Номер один

- Саске, нам надо расстаться. Над Конохой ночь раскидывает плотный шатер, расшитый далекими огнями звезд; он не пропускает солнечного света, сглаживая острые углы и высасывая краски, отчего силуэт Наруто на фоне окна кажется вырезанным из фанеры: дунет ветер, и его как не бывало. Может быть, именно поэтому первой мыслью Саске становится предположение, что это ему лишь послышалось. Но проходит минута, другая, и он понимает, что не ослышался. Наруто не двигается с места, продолжая все так же стоять к нему спиной; Саске до рези в кончиках пальцев хочется схватить его, встряхнуть как следует, чтобы понять, что это шутка. Казалось, что день не предвещал ничего неожиданного: составление галимого отчета с последней миссии, занявшей целую неделю времени вместо предполагаемых трех дней – в который раз он проклял тот день, когда его назначили капитаном; жара, от которой плавятся мозги и становится лениво даже вставать, не то что корпеть над трижды проебанным отчетом… Еще и, как назло, холодильник замкнуло с самого обеда, и пришлось подложить тряпку и выжимать ее каждые полчаса. Еще и Наруто куда-то запропастился на целый день и вернулся лишь, когда румяное зарево заката поблекло, и в разморенную жарой Коноху пришла долгожданная прохлада. Непривычно молчаливый и далекий, почти чужой с этим непривычно усталым выражением лица и горечью, затаившейся в складке сжатых губ. Саске лежит на диване, задрав ноги на подлокотник и положив на лоб запотевшую банку энергетика на лоб: хоть какая-то прохлада, а бумаг невпроворот… Может, поэтому Учиха и принял неожиданно болезненные слова Узумаки за галлюцинацию. Он и сам был как глюк: неаккуратно вырезанный кусок фанеры на фоне окна. Хочется встать и как следует засветить ему в лицо, почувствовать ответный удар – чтобы увидеть его лицо, настоящее лицо, а не ту бутафорскую маску; чтобы та сошла, слетела, как шелуха. Чакра Наруто пульсирует едва-едва, она похожа на ровное дыхание спящего, и чакра самого Саске сталкивается с ней, давит, жжет кончики пальцев. Хочется съязвить, рассмеяться ему в лицо, но он сжимает кулаки и отворачивается. Нет, он не станет унижаться. - Скатертью дорога. Слышно, как Узумаки негромко хмыкает и уходит вглубь квартиры, скрипит дверью: звук захлопывающейся двери мерзко звенит где-то в черепной коробке. Все равно он вернется – всегда возвращался. Саске знает, что это не может быть серьезно, что уж кто-кто, а Наруто никогда не бросает то, за что боролся так долго. Он не хочет думать, рассусоливать и искать причин – все равно он рано или поздно вернется. Но он не возвращается. Отчет доделан, холодильник починен, ледяная банка пива томится в морозильнике, но на Учиху нападает странная апатия, похожая на лихорадку, только без температуры – такая же противоестественная пустота в мыслях. Саске смотрит телевизор, без разбору щелкая каналы, забывается коротким сном, долго смотрит в потолок красными глазами – в спальню не хочется даже идти. Он хочет понять, вспомнить тот момент, когда Наруто успел занять так много места в его жизни. … После окончания войны жизнь полна неопределенности. Экономика пяти великих наций находится в таком упадке, что даже Дайме вынуждены затянуть пояса потуже. Земля ощерилась огромными оврагами - следами от взрывов; ветер уныло гоняет по вытоптанной безжизненной почве остатки провизии и кое-где даже лоскутки недействительных теперь взрывных свитков. Но самое главное – более чем пятидесятипроцентная потеря населения шиноби. На улицах становится пустынно как никогда, по всей деревне – что уж там, по всем великим странам Альянса шиноби – безмолвным, страшным веет от наглухо закрытых домов, от пустых осунувшихся лиц редких прохожих. Весь мир шиноби оделся в траур. Как только Саске может хотя бы стоять на своих двоих, Наруто без всяких расспросов буквально за руку ведет его куда-то. Ни сил, ни желания возмущаться не остается – он ощущает себя искусственным, собранным из лоскутов собственной кожи и другой – розоватой, потерявшей всякую чувствительность – кожи свежих, крупных, как жирные черви, шрамов; стойкое ощущение, будто его вспороли, выпустив все, что смогли, а после наспех запихнули обратно и как попало протянули сеть нервов и вен. Оказалось, похороны. Саске кожей ощущает на себе взгляды всей толпы – колкие, похожие на укусы москитов, но не реагирует никак: просто нечем чувствовать, нечем ненавидеть. Краем глаза цепляет серое, прокуренное лицо Нара, отекшее от слез – Ино, блеклое бесцветное – наследницы клана Хьюга. На ней он невольно останавливает взгляд: на переферии сознания смутно всплывают схожие черты белокожего нежного лица, прозрачных серых глаз. Вспышка – и похоронная процессия смазывается, сливается в одно черное пятно, и из этой черноты проступает другое лицо, гладкие черные волосы, пергаментная серая кожа, исходящая лоскутами, черные белки глаз… Саске опаляется их взглядом, дрожит как тетива лука, открывает губы и не чувствует их; бескровные губы напротив говорят что-то, рука на волосах сжимает волосы в кулак, но он не чувствует боли. Лишь лицо напротив, щемящие что-то внутри слова, и меркнет, истаивает, как дымка, его улыбка перед глазами… … Саске просыпается, пережидает приступ острой боли, смаргивает застилающую глаза слезную муть, лишь после садится на постели и проводит мозолистой ладонью по мокрому – от пота ли, от слез ли, ему плевать – лицу. Его ощутимо потряхивает, озноб ледяной змеей обвивает тело, и он с отвращением отбрасывает от себя мокрое от испарины одеяло. Брат снится ему часто, настолько, что от недосыпа беспрерывно ноет голова. Он изматывает себя тренировками на пустынном полигоне до сладкой рези в мышцах, и лишь в такие ночи может поспать хоть четыре часа. Сакура сетует, говорит что-то о перенапряжении и разрыве только восстановленных тканей, но он лишь кивает и пропускает все мимо ушей. Пятая смотрит на него с плохо скрытым недоверием, но все же дает ему амнистию «до первого подозрения в противозаконной деятельности»; он знает, что чудовищная потеря основной массы трудоспособных шиноби не позволит так легко списать его со счетов хоть после дюжины «подозрений». Учиха более чем уверен в том, что тут не обошлось без Наруто. Без него не обходится теперь ни одна дипломатическая миссия: он – живой гарант мира, как ярко горящий факел в темноте. А потом начинается череда миссий без конца и края, и жить становится легче. Бывшие сокурсники смотрят с опаской, как звери, ожидающие нападения – вздыбленная шерсть, оборонительная стойка, глухое рычание. Лишь со временем они начинают сухо кивать при встрече, перекидываться парой слов на совместных миссиях, а иногда даже приглашать на дружеские посиделки. Саске ходит, сидит отведенное приличиями время, цедя пиво и, терпеливо выслушав очередную пьяную байку, прощается и уходит в маленькую квартирку на окраине деревни, которую снимает. Лишь Наруто продолжает относиться к нему, как и до его ухода из деревни, как до войны: шумно вваливается в дом, тащит в Ичираку, зовет на спарринги и дерется алчно, с почти маниакальным азартом в глазах, на праздники заявляется с подарком и широченной улыбкой, цветной лентой вплетается в серые будни. … Саске просыпается; устало щурит глаза и скребет ногтями двухдневную щетину, топая в ванную. Отливает, болезненно морщась от неприятных ощущений и подстраиваясь так, чтобы утренний стояк не мешался. На полный напор включает ледяную воду, подставляет под нее руки, лицо, шею, стряхивая остатки сна. Открывает шкафчик и против воли испытывает странное чувство сосущей пустоты, видя в стаканчике две щетки. Одна нейтрального темно-синего цвета, другая – ярко-зеленая, с дурацкими аппликациями в виде жаб. Сразу вспоминается, как он сам как-то сказал, что она похожа на зубочистку с комьями гнилой тины, а добе в отместку вместо крема для бритья подсунул ему зубную пасту в ее тюбике. Учиха зажмуривается до цветных пятен под веками, отгоняя воспоминания. Он запрещает себе думать о том, где Узумаки сейчас и почему не приходит забирать вещи. В конце концов, это уже давно не его дело. Однако его будто заклинивает. Сознание цепляет все, связанное с ним: на кухне стоит его большая красная кружка с надписью «Хороший завтрак помогает»; в шкафу лежат его застиранные старые футболки, которые ему было жаль выбрасывать; возле порога осиротело лежат его резиновые сандалии, которые он специально, с торжественным лицом купил для совместных походов на пляж. Даже возвращаясь поздно вечером, он натыкается на них взглядом в темноте, в порыве раздражения отпинывает их в сторону. Утром глаза снова жжет одинокая щетка в стаканчике, в горло не лезет кусок, стоит только вспомнить о кружке, стоящей в буфете буквально в паре шагов; перед душем с обречением понимает, что снова положил полотенце на полку с вещами Узумаки. Он едва ли не с опаской, как на врага, смотрит на темный ворох футболок, плавок и домашних растянутых шорт, осторожно забирает полотенце, кончиками пальцев натыкаясь на мягкую застиранную ткань. Она жжет кожу, будто сама забираясь в руки, опаляет ноздри знакомым запахом: свежим, пресным – хозяйственного мыла, и почти незаметным, солоновато-горьким – его пота. Наруто всегда после тренировок был мокрым как собака; с брезгливым лицом принюхивался к белым разводам на подмышках, спине и горловине, отстирывая их сразу же. «А то не выведутся ведь потом, заразы», - объяснял он, улыбаясь и почесывая затылок красными, распаренными от горячей воды ладонями. Поэтому он всегда очень тщательно мылся перед тем, как лечь спать, буквально застревал в ванной. Саске томился, нервничал, нервно покрикивал для приличия, чтобы тот не догадался истинной причины его волнения. Мысль о том, что добе так старается, чтобы ему не было неприятно касаться его тела, вызывала противоестественное желание вылизать его везде и трахать долго, с упоением, вдыхать терпкий запах чистого пота и возбуждения. А как-то Наруто застрял на миссии. Долго. Очень долго. Настолько, что ко дню его прибытия ему было уже все равно как – на постели ли, на полигоне ли, на голой земле или на жестких досках стола. В итоге они едва дотерпели до быстрого отсоса в душе, захлебываясь поцелуями вперемешку с горячей водой и едва держась на скользкой керамической поверхности. … Саске выныривает из воспоминаний, зло сжимает футболку в руках, прежде чем отбросить ее в сторону. Он старается не думать ни о чем, лишь избавиться от почти болезненного напряжения, но память тела сама играет с ним злую шутку: горячие струи мочат волосы, стекают по спине и груди, целуют живот, оглаживают вздрагивающие от перенапряжения мускулы. Вспоминается, как он сам слизывал вкус чужой кожи вперемешку с водой, как проходился ладонями по широким плечам, длинным рельефным мышцам на спине, как пил губами и языком мускусный вкус чужого возбуждения. Оргазм вспыхивает цветными пятнами под закрытыми веками, колкой дрожью проходится по спине и бедрам, пачкает стену струей густой, почти непрозрачной спермы. Учиха смывает ее, ожесточенно трет мочалкой кожу, будто стараясь стереть следы недавней слабости. Он твердо решает забыть все, что с ним связано. Начинает с вещей: сгребает их в одну кучу, стараясь не держать их в руках слишком долго, кидает в чемодан, сверху швыряет кружку, щетку и сандалии. Щелкает замком и относит на порог, чтобы отдать сразу же, как только он заявится. Но, придя однажды поздно вечером после тренировки домой, он не находит чемодана у двери. Зародившееся было предчувствие гаснет почти мгновенно – в квартире еще слабо тлеет след знакомой до боли чакры. Очертания темного коридора режут глаза, тонкая голубая нить чакры тянется в комнату и дальше, в зияющую пустотой пасть окна. Саске сильно жмурится, проводит по векам пальцами, усилием гася пульсирующий кровью Шаринган, почуявший его ярость и удушающий приступ горько-кислой, как рвота, тоски. Пусть катится, куда глаза глядят.