к основному разговору. Я слышу скрип дивана и, открыв глаза, сначала не вижу Стайлса и думаю, что он ушел куда-то, но на мои плечи тут же опускаются большие мягкие руки, а локтя на подлокотнике касаются бедра севшего туда парня. — Я... я не знаю. Я просто не могу себя принять таким. Мне просто нужно спросить у тебя, как ты это делаешь? Как ты миришься с этим? С тем, что тот, кого ты в любом случае полюбишь, не обратит на тебя внимания, ибо сейчас большинство парней — гомофобы, чертовы натуралы, — к концу фразы я почти хриплю на тихом шепоте, вновь всхлипывая и кусая губу до крови, чтобы не пролить ненужных слез. — Как ты принимаешь себя таким, какой ты есть? Как мне сделать так, чтобы не бояться реакции людей? Мгновения Гарри молчит, и я чувствую себя неловко. Мне кажется, что он сейчас уйдет или выставит меня за дверь, но он лишь сильнее сжимает мои плечи и, спустя пару секунд, отвечает своим тихим низким шикарным голосом. — Реакция будет, я просто... научился не обращать внимания? Не знаю. Я все еще боюсь боли, ну, немного, но я привык к унижениям, — пожимает Стайлс плечами, но я не знаю, что вынести для себя из его слов. — Они были моими друзьями десять лет. Я не могу потерять их из-за такой глупости, как ориентация... — я знаю, что сейчас скажет Гарри. Он скажет "уже потерял". Знаю. — Я хочу вернуть то, что у меня было, я хочу жить, как раньше, еще до того, как я осознал себя. Хочу быть счастливым, веселиться с друзьями, быть тем, кем я был три года назад. А потом просто появился ты, Гарри, весь из себя такой... гейский, и я почему-то осознал, что я такой же. Я не хотел таким быть. Таким, как ты. До сих пор не хочу. Я хочу просто нормальной жизни, чтобы без этого, без парней и обсуждения актеров, с женой и детьми. — Это невозможно, и ты это понимаешь, — лишь отвечает Стайлс. Мне больно от его слов. Я сбрасываю его руки с плеч и вскакиваю на ноги. — От тебя поддержки, как от стула! — кричу я, взмахивая рукой и задевая стоящую рядом вазу. Какое клише. Она шатается, падает и с громким треском разбивается о пол, разлетаясь осколками по всей комнате. — О мой Бог. Прости, Гарри, я не хотел... Парень не отвечает, просто с грустью смотрит на меня и на вазу, на меня и на вазу, переводит взгляд, и выражение его лица совсем не меняется. Он сгорбился и сдавленно дышит, дергая тесемки синей (надо же, не розовая) худи. — Я сейчас же уберу, — бормочу я, наклоняюсь и собираю в руки самые большие обломки, чтобы бросить в стоящее под столом ведро. Я хватаю в руки тряпку (не знаю, зачем Гарри в комнате половая тряпка) и начинаю собирать ею маленькие осколки вместе, чтобы убрать, но они наоборот разлетаются в разные стороны. За спиной раздается тихий смешок, я оборачиваюсь и немного злобно спрашиваю: — Что не так? А потом понимаю, в какой позе я застыл и куда направлен взгляд Стайлса. О Боже. Сердце ухает в груди и пропускает один удар за другим. Потому что Гарри абсолютно очевидно пялится на мою задницу. Упс. Кажется, поза для уборки была выбрана не совсем удачно. — Ты не умеешь убираться, Луи, — усмехается Стайлс вновь и встает с подлокотника, чтобы подойти ко мне и взять тряпку из моих рук. Когда его пальцы касаются моих ладоней, я, да видит Бог, вздрагиваю. Не от холода его рук, а от прикосновения. Это странно. Очень странно, знайте это. Я чувствую себя так, как будто меня закатало катком для асфальта в этот самый асфальт. Потому что осознание того, что я только что выговорился самому гейскому гею на планете о своей ориентации, только начинает достигать моего разума. Но вместо этого я говорю о чертовой вазе. — Прости, — извиняюсь вновь и вновь, как будто привык к этому, но на самом деле у меня нет такой привычки. — Я могу... я могу помочь тебе убраться, не знаю, купить тебе новую, правда, я сделаю все, чтобы загладить вину. — Прямо таки все? — приподнимает брови Гарри, а я лишь дрожу, встречаясь с ним взглядом. — Да, — киваю, подтверждая свои слова еще раз. — Любое твое желание, Гарри, все что угодно за твое прощение. На секунду повисает тишина, и мне кажется, что напряжение между нами можно резать ножницами. Я вздрагиваю от каждого звука, идущего от телевизора, и мне кажется, что это пугающее мгновение, когда Стайлс просто стоит и смотрит на меня почти как-то оценивающе (никогда не признался бы, но на самом деле я гораздо более стеснительный, чем Гарри), никогда не кончится, но парень вдыхает и открывает рот, чтобы сказать что-то. Но он словно стесняется это сказать. Еще мгновение он молчит, а потом, будто собравшись с мыслями, шепчет едва слышно: — Можешь поцеловать меня? И мои стены, которые я в последние года строил, рушатся к чертям собачьим. Самообладание на нуле, а к голове вместе с кровью приливает гнев. Хочется закричать, обматерить Гарри и его чертово "гейство", но вместо этого я лишь хриплым от внезапной сухости в горле голосом переспрашиваю "Ч-что?". На что получаю еще более тихое и смущенное "Можешь поцеловать меня?". О Господи, этот парень вообще понимает, о чем он просит?! Я делаю шаг назад, и еще один, и еще, мотая головой из стороны в сторону, как сумасшедший. Мне кажется, что мир сошел с ума, господи, нельзя же вот так просить парню поцеловать себя другого парня! Нельзя! Потому что я не гей. Пытаюсь им не быть. Потому что я не хочу "голубой" любви, я хочу белую свадьбу, долгие года жизни с женой, детей и внуков, я хочу нормальную и обычную жизнь без нападок гомофобов! — Иди к черту! — кричу я и бегу из комнаты Гарри, хромая уже почему-то меньше. На ярости и адреналине неплохо бегается. — Я не педик! — Я и не говорил, — пытается образумить меня идущий сзади Стайлс. Он все еще заворачивается в плед. Хочу сорвать его с плеч парня и задушить его им. — Ты не сможешь скрываться вечно, Луи. Врать вечно нельзя. Просто перестань врать самому себе и прими себя таким, какой ты есть! Как будто это поможет мне, какие-то глупые слова глупого гея из школы. Я открываю дверь и последний раз оборачиваюсь, чтобы увидеть на лице Гарри вселенскую скорбь и извинения. Но я не останавливаюсь (хотя душа умоляет), только кидаю полный ненависти взгляд на Стайлса и бросаю последнее: — Ненавижу тебя. Пидор, — пытаюсь вложить в последнее слово всю возможную ненависть и презрение, захлопываю дверь и широким шагом ухожу подальше. В глубине души я хочу, чтобы Гарри позвал меня назад. Я знаю, что из гордости не остановился бы, но так... так я бы хотя бы почувствовал себя нужным кому-то. Но меня никто не зовет.***
На следующий же день я ощущаю себя самым великим придурком на этой планете. Серьезно. Руки трясутся от осознания того, какую грубую ошибку я совершил. Я не знаю, что случилось тогда в доме Гарри, но это — явная демонстрация моей глупости и идиотизма. Возможно, я испугался или опешил от такой резкой просьбы, но, думаю, мне не стоило так резко убегать. И уж тем более не стоило оскорблять Стайлса. Кому, как не мне, знать всю боль того слова, которое я кинул ему последним, потому что я знаю, что это ощущается, как плевок в лицо. А это — последнее, что Гарри заслужил. Он, все-таки, прекрасный человек. Он впустил меня в дом несмотря на то, что до этого я нескончаемо оскорблял и унижал его (может, это случилось только потому, что я спас его от разъяренного Лиама), он попытался помочь мне, пусть я сам будто не хотел помощи. Черт, даже когда я убегал, он все еще старался меня успокоить. Мне кажется, что мне придется расплачиваться за свой поступок еще долго. И я действительно искренне раскаиваюсь. Я знаю, что был неправ. Серьезно. Я ненавижу себя за то, что испугался в тот момент. Испугался того, что я все-таки гей. Испугался доказать и показать это кому-то другому. Испугался принять себя в тот момент. Наверное, я не был готов тогда. Но после того, что случилось, я знаю, что готов сейчас. Вот только Гарри до сих пор не появляется в школе, хотя проходит уже два дня. Только Найл подсаживается ко мне за стол на следующий день после происшествия дома у Стайлса и молча смотрит несколько минут. В его взгляде я вижу спор двух его частей — мирной и заботливой о друге, причем спор идет о том, врезать мне или нет. Чаша весом перевешивает на второй вариант, потому что Хоран также молча уходит. И только потом я замечаю, что он все это время писал на салфетке зеленым карандашом: "Мудак". Я знаю, Найл. Потому что я почти уверен, что мне нравится Гарри. Да. Знайте это. Потому что я не могу без малинового запаха и розовой одежды на горизонте, ладно? Потому что я только сейчас понимаю, что все время выискиваю его длинные кудри в толпе учеников. Он действует, как успокоительное, его шикарный голос — как снотворное, а идеальное лицо — словно сон. В воспоминаниях до сих пор вижу его ямочки на щеках, широкую улыбку, которая никогда не была адресована мне, искорки в глубоких зеленых глазах, до сих пор ощущаю его собственный, не малиновый, а какой-то человеческий запах. Что-то необычное и такое, черт подери, родное. До сих пор чувствую его руки на своей спине, его лицо на своем плече, его все. Как будто он въелся в мои мысли и не хочет вылезать. Да и я его отпускать не хочу. Гарри слишком идеален, чтобы его отпустить. Но мне кажется, именно это я и сделал. Оттолкнул от себя. Отпустил. Поэтому я и чувствую себя еще хуже. Поэтому мне наплевать на нападки со стороны когда-то друзей (на самом деле это больно после стольких лет рядом), ведь я зарываюсь в мысли и пытаюсь понять, что мне стоит сделать. Поговорить с Гарри? Он вряд ли пустит меня на порог или ответит на звонок. Попытаться передать что-то через Найла? Да блондин вряд ли сдержит себя в следующий раз и как следует изобьет меня. Написать краской на асфальте перед домом Гарри "Прости меня"? Нет, это уже перебор. Фантазии во мне, как всегда, нет, потому я просто купаюсь в ненависти к самому себе. Иду домой из школы пораньше, потому что нет сил высиживать химию. Особенно когда место, которое всегда занимает Гарри (прямо через две парты передо мной, я всегда жаловался на его кудри, которые закрывают мне вид на доску), пустует. Ни намека на светлого парнишку, который сейчас войдет, попросит прощения за опоздание и плюхнется на такой холодный сейчас стул обтянутой розовой джинсой задницей, окидывая весь класс приветственной улыбкой, как всегда делает, и натыкаясь лишь на холодные взгляды парней и смущенные улыбки девушек в ответ. Черт. Я никогда не думал, что влюбиться — так сложно. И неожиданно. И сразу в омут с головой, мысли в круговорот — сердце в тиски, все вокруг на задний план и лишь розовое создание с малиновой жвачкой во рту перед глазами. Я превращаюсь из тихого (удивительно, учитывая, что все мои друзья — скейтеры. Были) подростка, который все-таки иногда улыбался и отпускал шуточки, в черную тучу с мешками под глазами. Гарри убивает меня, медленно и верно. То есть, не он. Влюбленность в него. Чертова неожиданная влюбленность в парня, которого я еще две недели назад ненавидел. Нет таких слов, чтобы описать эту пустоту в груди, когда я понимаю это. Кажется, что все в этом мире против меня, даже мое сердце. И, наверное, это самое обидное. Я пинаю камушек и смотрю точно в землю, не поднимая глаз, и чувствую, как вместо ноги начинает болеть моя грудь. Не кости, не синяки, не ссадины, а что-то внутри. Легкие, которым тяжело дышать обычным воздухом (они нуждаются в том, чтобы насытиться запахом Стайлса по самое не могу). Сердце, которому тяжело биться, не ощущая второго пульса рядом. Иду не домой — куда глаза глядят. Все вокруг перестает быть знакомым, но я все равно иду и иду, плюя на всех людей вокруг. Неудивительно, раз я смотрю только на мыски своих порванных кед, что я не замечаю, как сворачиваю на велосипедную дорожку. Едущий навстречу велосипедист только и успевает, что нажать на звонок, когда задевает меня рулем в бок и колесом проезжает по ноге. Знаете, это, все-таки, больно. Правда. Особенно затылком о поребрик падать, когда при этом бок разрывается от боли. О да, я сдираю и без того содранную кожу на локтях и лежу не в самой удобной позе посреди тротуара, глядя теперь уже на улицу вокруг. Люди проходят мимо и даже не пытаются помочь, но, впрочем, я бы себе тоже не помогал, так что не виню их. А потом взгляд цепляется за табличку с названием улицы, и сердцебиение обрывается. На ребре ладони больше нет чернил маркера, но я помню каждую черточку, и вот эти самые черточки адреса Гарри совпадают с названием той улочки, где я сейчас пытаюсь прийти в себя. И не бывает настолько обидных совпадений, потому что я, черт возьми, вижу, как через дорогу с пакетом из продуктового (вывеску которого я также вижу на противоположной стороне улицы) в руке бежит Стайлс. Смотрит на меня. Волнуется. Кажется, что я сейчас расплачусь от счастья, потому что я так скучал по этому кудрявому чуду, по розовым футболкам и кедам, по Гарри. Но при этом плакать хочется от боли и ироничности ситуации. От ненависти к себе, потому что даже после всего того, что я сделал ему, Стайлс бежит ко мне, волнуясь за меня. И это так больно бьет по сердцу, что мне хочется снова убежать. Но потом, когда Гарри достаточно близко, и я вижу в его глубоких зеленых глазах искреннее беспокойство, я понимаю, что он не обижается на меня. И я также понимаю, почему. Внезапно в моей голове все поступки и слова Стайлса, которые я никогда не мог понять, обретают смысл. Каждый брошенный в мою сторону взгляд все эти годы. Каждая пропавшая с его лица улыбка после того разговора в столовой и все полторы недели после. Тот удивленный и радостный взгляд, когда я появился на пороге его дома, его забота и то чертово "всегда", которое невзначай слетело с его губ. Те объятия возле мусорных баков, когда он отказывался меня отпускать и цеплялся за футболку, как за спасательный круг, шепча что-то мне в плечо. Тогда я не понял, что это значило, но сейчас я правда почти уверен что тот неразборчивый почти шепот звучал как "Не отпускай меня, не надо, не отпускай". Та просьба в его комнате за разбитую вазу. За считанные секунды я понимаю, что, черт подери, я нравлюсь Стайлсу, и, наверное, именно поэтому он не забил на меня болт, как и остальные прохожие. Ну или он просто очень доверчивый и добрый человек. — Луи? — взволнованно спрашивает он. Я все еще за стеной мыслей, и скорее читаю по губам, чем слышу, что говорит Гарри. Потому что я все еще в шоке от осознания. Взаимность, скажете? Взаимность. Чертова взаимность. Это пугает еще больше устрашающих перспектив стать новым мальчиком для битья у тех, кто был моими друзьями еще несколько дней назад. — Я в порядке, — шепчу я, предупреждая вопрос Стайлса. — Правда, в порядке... — Дай руку, — твердо просит Гарри и, не дожидаясь разрешения, берет в ладони мою хрупкую тонкую руку, рассматривая царапину у локтя. — Сейчас, погоди, у меня был пластырь где-то. Он все еще держит мое запястье одной рукой (я чувствую эту чертову дрожь его пальцев), другой рыская в карманах. Я смотрю на него во все глаза, не представляя, как на Землю могли спустить такого ангела. Я бы душу продал, лишь бы он никогда не отходил от меня. На таких идеальных щеках Гарри румянец волнения. Его руки дрожат просто из-за холода, уверяю я себя, но черт, он правда волнуется, либо за меня, либо находиться рядом со мной. Его глаза в панике перескакивают с предмета на предмет, не поднимаясь на меня. Волосы растрепаны, и мне так хочется запустить в них пальцы, потому что я уже не боюсь испортить идеальную укладку. Я, черт подери, действительно влюблен, потому что все еще в состоянии шока от того, что, наконец, встретил его. Гарри. Моего Гарри. — Прости, Гарри, прости меня, пожалуйста, я так ошибся, я все испортил, Боже, просто прости меня, умоляю, — бормочу я, хватаясь за руку Стайлса и прижимая ее к себе. Он смотрит на меня удивленными глазами, но он, черт возьми, смотрит на меня. — За что? — интересуется он, а потом до него, кажется, доходит, судя по пониманию в глазах. — Хей, не надо, ты ничего не сделал. — Я назвал тебя пидором, — смущенно опустив взгляд, напоминаю я, чувствуя нервную дрожь в кончиках пальцев. Повисает угрожающая тишина. Всего на пару мгновений, но для того, чтобы я впал в панику, этого хватает. А потом Гарри вздыхает и сжимает мою ладонь, произнося: — Я привык, Луи, ничего страшного, — как будто я какой-то маленький мальчик. И я чувствую себя этим маленьким мальчиком, потому что рядом со Стайлсом я кажусь еще ниже, меньше и беззащитнее. — Сейчас не дергайся сильно. Гарри наклоняется поближе ко мне и наклеивает пластырь на мой локоть. Хочу спросить, зачем Стайлс носит с собой пластырь, но он сам говорит, опережая мой вопрос: "Всегда ношу после того случая с собой, когда выхожу из дома". Это практично. Гарри склонен к гениальности. Я заглядываюсь на него почти в открытую. На его идеальные скулы, морщинку между бровями, на шикарные губы, глаза и орлиный нос. Так и хочется протянуть руку, потрогать, а ведь его лицо так близко, Боже, лишь подайся вперед... Он не отодвигается дальше, когда пластырь уже наклеен, просто поглаживает его большим пальцем и смотрит мне в глаза, сглатывая. Я промаргиваюсь, как будто пытаюсь проверить, сон ли это или чертова реальность. — Гарри... — зову я, кусая нижнюю губу. — Твое... твое желание все еще в силе? Я почти слышу, как громко и быстро стучит мое сердце. Или это сердце Гарри? Стайлс пережидает какое-то мгновение, которое кажется мне вечностью, облизывает губы и слабо кивает, когда я уже готов сдавать назад от отчаяния, что на самом деле я ошибся и ни хрена не нравлюсь ему. Но он кивает. И я собираюсь с силами и кладу руку на лицо Гарри, притягивая его ближе к себе и прижимаясь губами к его приоткрытым губам. Дыхание смешивается. Я чувствую на губах сладкий вкус этих мягких губ и чертову малиновую жвачку. Поцелуй выходит медленным и неопытным (как будто не я целовался с Элеанор на виду у всей школы несколько лет), но до салютов перед глазами и бабочек в животе. Кажется, что я прямо сейчас спущу в штаны, потому что, серьезно, Гарри слишком шикарен. И я, черт возьми, целуюсь с ним. Прямо посреди улицы, вот так просто, губами к губам, мыслями к мыслям. Из легких вышибает весь воздух, когда Стайлс кладет руки мне на талию и пододвигает к себе, начиная углублять поцелуй. Одной рукой я все еще держу его щеку, а второй хватаюсь за его плечо, чтобы не шлепнуться на спину. Поза, вероятно, должна быть неудобной, но рядом с Гарри все удобно. Я чувствую, как силы покидают меня, поэтому крепче хватаюсь за Стайлса, который стонет в мои губы с каждым новым движением. Он мнет их, слегка кусает и оттягивает, а это настолько дурманит, насколько не дурманят сигареты и алкоголь. Кажется, в моих легких нет воздуха, потому что я забыл, как дышать, ведь, черт подери, Гарри целует меня, Гарри удерживает меня от падения, Гарри стонет мне в губы, ГарриГарриГарри. Я отрываюсь от него, чтобы вдохнуть полной грудью и оглядеть его раскрасневшееся лицо. Это прекрасно. Он выглядит действительно идеально. Обвиваю его шею руками и прижимаюсь лбом к его лбу, его руки все еще на моей талии, слегка поглаживая бока вверх-вниз. Я не знаю, что мне делать, я просто дышу в его губы и будто пьяно улыбаюсь, глядя ему точно-точно в глаза. Он делает то же самое, тяжело дышит, и я ощущаю себя самым счастливым человеком на свете в тот момент. А на следующий день я встречаю его поцелуем посреди коридора. И целый мир подождет. А на акции толерантности мы стоим на сцене и держимся за руки, демонстрируя право на счастье. Нас достают каждый день, но мне плевать, потому что мы уже ничего не боимся. Гарри готовит мне вкусный завтрак и варит кофе каждое утро, стоя на нашей кухне в одних трусах. Я всегда подхожу к нему сзади и обнимаю со спины, оставляя на позвонках невидимые следы поцелуями. Мы живем вместе в его доме, и ни его, ни мои родители не против. Я не берусь утверждать, но, скорее всего, мои родители счастливы видеть меня радостным. Или счастливы выгнать гея из своего дома, не знаю. Но, в конце концов, у них еще много маленьких детей, чтобы осуществить мечту о внуках и белой свадьбе, верно? Я был не прав, знайте. Пройти через унижения легко и просто, если есть кто-то, кто всегда будет рядом. И если вы спросите у меня, кого я люблю больше всего на свете, я, не задумываясь, отвечу: Гарри Стайлса.